Ой вы, млады-младушки, девицы-красавицы, Что ж мне делать молодцу, Как со всеми справиться? Рвёте душу маетну на кусочки малые — Кого ж мне выбрать жёнушкой, невестушки прекрасные? Вот хожу по светушку, в лики ваши глядая. Что ж мне делать, Лелюшка*? Помру так неженатым я.
— Нет, братцы, — опустившись на бревно, сказал Ждан, — когда сердце дрогнет, когда весь мир померкнет, когда душа затрепещет от одного лишь её взора, вот тогда вы поймёте, что та дева самая-самая. Волот с Баяном и правда не понимали терзаний друга, а вот Баровита эти слова тронули за живое, словно кольнули в незаживающую рану. Закрыв глаза, он вспомнил встревоженный взгляд, прикосновение тёплых рук к кровящей щеке. Вмиг сердце учащённо забилось, жар растёкся по груди. Баровит оглянулся в поисках Умилы, а найдя её, застыл, словно каменный, — она улыбалась Ратмиру, а тот обнимал её за талию, увлекая за собой. Гнев вытеснил все чувства, ударил в голову. Ухватившись за древко топора, Баровит прохрипел: — Довольно лясы точить, делом пора заняться. — Да мы токмо дела делаем, — насупился Волот, — без отдыха, без продыху. — Выбрали старшего на главу себе, — кивнул Ждан. Баян сильнее ударил по струнам, заиграл громче. — Милостивый наш старший брат, — улыбнулся он, — скажи, коя песнь тебе милее, токмо для тебя играть стану…***
Старательно подрезая оперение стрел, Радмила бегло посмотрела на хохочущих дружинников — Волот опустил что-то на плечо Ждана, отчего тот закрутился волчком. — Боровы такие, а всё играются, аки малые. — То мужики, — со знанием дела пробурчала Умила, проведя камнем по лезвию сабли, — они завсегда в душе чадами остаются. У них всё в рост, рамена да бороду уходит. — Ага, — кивнула лучница, убирая стрелы в тул. Осторожно проведя ногтем по лезвию, Умила удовлетворённо улыбнулась, убрала саблю в ножны, положила камень в суму. Крепкие руки обхватили девичьи плечи, сжали омуженок в объятиях. Пискнув от неожиданности, девушки уставились на нарушителя спокойствия — Ратмир широко улыбался им. Голубые глаза юноши блестели озорством, ветер трепал русые кудри. — Тьфу ты, Ратмир, — буркнула Умила, — напугал. — Болезный, — сорвалась Радмила, — у нас токмо что у обеих в руках оружие было! А кабы мы тебя с перепугу ранили? Отстранившись, дружинник ухмыльнулся: — Потому-то я дождался, покамест вы с заточкой управитесь. Довольно вам скучать, покамест мужики ваши мыша вооружают, идём пирогов наедимся. — Греческих? — поморщилась Радмила. — Нашенских, — улыбнулся Ратмир. — Здесь недалеко от мельницы живёт пекарь, жена его — тархтарка. Посему ватрушки, пироги, расстегаи — всё, по чему душа на чужбине тоскует, — печь обучен. За серебро всего что угодно напечёт. — Тогда давай поспешим, — шепнула Умила, поднимаясь с земли, — Волот прознает, тогда ничего нам не останется. Вытянувшись во весь рост, Радмила неторопливо направилась за подругой, навалившейся на плечи Ратмира. — Не знала, что ты такой обжора, — похлопав друга по животу, ухмыльнулась Умила. — Отчего тогда худой такой? — Я не худой, — нахмурился дружинник, положив ладонь на её спину, — я слаженный да высокий. То ты всех по братьям своим равняешь да отцу. — Ой-ой, — деланно заломив руки, заохала лучница, — поди, обидела ты, Умилка, дружинника катайского. Притянув и её к себе, Ратмир улыбнулся: — Не на что мне обижаться. А мясо нарастёт… Вот наедимся, аки следует, так нарастёт разом. — То не мясо, — заметила Радмила, — то сало нарастёт.***
День иссякал. Закат пунцом растёкся по небу, калёным железом улёгся на горизонте. Тишь воцарилась в засыпающем лесу, лишь шёпот реки нескончаемо пронизывал округу. Здесь русло Невера раздваивалось, расходилось в разных направлениях. Полозов — малый портовый городишка — устроился на каменистом береге, ожидая путников. Сваи удерживали помост, поднимая его над чёрными волнами, свет лучин скудно освещал оконца, пламя факелов дрожало в сторожевой башне. Заприметив одинокую ладью, дозорные поспешили к вратам, стрельцы опасливо вложили стрелы в луки. Не дожидаясь, пока опустят настил, один из воинов спрыгнул с борта ладьи на помост, зашагал по мокрым доскам. — Отворяйте ворота — свои, — раздался низкий женский голос. Дозорный приблизился к смотровому окну, всмотрелся в лицо странницы. Чтобы ускорить подозрительного стражника, женщина протянула ему печать с совой. Пробурчав что-то, воин отворил ворота, впуская гостью. — Коней нет, — не дожидаясь вопросов, выдал второй страж, — харчевня уж закрылась, токмо заночевать можете. — Конь у меня свой, есть не желаю, а ночлег моим братьям надобен, — махнув за спину, рыкнула женщина. — Посему сопроводи их да вторые ворота мне открой, в Кийский острог спешу. Изогнув бровь, страж уставился на скрытое капюшоном лицо, зыркнул на воинов, выводящих с ладьи фырчащего коня. — Ворота токмо утром открою, нечего на ночь глядя туда-сюда шастать, — фыркнул он. Резко скинув с головы капюшон, путница в один шаг приблизилась к дозорному, ухватив за ворот, резко тряхнула. — Слыхал про Родославу — Радимового стража? — прошипела она. Поёжившись от хищного блеска её глаз, страж кивнул: — Дочь Акима-Горы. — Верно, — отпустив мужчину, Рода вытянула руку. Отделившись от сумрака, на её предплечье опустился ворон, приоткрыв клюв, уставился на стража. — Так тебя дожидается витязь, — несмело вставил первый страж, пропуская прибывших воинов. — Кто? — нахмурилась воительница. — Я, — раздалось откуда-то сверху. Задрав голову, Рода всмотрелась в распахнутое окно терема — косматая голова, широкая длинная борода, узнать этого человека можно было лишь по голосу. — Друг, — сказал ворон, перебираясь на плечо хозяйки, — друг. Голова в окне скрылась; Родослава оставила стража в покое, чему тот был несказанно рад, медленно направилась к дому. Дверь отворилась, выпуская коренастого мужчину. Кольчуга чёрным кружевом стягивала широкую грудь, меч раскачивался на поясе. Ускорив шаг, Рода приблизилась к другу, всмотрелась в бледное лицо. Словно не веря глазам, робко коснулась его щеки, откинула за спину длинные пряди. — Велибор, — шепнула воительница, — неужто ты? — Узнала, — грустно улыбнулся воевода. — Ты… ты нисколько не изменилась. Велибор смотрел на неё, не в силах отвести взор, пытаясь запомнить каждую чёрточку лица, пытаясь прочесть что-то в её серых, словно клубящийся дым, глазах. Мгновение, которого одновременно ждал и боялся, растаяло, лишь стоило женской кисти опуститься на его плечо. Пальцы сжали его так, что даже кольчуга не спасла от болезненного ощущения. — Что с отцом, Велибор? — нетерпеливо спросила она. — Что-то приходит к нему через навь да душит, — выдал воевода, — токмо свет Дивии способен отогнать нечисть. — Сколько ты уже здесь? — прищурилась воительница. — Два дня. Рода посмотрела на небо — по серому полотну плыли тяжёлые графитовые тучи, очертания луны едва-едва проглядывали сквозь них. — Коня мне! — гаркнула богатырша. — Немедля ворота отворяйте, иначе я сама разнесу их в щепки! Расправив крылья, ворон поднялся ввысь, закружил над крышами домов. Моложавый воин спешно подвёл к предводительнице коня, передав поводья, ждал указаний. — Утром вытяните ладью на берег, — затараторила Рода, запрыгнув в седло, — возьмёте коней да скачите в Кийский острог. — Да, мати, — кивнул воин, — за нас не тревожься, о себе думай, осторожна будь. — Свидимся, братья, — лишь уголком губ улыбнулась она; переведя взгляд на Велибора, изогнула бровь: — Ты со мной али остаёшься? — С тобой, — буркнул воевода, направившись к стойлу. Выведя коня, посмотрел на воина тайной службы. Подумав, сказал Роде: — Отправь кого-нибудь из своих в Кинсай, пущай найдут мою дружину. За главного сейчас там Злат, передайте ему, что велю в острог направляться. — Марун, — обратилась к подопечному Родослава, — выполни волю Велибора Касимовича, не сочти за труд. — Всё сделаю, мати, — заверил воин, отходя от коня. Массивные ворота медленно разомкнулись, выпуская всадников. Ночь кралась к догорающей заре, увлекая за собой нечисть иных миров. Погоняя коня, Рода вновь взглянула на небо, тревога сотрясла грудь, сжала сердце. — Деде! — крикнула она ворону. — Лети к отцу, не дай ему заснуть. — Аким, — пронеслось над головой, — Аким. Чёрная птица пронеслась над сизыми кронами, над широким холмом, паря в сером небе, устремилась к равнине, исчерченной мелкими речушками, к высоким стенам острога. — Отрадно оттого, что встретил ты меня, — бросила Рода, взглянув на Велибора. — По сердцу, что ты рядом в недобрый час… Никому другому не обрадовалась бы. Улыбнувшись, воевода сильнее сжал поводья. Давно позабытое чувство разлилось по груди, хмелем ударило в голову. — Рад быть рядом… рад, что не гонишь.***
Костры алыми цветами пронизывали тонкую шаль опускающегося вечера, запах жареного мяса пробуждал аппетит, а напевы домр и гудков* тянули в пляс. На столы опускались плошки с верчениями*, варёные и сырые овощи, фрукты, виноград. Дружинники стаскивали к столам лавки, устраиваясь поудобнее. Последние приготовления заканчивались, давая начало пиру. Занеся в хлев мешок муки, Ратмир медленно выдохнул, стёр со лба пот — наконец-то можно спокойно посидеть в кругу дружинных братьев, послушать россказни старших, самому вставить пару занятных небылиц. Пребывая в хорошем настроении, Ратмир вышел из хлева и чуть было не влетел в возникшего из ниоткуда Баровита. Внешне спокойный, витязь преградил ему путь, в ледяном взоре явно читалось презрение. — Тебе чего? — со сталью в голосе буркнул юноша. — Допрыгался, малец? — рыкнул Баровит, швырнув Ратмира обратно в амбар. Отлетев в стену, юноша рухнул на землю; вскочив, выставил кулаки, готовясь к драке. — К Умиле клинья подбиваешь? — шипел витязь, приближаясь к нему. — Сейчас я из тебя всю прыть выбью. — К Умиле? — опешил Ратмир, едва успев уклониться от очередного удара. — Клинья? — Да, — рыкнул Баровит, заехав юноше в челюсть. Едва устояв на ногах, Ратмир схватился за вспыхнувший болью подбородок, рыкнув, бросился на противника. Колотя по выставленным в блоках рукам, сбивая костяшки, кипя от гнева, юноша пытался врезать по этому ухмыляющемуся лицу. Изловчившись, он атаковал Баровита в челюсть, но тот отстранился, и кулак лишь чиркнул по бороде. Зорька схватил его запястье, резко ударил в живот. Согнувшись, Ратмир попятился. — Сейчас руки тебе поотрываю, дабы жать её неповадно было, — прорычал Баровит, нависая над юношей. — Стой! — раздалось с улицы. Прибежавший на шум драки Волот навалился на Зорьку, хватая за плечи, оттаскивая от Ратмира. — Уймись же ты! Что на тебя нашло, брат?! — Больной, — потирая отбитые плечи, рыкнул Ратмир, — на всю главу больной. Нет бы поговорить сперва. — Что говорить с тобой, сопляк? — свирепея, прошипел Баровит, подавшись к сопернику. — Своими очами видел, как ты жал её! — Да не жал я её! — стоял на своём юноша. — Обнял по-дружески. Кабы оскорбилась она тем, так сама тумаков понадавала бы. Ты-то чего кидаешься? Баровит вновь попытался дотянуться до обидчика, но Волот крепко удерживал его на месте. Ничего не понимая, Волот развернул Зорьку к себе, тряхнул: — Успокойся, говорю! Чего он тебе сделал? — Он к Умиле клинья подбивает, — процедил старший дружинник. — Да пущай подбивает, — не понимал Волот. Вмиг стихнув, Баровит гневно зыркнул на брата, оттолкнув от себя, ушёл прочь. Проводив его взглядом, Волот подошёл к Ратмиру, сжал плечо. — Ты как? Вновь потерев пылающую челюсть, юноша покачал головой: — Брат у тебя дюже вспыльчив… Странно, мне он при первой встрече спокойным показался. Всего три месяца с вами, а уже тумаков отхватил… Да всё аки всегда — из-за девки. Переживает Баровит за сестру вашу… Я его понимаю, у самого пять сестёр. — За нашу сестру? — удивился Бер, а потом, поняв, поторопился объяснить: — Нет, Умила — моя сестра, не его. — Тебе он брат, а ей нет? — не понимая, как такое возможно, нахмурился Ратмир. — Ну, мне он брат по духу, — замялся Волот, не зная, как объяснить их запутавшиеся семейные узы, — названный брат. — Отчего тогда его Демировичем кличут? — забыв про боль, выдавил юноша. — Он с малолетства обучался у моей матери, опосле у отца, — подбирая слова, объяснял Волот. — Так получилось, что с нами завсегда жил… Дружина почитай вся из Камула, все знают, что Баровит стараниями отца мого лучшим в ремесле нашем стал. Посему по-дружески Демировичем кличут, оттого, что отец его таковым воспитал, аки родное чадо… Понимаешь? А так все знают, что он Азарович… Мы Баровита родным считаем, посему братом зовём, а отец — сыном. Округлив глаза, Ратмир не сразу смог сказать что-либо. — А-а-а-а, — выдавил он, — ну, тогда ты зря про «пущай подбивает» сказал. — Отчего? — Оттого, что он сам их к ней подбивает, — похлопав удивлённого витязя по плечу, Ратмир улыбнулся. — Благодарю за помощь, могучий Бер. Да поговори ты с Баровитом, покамест он ещё кого-нибудь из-за Умилы не поколотил.***
В вечерней дымке мирно покачивались рыбацкие лодки у берега широкого залива. Низенькие дома, словно грибы на поляне, покрывали равнину. В воцарившейся тиши можно было различить голоса дружинников, задорные песни. Но всё это осталось позади, лишь тёмная гладь Золотого Рога пленила взор. Остановившись посреди небольшой поляны, Баровит опустился на сизую траву, провёл ладонями по колкой бахроме. Шумно выдохнув, сжал прохладные травинки, закрыл глаза. Гнев сотрясал душу, бил в виски. Баровит понимал, что не должен давать ему волю, не должен идти на поводу у слабостей. Но сделать с собой ничего не мог. Пытаясь успокоиться, витязь думал о возложенной учителем ответственности… о возложенных надеждах отца. Баровит не мог его подвести, не хотел. Нужно быть опорой, стеной, лучшим. Но как таковым стать, если гнев берёт верх над разумом, если чувства указывают свою волю? Сжав голову, чтобы она не разлетелась на части от обилия противоречивых мыслей, Баровит уставился на серебристую рябь залива. Он не знал, сколько времени просидел, смотря в одну точку. Торопливые шаги разбили царящую тишь, приковали к себе внимание. Вскоре тяжёлые руки легли на плечи, родной голос коснулся слуха: — Вот ты где. — А? — вырвавшись из омута мыслей и чувств, прохрипел Зорька. — Ага. — Объясни, что с тобой, — усаживаясь рядом, сказал Волот, не желая ходить вокруг да около. — Кабы я сам знал, — скривился Баровит. Сжав его плечо, Волот повернул друга к себе, заставив посмотреть в глаза. — А ты попробуй. Всё, что на душе лежит, все думы. Знаешь ведь, что пойму тебя, не осужу да не посмеюсь. — Умила, — начал Зорька и сразу запнулся. — Она всегда была дорога сердцу моему, да сейчас весь мир меркнет, лишь стоит ей в очи взглянуть. Сколько помню себя, она всегда рядом… ласковая, аки котёнок, сам знаешь. Завсегда обнимет, поцелует… Токмо теперича рук её боюсь, молнией ласка её стала. — Отчего? — тихо, чтобы не спугнуть сбивающиеся мысли, спросил Волот. — Не знаю, — вновь сжав виски, прохрипел друг. — В очи её смотрю — оторваться не могу, со стороны любуюсь — не нагляжусь. А коснётся руки моей, так дрожь плоть сотрясает… Не могу совладать с тем, посему лишь пугаю Умилу. Сторонится она меня, оттого душа плачет. — Люба она тебе, — подытожил Волот, — не аки сестра, аки млада. Токмо она-то тебя другом знает, братом. Сможет ли Умила на любовь твою ответить? — Даже думать о том не желаю, — сжавшись, прохрипел Зорька. — Что делать стану, коли Умила от меня отвернётся? Да как скажу ей о том? Навечно её потеряю, а так хоть сестрой рядом будет. Волот заметно помрачнел, закрутился, поджав под себя ноги. Думая о чём-то, молча смотрел на поникшего друга. — А коли ты ей по сердцу? — лукаво прищурившись, спросил он. — Коли сможешь в ней любовь разжечь? Поженитесь, чад народите. Будут они по хоромам нашим бегать, дядькой меня кликать. Ох, отрадно оттого мне б было. Посмотрев на улыбающегося Волота, словно на сказателя баек и небылиц, Баровит скривился. — Брат, я руки её коснуться боюсь, какие чада? — ухмыльнулся он. Навалившись на его плечи, Волот тряхнул друга, обнял. — Малые, красивые — не в тебя, в Умилку — шустрые да весёлые! Станет им отец сказки на ночь сказывать, тебе дружину предаст да нянькаться будет. Умила пироги печь научится, будет по хозяйству хлопотать. — М-м-м, — недоверчиво протянул Баровит, изогнув бровь, — ну а ты? Самому-то ведь скоро жениться. — Тоже мне скоро, — отмахнулся Волот, — два лета как-никак. Ну а как срок придёт, женюсь. Там уж чада народятся, с твоими расти будут, все вместе, дружно, одной семьёй. Всё аки положено — бабы по дому хлопочут, старики — малых нянчат, а мы на охоту да в походы. — Вот так просто? — ухмыльнулся друг, слушая сладостные речи. — Думаешь, семья сама по себе строится? — Отчего нет? — пожал плечами Бер. — Ну, Волот, — рассмеялся Баровит, — завсегда у тебя всё проще пареной репы. — А у тебя завсегда сложней, — заметил друг. — Иной раз лучше на поводу у сердца пойти, чем душу себе рвать. Покамест ты шаг первый не сделаешь, не узнаешь, напрасны твои сомнения были али нет… Полегчало тебе, брат? — Полегчало, — кивнул Зорька. — Отчего сразу мне не открылся? — прищурился Волот. — Оттого, что дурак, — улыбнулся Баровит, — думал, сам управлюсь. — Забывать ты стал, что мою силу своей обратить можешь, лишь слово сказав. — Помню о том, — обняв его, сказал Баровит, — тревожить тебя не хотел. — Не хотел он, — фыркнул Волот, — а так всех встревожил, меня да Умилу… Ты найди слова для неё, брат, найди.