***
Из-за поросших горных склонов, увлекая за собой солнечный диск, показались кони Хорса. Стуча золочёными копытами по небосводу, вскидывая огненные гривы, они отгоняли мрак, разливали жар по горизонту. Тени пугливо сворачивались меж широких стволов, лезли в дупла, прятались в плотном плетении поросли. Ранние пташки покидали гнёзда, заполняли трелями пробуждающийся лес. Лишь стук копыт нарушал воцарившееся согласие, тяжёлое дыхание коня вторило шёпоту всадника. Закутанный в плащ путник молил лесных духов о защите. Пробраться к Ерге незамеченным, предупредить о грядущей беде — Марун гнал коня во весь опор, не тратя времени на расстановку ловушек. Ночью, добравшись до реки Аргунь, ему пришлось сделать привал, ибо в безлунной темени легко заплутать. С первыми лучами Хорса наворопник выдвинулся в путь, надеясь, что вчерашняя гроза размыла узкую тропку и враг не нагонит его. Правда, и путь Маруна от ночного дождя усложнился — конь то и дело поскальзывался на мокрых корнях и размякшей земле. Оттого юноша яро молился хозяину леса, прося пропустить его к Ерге. Может, и пожалел Леший Родославиного сына, может, сам Велес взял наворопника под свой покров, а может, конь был силён да вынослив — вскоре через редеющий лес проступили очертания башен. Сбросив с головы капюшон, Марун поднял руку, показывая дозорным, что не враг им. Спешившись, путник нетерпеливо застучал по воротам. Смотровое окошко нехотя отворилось, являя заспанный лик дружинника. — Кто таков? — Я Марун — наворопник Родославы Огнеяровны — прибыл из Кийского острога с вестью тревожной. Пусти меня к свому воеводе. — Ага, — фыркнул дозорный. — Чем докажешь, что не врёшь? Марун резко вытянул руку, едва не заехав несговорчивому собеседнику по носу. Отстранившись, дозорный уставился на серебряный перстень с выгравированной совой — такие были лишь у тайной службы покойного князя Радима, стало быть, парень не врёт. Неспешно сняв засовы, дозорный отворил ворота, смерил гостя взглядом. Не дожидаясь особого приглашения, Марун вошёл в острог, бросил дозорному поводья. — Где Гомона искать? — В дружинном доме, что первым в ряду стоит, — буркнул дозорный, погладив взмокшую шею коня. Наворопник поспешил к длинному срубу, подмечая, что на стенах маловато лучников, да и те в большинстве своём спят. Выругавшись, Марун распахнул скрипучую дверь, гаркнул в темноту широкой палаты: — Гонец к Гомону Ставровичу прибыл с посланием от Родославы Огнеяровны!***
Кислый сок по каплям срывался с конских губ. Вороной с жадностью поедал неспелые яблоки, украдкой поглядывая на хозяев. Арина расцеловывала щёки брата, заливаясь слезами; Егор, по обыкновению, ворчал, поправляя тюки. Волот с Баровитом погрузили на телегу накупленное и запасённое добро, встали за спиной Умилы, рассчитывая на то, что большая часть тётушкиной ласки обрушится именно на неё. Так и вышло. Едва оторвавшись от Демира, Арина сжала плечи племянницы, прижала к себе. — Помни, Умилушка, о чём мы говаривали с тобой, — зашептала тётушка. — Ты прежде всего баба, лишь опосле витязь. Народить чадо — не меньший подвиг, чем одержать верх над ворогом. Боги любовью зазря не одаривают, раз испытало её сердце твоё — знай, то знак. Сама Лада указывает тебе, что довольно саблями размахивать, что впору тебе уж женой да матерью становиться. — Да, тётушка, — грустно кивнула омуженка, не столько из согласия с ней, сколько из-за переживаний о душевном спокойствии горячо любимой тёти. Улыбнувшись ей, Арина протянула руки к витязям. Баровит легонечко подтолкнул Волота, и крепкие объятия вмиг пленили его. Да всё ж ласки у Арины хватило на всех — через считанные мгновения Баровит со смирением подставлял под тётушкины поцелуи щёки и выслушивал напутствия. С Гаяной же всё обстояло проще — расцеловав дядюшку и сестру, она обняла Волота, а Баровиту и вовсе махнула рукой на прощание, заливаясь румянцем. Забравшись на телегу, Гаяна ещё раз украдкой взглянула на Баровита — в глубине души было горестно оттого, что Баровит не её жених, а Умилен. Стоило телеге скрыться за высоким забором, как Демир спокойно выдохнул — долгие проводы утомили воеводу, растеребили сердце. Грустно вздохнув, глава семейства затворил калитку, повернулся к сыновьям. — Стало быть, молодняк теперича на мне? — ухмыльнулся он. — Так надобно же Зорьке дом отстроить, — подбоченился Волот, — мы дружиной всей вмиг управимся. — Мы избёнку малую уже поставили, осталось крышу уложить, большего мне не надобно, — помялся Баровит, хмуря брови. — Много времени на то не потратим. Так что недолго тебе, отец, придётся с отроками возиться. Демир похлопал воспитанника по плечу, улыбнулся лукаво. — Отчего избёнкой обходиться собрался? Коли строить, то хоромы. — Почто они мне? — насторожился Баровит, чуя неладное. — Сон мне был, — заговорщически шепнул Демир, — в нём по терему просторному внуки мои бегали, тебя тятькой кликали. — Вот, — Волот растянулся в улыбке, вытянув палец вверх, — отцовы сны вещие, завсегда сбываются. Нам дружиной терем тебе отстроить — что плюнуть раз. Так что не противься. — Будто я смогу, — вздохнул Баровит. Возникшая между ним и Умилой любовь казалась витязю хрупким, сказочным миром, коий так легко разрушить неловким движением. Баровит берёг этот мирок, до конца не понимая, как быть дальше. У того же Ждана всё намного проще — его жена простая девка, пусть и знатного рода, но воспитанная быть хозяйкой, а не воином. А как быть с Умилой? Умила вошла в дружину не из-за нужды, как Радмила, а по велению сердца. Сможет ли он вытеснить это желание, сможет ли убедить её отказаться от воинской службы ради тихой семейной жизни? Что-то подсказывало, что нет. Оттого тоска скребла душу, а тут ещё и родня со своими планами на его будущее. — Посему даже не пытайся, брат, — расхохотался Волот, вырвав друга из горестных мыслей. — О малой дружине не тревожься, чай не впервой мне с отроками управляться, — ухмыльнулся Демир, пропуская сыновей к калитке. Затворив за ними, воевода окинул взором цветущий сад — красота, благодать. Голуба кормила кур, Молчан натаскивал воду из колодца, Малуша развешивала бельё, Умила… Умила стояла у крыльца, буравя его взглядом. Оттого Демиру сразу стало не по себе, слишком уж обеспокоенной выглядела дочь. Подойдя ближе, отец провёл рукой по бледной девичьей щеке. — Случилось чего, родимая? — Почто Баровиту дом? — дрогнущим голосом спросила она. — Как же? — растерянно улыбнулся воевода, не понимая её вопроса. — Баровиту через три месяца двадцать одно лето стукнет, он жениться должен. Оно, конечно, не к спеху… — Тогда почто ему дом? — перебила Умила. — Ну, так, — Демир осёкся. Поведение дочери обескураживало — её губы сжались добела, глаза распахнулись в немом испуге. Демир точно знал, что Арина уже говорила с Умилой о замужестве, и как заверила сестра, разговор сложился удачно. Почему же сейчас дочь вела себя так, словно слышала об этом впервые и не понимала, на кого Баровит имеет виды. Решив, что Умиле просто неловко обсуждать это именно с ним, Демир попытался подобрать нужные слова: — Баровит не токмо могучий витязь да моя опора, он добрейшей души человек. Нет в нём худого, ни зависти, ни злости. Он заслужил отдушину, семью любящую заслужил. Он должен род свой дальше вести… Продолжение у него должно быть, понимаешь? Женитьба ему не к спеху, да коли есть на ком, отчего бы не жениться? — Понимаю, — кивнула Умила, побледнев ещё сильнее. Попятившись, девушка отвела от отца взгляд. — Ладно, тятенька, пойду коней покормлю. — Ага, — Демир лишь кивнул в ответ, думая над тем, удался этот разговор или нет. Воевода долго смотрел вслед дочери, пока та не скрылась за воротами конюшни — поди разбери этих баб, никогда не поймёшь, радуются они или горюют. Склонившись к тому, что дочь всё же рада грядущей свадьбе, просто уж слишком волнительно говорить ей о грядущем, тем более с отцом, Демир улыбнулся утреннему солнышку и вошёл в дом. С глухим стуком за спиной сомкнулись ворота конюшни. В нос ударил запах сена вперемешку с конским навозом. Подхватив мешок, Умила наполнила кормушки овсом. Жеребцы от трапезы не отказались, уткнувшись мордами, захрустели угощением, изредка подёргивая ушами. Умила прислонилась спиной к стене, глядя на жеребцов, сползла на земляной пол. Слёзы наворачивались на глазах, размывая очертания окружающего мира. Тихонечко всхлипнув, девушка зажала ладонью рот. Вороной жеребец с удивлением посмотрел на хозяйку, фыркнув, потянулся к ней. Умила подползла к нежному животному, погладила широкий лоб. — Что же ты, Смолка, не кушаешь? — всхлипывая, пролепетала она. — Далась я тебе со слезами своими. Неожиданно для Умилы рыжий жеребец тоже оставил трапезу, потянулся к ней. Девушка подалась навстречу, коснулась конской морды. — Кушай, Рыжий, кушай… Но кони не ели; очень внимательно, почти по-человечески, они смотрели на плачущую омуженку. Каждый чувствовал её переживания, не понимая сути, беспокоился от неведомых волнений и душевной боли. — Баровита женят, — прохрипела Умила, отвечая на немой вопрос. Серый отцовский конь ударил копытом о землю, вскинул гриву. — Да, знаю, что ему пора придёт вскоре, — пробурчала омуженка. — В том дурного нет… Каждый мужик жену себе берёт. Баровит никаких обетов не давал, а посему тоже возьмёт. Смолка вновь ткнулся в плечо хозяйки. Стоящий в соседнем стойле конь Волота — такой же вороной, только разве что крупнее, — протяжно заржал. — Тятька мне уж о том сказал, Уголёк, — кивнула Умила, — Баровит должен продолжить род… Умолкнув, девушка потупила взор, растёрла по щекам слёзы. — Баровит лучший из людей, — пролепетала она, — он достоин всех благ, кои токмо могут даровать Боги. Для него желаю самого огромного счастья… Вот токмо… токмо… Да, он воин. Ему в битвах легче будет, коли здесь его ждать кто-то станет. Тепло родимого дома, улыбки чад — почто ему от того отказываться? Рыжий ударился о дверцу стойла, вытянул шею, толкнул омуженку в висок. — Я не могу того ему дать! — надрывно выкрикнула омуженка в конскую морду. — Не могу. Кони заволновались, затанцевали в стойлах, протестуя её мыслям. Смолка фырчал, топтался на месте, не зная, куда податься. Уголёк ударил копытом о дверцу стойла, отчего овёс посыпался из кормушки, застучал по земляному полу. Рыжий, напротив, пытался ластиться к девушке, всё тянулся к мокрым от слёз щекам. — Как же ты не поймёшь, Рыжий? — всхлипнула Умила. — Я тоже воин. Не смогу я чад рожать, хозяйство вести да меж тем ворога бить. А службу оставить — равно что сердца лишиться… Случись война, как я в Камуле останусь, зная, что они на поле брани кровь льют? Я подле родных быть желаю, подле них моё место… Знаю, что люба Баровиту, знаю, что боль отказом причиню, коли позовёт меня… А может, ему оно известно, оттого согласится на ту, кою ему отец укажет. Серый конь ударился грудью о стойло, заржал, цокая копытом. — Не бранись, — выдавила омуженка, — даже коли тятька к Баровитовой женитьбе не причастен, я ему всё равно в жёны не гожусь. Кони разом смолкли, словно пытались выразить ей своё несогласие. В воцарившейся тишине Умила смогла разобрать знакомый голос в отдалении. Голос становился всё громче, ему вторил второй. Поняв, кто приближается к конюшне, Умила вскочила, закрутилась. Остановившись напротив кучи сена, замерла — больше прятаться некуда. Спешно разгребая сено, закапываясь в него, словно крот, омуженка пыталась скрыться от нежданных гостей. — Умила! — ворота со скрипом распахнулись, задрожали, ударившись о стены. Волот осмотрелся, вновь позвал: — Умила! — Что, не тут? — поинтересовался Баровит, заходя внутрь вслед за другом. — Отец сказал, она коней кормить пошла. — Видно, кормила, — пробурчал Волот, придирчиво глядя на рассыпанный овёс и раскиданное сено. Взяв вилы, витязь принялся сгребать сор. — Вот же неряха. Тоже мне хозяйка. — Может, отвлеклась на что? — предположил Баровит, поглаживая взволнованного Серого. — На что? — ухмыльнулся Волот, ткнув вилами в пол. Умила понимала по звуку, что брат решил навести порядок, оттого холодок побежал по спине. Как же глупо, как нелепо будет получить раны, а то и погибнуть от руки брата… к тому же ещё и от вил. Сколько битв она прошла, сколько противников желали её смерти, сколько жизней она оборвала, и вот вилы… Позорная смерть, без чести и воинского достоинства. Затаив дыхание, Умила ждала, ибо раскрыться было ещё позорней, чем принять смерть от руки брата… от вил… кто бы мог подумать… — Да кто её знает? — нахмурился Баровит. — Она сама не своя в последние дни, сердце её тяготит что-то, а ты неряха сразу. Волот задумался, вновь заскрёб вилами по полу, бросил солому на стог. — Поговорю с ней, — пообещал он. — Так чего воротились-то? — в дверях возник Демир, грозно взирая на сыновей. — Почто вам Умила сдалась? — Хотел, дабы она стрелками сегодня занялась, — вздохнул Баровит. — С проводами теми позабыл о том сказать ей. — Сами разберёмся, — прогремел Демир. — Хорош отлынивать, иди хоромы себе строй. Времени мало, раньше начнёте, раньше закончите. — Дались мне хоромы те, — шепнул Баровит, насупившись. — Чего? — спросили Волот с отцом единым гласом. — Идём, говорю, — Баровит вырвал из рук Волота вилы, поставил их в угол конюшни. — Опосле порядок наведёшь. Голоса и шаги стихли, спасительная тишь вновь вернулась в конюшню — значит, все ушли. Осторожно, словно мышка, Умила покинула своё убежище, провела рукой по волосам и одежде, смахивая солому. — Вот же позор, — шепнула она, одёрнув рубаху.***
— Вот же позор! — острожский воевода Гомон Ставрович орал во всё горло, отдавая приказы и между делом отчитывая подопечных. — Тоже мне наворопники, что под носом творится, не знаете вовсе! Вот человек аж из Кийского острога прибыл, всё разузнал да выведал, а вы — бездари!!! Марун недоумевающе смотрел на седоватого худосочного мужичка, трясущего кучерявой бородой и без устали потирающего блестящую плешь — не так сын Родославы представлял себе воеводу Ерги. Мать сказала, что этот острог — единственное пограничное укрепление, отделяющее Вольную Тархтарию от Аримии. Неужто нельзя было поставить на столь важный рубеж кого-нибудь поумнее? Гомон начал орать, едва стоило Маруну выпалить весть, вот только никто из дружинников на его ор не реагировал. Все воины смиренно выслушивали оскорбления в свой адрес и, не спеша, расходились по местам. «Дядька Гомон таков, что шуму от него много, а толку мало», — вспомнились слова матери, заставив наворопника тяжело вздохнуть. — Лучники на стены, немедля! — негодовал воевода. — Наворопники — в лес, живо! Как ворога заприметите, сразу с докладом ко мне! Остальные — упряжь проверьте да коней, а ещё мечи заточите! — У вас что, за оружием не следят? — подавился возмущением Марун. Гомон резко повернулся к нему, нахмурил косматые брови. Обтерев взмокшие руки об заляпанную жиром рубаху, воевода похлопал Маруна по щеке. — То вас Родослава по тархтарским землям без устали гоняет, из битвы в битву окунает, а мы с последней войны с Аримией в боях не бывали… Окроме учебных боёв, многие мои дружинники не видывали ничего. «То верная смерть, — подумал Марун. — Кабы здесь была мати, то старику не поздоровилось бы». — Родослава — вздорная баба, — продолжал Гомон, подбоченившись, — на уме у неё, окроме битв, нет ничего. Абатур с Акимом вырастили её такой. Помню её ещё с войны с Аримией… Ох, младая была, а ариман била без устали. Воин она хороший, а вот бабьего счастья не сыскала, ни замуж не пошла, ни чад не народила… — Много ты знаешь, — осёк Марун, сохраняя спокойствие хотя бы с виду. — Есть у Родославы Огнеяровны сын. — Да ладно? — недоверчиво прищурился Гомон. — С чего мне врать? — ответил Марун, глядя в зелёные глаза воеводы. — Да в боях она лета проводит не от скуки. Мало кто способен земли тархтарские хранить. Вот ты, Гомон Ставрович, лучников на стены выставил, наворопников в лес отправил, а дальше что? — Что? — удивился воевода. — Осада ариманам без надобности, — рассуждал Марун, — им в Вольные земли зайти надобно, да побыстрее. Посему первый отряд перебьёт твоих наворопников, конники забросают твой острог стрелами, а оставшиеся пронесутся мимо тебя прямиком к Тагуру в гости. — У меня полторы сотни дружинников, — процедил воевода, указав в направлении дружинных домов, — что ещё я сделать смогу? Хочешь, дабы я их всех на верную смерть вывел? — А ты думаешь, император аримийский от нечего делать в степи Вольные войско направил? — глядя в искорёженное гневом лицо воеводы, спросил Марун. — Думаешь, они за вами не воротятся? Кийская дружина свой рубеж хранит, Велибор из Перуновой крепости не уйдёт — ему велено мирян оберегать, а Кинсай покамест до тебя доберётся, здесь бревна на бревне не останется. — У меня мало дружинников, — пробурчал Гомон. — У тебя много времени, — перебил наворопник, — вели ловушки расставить. Гомон молча смотрел на юношу, подмечая в нём ранее незамеченные черты — спокойный, собранный, решительный, этот парнишка мыслил здраво, расчётливо. Расправленные плечи, волевой взор, неслышная поступь — идеальная выучка. — А не ты ли Родославин сын? — прищурился воевода, лишь сейчас рассмотрев рукояти ножей, кои покрывали чуть ли не всё тело парня. — Я, — кивнул наворопник. — Поможешь с ловушками? — Помогу, — Марун улыбнулся уголком губ. — Эй, Кречет! — гаркнул Гомон, подзывая старшего дружинника. — Отведи Маруна Родославича к наворопникам, пущай слушаются его во всём. Коренастый воин удивлённо взглянул на чернявого юношу, почесал жиденькую бородку. — С чего такая честь кийскому гонцу? — нахмурился он. — То не просто гонец, Кречет, то сын самой Родославы Огнеяровны, её наворопник, — спокойно ответил Гомон. — Посему не бурчи зазря, давай-ка поживее, времени у нас маловато. Кречет лишь кивнул воеводе, жестом велел Маруну следовать за собой. Старший дружинник шёл молча, но при этом постоянно косился на юношу. Решив, что недомолвки лишь укрепляют недоверие, наворопник вздохнул. — Спрашивай уже. — Я помню Родославу, — прохрипел Кречет, рассматривая юношу, — ты на неё совсем не похож. В отца пошёл, что ли? — Видимо, — пожал плечами наворопник. — А кто он? — Не знаю. Он в битве пал, мне третье лето едва кануло. — Значится, в тятьку ты такой чернявый, — вновь хмыкнул Кречет. Марун лишь кивнул, на этот вопрос он и сам не знал ответа. Отца он совсем не помнил, как и кровную мать. Помнил старшего брата, который заботился о нём… пока не погиб от руки кочевника. Ужас, запечатанный в памяти, был велик и по сей день. Все пройденные с Родославой битвы меркли в сравнении с пережитым кошмаром. Рода стала матерью, наставником, смыслом существования… и она велела защитить острог.***
Стук копыт гасила сырая земля, роса скатывалась с задетых всадниками ветвей. Вечерняя прохлада кутала взмокшие гривы коней, липла к щекам воинов. В монотонном позвякивании ножен тонули голоса, разбивались о закованную в броню спину командира. Не так давно удостоенный этого звания двадцатилетний Боджинг — единственный сын генерала Муна — отлично понимал, о чём перешёптываются его воины. Они никогда не простят ему смерти своих отцов и братьев… Прорыв к Ерге стоил Боджингу очень дорого, чего никто не мог ожидать. Первые отряды пеших, что должны были незаметно окружить Кийский острог, наткнулись на тархтарских лучников. Большая часть воинов полегла вместе с тархтарами. Собрав выживших, Боджингу пришлось продвигаться со своими всадниками к реке Аргунь. Но это были лишь крохи — основными силами командовал отец. Боджинг не видел, что именно произошло — в какой-то момент воины бросились прочь из леса с криками «Хуапигуй!», а тяжелораненые тархтары, напротив, вскакивали с земли, хватали оружие и бросались в бой. Многие из всадников Боджинга хотели вернуться и помочь товарищам, но он не дал этого сделать. Молодой командир понимал, что тем самым настроил против себя львиную часть отряда, но приказ императора важнее. В глубине души он и сам страстно желал вернуться, помочь отцу… Но отец остался у кийских стен, а Боджинг уже переправился с отрядом через Аргунь, выслушивая упрёки воинов. Командир с трудом сдерживал волнение, руки сковывала дрожь – первое серьёзное сражение в выпрошенном у отца звании. Боджинг должен доказать, что заслуживает этого, что ничуть не хуже своих великих предков… ничуть не хуже отца. Но тогда, почему же он бросил товарищей? Пришлось? Злость на самого себя била в виски, и лишь в одном капитан видел утешение — вскоре он сможет излить весь гнев на дружину Ерги. Натянув поводья, Боджинг поднял руку, повелевая воинам остановиться. — Зихао, — сказал командир, не оборачиваясь, — дойдите до острога, разведайте путь. Разведчик спешился, подал знак товарищам — четверо воинов последовали за ним. — Пока ждём Зихао, можете отдохнуть, — распорядился Боджинг, спрыгнув с коня. Сохраняя молчание, воины спешились. Отдых требовался не только людям. Кони тяжело дышали, тянулись к сочной траве, желая подкрепиться. Солнечный диск наполовину скрывали горы, а значит, времени мало. Командир прерывисто выдохнул, откупорил флягу. — Зря ты оставил наших, — неожиданно заговорил молодой воин, не дав командиру сделать и глотка. — Император приказал взять Ергу, а не спасти как можно больше жизней, — ответил Боджинг и хлебнул из фляги. — Мы могли отступить, набраться сил и напасть вновь, — не унимался парень. — Ты слишком молод, — вклинился старший товарищ, — ты не застал первой войны с Тархтарией и не знаешь, что такое гнев Ши-цзуна. Уж лучше умереть в бою, чем вернуться ни с чем. — Ты врёшь! — взорвался парень. — Ты трус, поэтому придумываешь отговорки. — Владыка начал войну не для того, чтобы попытаться, — осёк Боджинг. — Господин желает вернуть нашему народу плодородные земли, и у нас нет второго шанса, мы не можем передохнуть и вернуться. Тархтары не упустят момента и перебьют нас, едва почувствуют нашу слабость. Соберитесь! Если мы не возьмём Егру, то смерти наших отцов и братьев станут бессмысленными. Тишина воцарилась в темнеющем лесу, воины молчали, утопая в мыслях. Никто не знал, сколько прошло времени, когда вернулись разведчики. Зихао доложил, что путь чист, лес никем не охраняется и даже на стенах острога не видно лучников. — Они не ожидают нападения, — подытожил командир, — мы воспользуемся этим. Воодушевлённые услышанным, воины запрыгнули в сёдла; желая поквитаться с врагом, выслали коней вперёд. Осталось совсем немного, вот-вот они вырвутся из лесной обители, ударят по ненавистным тархтарам. Отомстят за всё. За дедов, за отцов, за годы нищеты и голода. Лучники приготовились к атаке, опустили стрелы на тетиву. Глухой стук и шум листвы. Нечто огромное вырвалось из-за сплетённых ветвей, с невиданной силой ударилось о первый ряд всадников, снося коней с ног. Боджинг оглянулся — широкое бревно раскачивалось на верёвках под хрипы раненых. Мгновение, и ещё одно бревно глухо ударилось о всадников. — Не останавливаться! — гаркнул командир, ударив коня по крупу. Будучи уверенным, что эти ловушки прозорливые тархтары установили давно, и нахождение его отряда всё ещё тайна, Боджинг гнал коня к острогу. Меж деревьев уже проступали стены и башни. Но земля ожила, из-под травы вырвалось что-то длинное, подбросив листья и жёлтые головы цветов. Вновь раздалось пронзительное ржание, кони падали, колотили копытами, являя колья в мускулистых телах. — Стрелы на тетиву! — закричал Боджинг. — В бой! Рой стрел поднялся в воздух, застучал по стенам, поражая бойницы. — Разводите огонь! Подожжём острог, не дадим тархтарам отсидеться за стенами! Лишь стоило огниву чиркнуть, как из леса в спины ариманам вырвались стрелы. Их ждали — теперь это было очевидно. Но как тархтары могли узнать о нападении? — Зихао! — рыкнул командир, вытянув дао в сторону леса. — Разберитесь с ними! Лучники, жгите острог! Остальные за мной! Огненные стрелы вспыхнули в вечернем небе, впились в крыши башен, опаляя жаром. За спиной командира раздались крики и хрипы — группа Зихао сошлась с противником. Вновь отдав команду лучникам, Боджинг всмотрелся в горящие стрелы — у тархтар нет выбора, им придётся покинуть острог, придётся принять бой. Ответные стрелы не заставили себя ждать, массивные врата отворились, выпустив отряд всадников. С криками тархтары бросились на ариман. Боджинг оскалился, ринулся к воину в красном плаще. Отец говорил, что такие плащи у тархтар носят только предводители отрядов, а значит, нужно обезглавить вражеское войско. Тархтарский предводитель безжалостно рубил ариман, казалось, он желал вырезать всех сам. «Отец говорил, что здесь командует безумный старик, — подумал Боджинг, наблюдая за неуёмным воякой. — Что ж, он так увлечён собой, что до других ему дела нет. Мне это на руку». Заметив, что вояка отделяется от своего войска, Боджинг ринулся за ним. Тархтарин выкрикивал что-то воодушевляющее, вращал мечи и нещадно рубил ариман. — Не дайте тархтарам помочь ему! — гаркнул Боджинг. — Окружайте их! Аримийские воины, не жалея себя, ринулись на тархтар — эта битва должна увенчаться успехом. Боджинг с размаха атаковал вояку, оттесняя его от своего подопечного. Тархтарин с рыком переключился на него, неистово заколотил мечом по щиту противника. Боджинг едва удержался в седле, не ожидая такого натиска от старика. С трудом отведя щитом меч тархтарина, командир выбросил в него дао. Но вояка увернулся, выгнулся в седле и с размаха рассёк шею коню Боджинга. Горячая кровь брызнула на лицо аримийского командира, конь встал на дыбы, сбрасывая хозяина. Изловчившись, Боджинг соскочил с бьющегося в агонии коня. Вояка не заставил себя ждать, спешившись, атаковал аримийца. Забрало полностью скрывало лицо тархтарина, лишь голубые глаза смотрели прямо в душу. Едва успевая отводить атаки, Боджинг старался уловить в движениях вояки слабое место. Каким бы умелым ни был воин, у каждого есть своя слабость. И у этого тархтарина она тоже была — он орудовал двумя мечами, словно мельница, а это изрядно изматывало. Укрываясь и отступая, Боджинг ждал. И вот череда выпадов тархтарина стала сбиваться, меч соскальзывал со щита, второй клинок и вовсе перестал атаковать, лишь блокировал аримийский дао. Не теряя времени, Боджинг толкнул противника щитом, пригнулся и во вращении поразил ноги тархтарина. Но соперник подпрыгнул, уходя от выпада, выбросил в него меч. Блокировав клинок, Боджинг ударил вояку щитом в голову. Шлем глухо ударился о землю, смоляные кудри рассыпались по плечам. Боджинг застыл на миг — перед ним стоял молодой парень, ещё моложе него самого. — Не ожидал? — ухмыльнулся юноша. Боджинг не знал языка тархтар, но понял смысл по издевательской усмешке. Незнакомец не собирался отступать, вновь атаковал аримана. Боджинг закрутился, отражая выпады, попятился, пытаясь осмотреться — расстановка сил изменилась. Тархтарские отряды действовали слаженно, не давая ариманам сомкнуть кольцо. Громовой глас, коему Боджинг изначально не придал значения, отдавал тархтарам команды, перестраивал их. Скудные нити дыма венчали острог, но пламени уже не было. Аримийские лучники либо лежали сражённые, либо бились на мечах; всадники подбирали раненых. — Зихао! — крикнул Боджинг, отразив выпад противника. — Зихао! — Что же ты так разволновался? — оскалился тархтарин, скрестив с ним мечи. За спиной командира послышался стук копыт, знакомый голос окликнул: — Господин! Но Боджинг не оборачивался, буравя противника гневным взором, продолжая давить на меч. Отбросив щит, командир вцепился в золочёную застёжку тархтарского плаща. Глядя на соперника снизу вверх, прошипел: — Наша битва не закончена. Отскочив от тархтарина, командир ударил себя в грудь. — Боджинг, — сказал он, затем указал на вояку. — Марун, — ответил противник. — Мы ещё встретимся, — рыкнул командир, запрыгивая в седло к Зихао. Разведчик выслал коня, увозя командира с поля битвы. — Отступаем! — закричал Боджинг. — Отступаем! Все уходите! Лучники, прикрывайте! Всадники устремились к пешим и раненым, ариманы отступали, оставляя острог. Дружинники бросились в погоню, но громовой глас воеводы заставил остановиться. — Будет с них! — пробасил Гомон. — В лес сунетесь, в Маруновы ловушки угодите! Раненых в острог ведите! Марун подошёл к восседающему на гнедом жеребце воеводе, вложил мечи в ножны. — Они вернутся, — сказал наворопник. — А как же? — рассмеялся Гомон. — Не ради потехи они к нам наведались, покамест не разобьют нас, не успокоятся… А ты хорош, сын Родославы, лихо придумал с подменой. — Ладно тебе, — отмахнулся Марун. — Я лишь взор командира на себя отвёл, а всю работу ты со своими молодцами сделал. Гомон нагнулся к нему, похлопал по плечу. — Да даруют Боги тебе долгую жизнь, сынок, — улыбнулся воевода и, помолчав, добавил: — Идём в острог. Нам сейчас банька да пир надобны.