Numb

«Отец»… Всего одно слово, да и слово ли — едва ли не вздох, почти стон, короткий, вымученный; тяжелый, словно камень, словно жадный «поцелуй» лезвия меча и плахи; а внутри меня все словно обрывается. Сколько же всего в этом слове! Никогда раньше я и представить себе не мог, что одно короткое слово в четыре буквы может содержать в себе такой ураган чувств, такую бездну смыслов. В нем и отчаянный зов, и крик о помощи, и любовь вместе со звериной слепой преданностью и безграничным доверием, и наконец, словно горькое послевкусие от яда на губах, робкий молчаливый упрек, ранящий так больно, что несколько бесконечно долгих мгновений я не могу сделать ни единого вдоха. Мне кажется, что теперь, услышав это короткое «отец» из уст моего УМИРАЮЩЕГО сына… МОЕГО сына… СЫНА…я оглохну навсегда. Как же страшно, оказывается, узнать правду. Не так я себе это представлял! Не так! Хорошо, что я уже стою на коленях, иначе точно упал бы, сломленный горем и задушенный чувством вины. На мгновение в голову мне приходит малодушная мысль о том, что все происходящее — одна огромная ошибка, что вовсе не ко мне обращался Сенджер, а к своему покойному отцу, но взгляд моего Верного Визиря, который он сейчас отводит виновато, избегая встречи с моими глазами, говорит об обратном красноречивее любых слов, да и родительское сердце не обманешь! Все становится вдруг таким очевидным и прозрачным, словно оконное стекло, с которого стерли пыль. Как я мог быть так слеп?! Как вышло, что я сразу не понял правды?! Эти его слова в первую нашу встречу, его взгляды, робкие, полные отчаянной надежды на то, что вот сейчас, ещё мгновение, и я улыбнусь ему, скажу, что люблю, обниму, да хотя бы просто одарю приветливым словом, и сменяющее их всякий раз болезненное, почти до слез, разочарование, когда чуда не происходит, и дверь за мной закрывается, вновь оставляя его в одиночестве. Как?! Как я мог смотреть в его глаза, глаза моего сына, моего мальчика, и не видеть, как в них рушится его мир, как он умирает душой каждый раз, когда я ухожу?! Сквозь ослепляющее меня отчаяние и оглушающую боль от ощущения того, как чувство вины когтями рвет мне сердце, внезапно черными прогалинами на снегу проступает удивление, а за ним тоска, по тому, чего не было и не могло быть. Осознавать, что вот он передо мной мой сын, которого я столько лет мечтал увидеть, странно. В моей памяти Ахмед (или теперь нужно привыкнуть называть его Сенджером) остался беспомощным младенцем, плачущим на моих руках, и никогда у меня не получалось представить его взрослым, как бы я не пытался. А теперь я вижу его, каким он вырос: преданным, храбрым, умным, сильным и ловким, словно дикий зверь, быстрым, словно пущенная из лука стрела, зорким, как сокол, изящным и гибким, словно ивовая ветвь, красивым, как его луноликая мать, моя покойная возлюбленная, и в то же время похожим на меня самого. На короткий миг отцовская гордость переполняет мое сердце, но потом хлесткой пощечиной приходит осознание, что в том, каким вырос мой сын, нет моей заслуги. Не я помогал ему делать первые шаги, не я воспитывал его, рассказывал ему на ночь сказки и легенды о храбрых героях и великих победах, не я посадил его впервые на коня, не я вложил ему в руки меч, не мои наставления и не моя поддержка помогали ему двигаться дальше в моменты отчаяния. Меня не было с ним рядом. Ни разу со дня разлуки я не прижал его к своей груди и даже сейчас не могу обнять его, когда знаю правду, когда мы так близко. Я молчу слишком долго, это подозрительно. Визирь хмурится, приоткрывает уже было рот, намереваясь сказать что-нибудь, но я не желаю сейчас слушать лживые оправдания, поэтому перебиваю его и говорю то, что он желает услышать, то, в чем сам он хотел меня убедить. Я делаю вид, что не понял ничего, что сердце моё осталось слепым и глухим к зову моего ребенка, что я не узнал собственное дитя. Несомненно я доверяю людям, которые находятся сейчас здесь, рядом со мной, в этой темной сырой пещере, но наша тайна слишком велика, настолько, что даже Топару, старшему своему сыну, я так и не решился доверить ее за все эти долгие годы. Он, к слову, сейчас стоит неподалеку, растерянный, словно маленький ребенок, и красными от сдерживаемых из последних сил слез глазами смотрит на меня с беспомощным непониманием, он хочет, чтобы я объяснил ему наконец, что происходит, а может быть и просто ждет, когда я успокою его, скажу, что Сенджер обязательно поправится, что с ним все будет хорошо, пусть даже это и будет ложью, ведь раны слишком тяжелы, и каждый новый вздох для моего Ахмеда может стать последним. Топар смотрит с надеждой на меня, с болью на Сенджера, с немой мольбой на лекаря, одного не понимаю, когда только мой старший сын, холодный обычно и сдержанный в чувствах, успел так привязаться к брату? Неужели не один я чувствую зов родной крови? Топар терпеливо ждет моих слов, но я молчу и отвожу взгляд, делая вид, что не замечаю его страданий. Возможно я никудышный отец, потому что хорошие отцы так не поступают со своими детьми, но мне слишком больно, и я не могу думать ни о чем и ни о ком, кроме как о человеке, что лежит сейчас передо мной, укрытый шкурами и перевитый промокшими от крови бинтами. Я протягиваю к нему руку, медленно, нерешительно. Она дрожит. Сколько лет я мечтал обнять его, прижать к себе крепко крепко, как же хотелось мне в тот злополучный день открыть эту проклятую дверь, как жалел я после о том, что не додумался заговорить с сыном, без ответов, просто сказать, что люблю его, что тосковал по нему все эти годы, что он нужен мне, и что пока он не рядом со мной, мое сердце истекает кровью, горит в огне. А сейчас бесполезно признаваться ему в своих чувствах, поздно уже! Не услышит меня мой сокол, враги перебили ему крылья, и, возможно, никогда больше он не взмоет в небо, не увидит божьего света, навсегда останется здесь, в холодной темной пещере. Никогда ветер уже не будет играть с его смоляными кудрями, никогда весеннее ласковое солнце не оставит своих золотых поцелуев-веснушек на его щеках, и зимний мороз не обожжет их румянцем. Я смотрю на него и никак не могу оторвать взгляда. С каким бы удовольствием я бы сейчас предпочел страдать самому, вместо того, чтобы наблюдать за страданиями моего ребенка! Если бы только это было возможно, я бы все отдал, даже собственную жизнь, лишь бы только исчезла с лица моего Сенджера эта ужасная мертвенная бледность, лишь бы не выглядело оно, заострившееся болезненно, с запавшими щеками и черными глубокими тенями вокруг глаз, таким безжизненно-восковым, лишь бы вернулись к побелевшим, покрытым кровавыми трещинами губам их прежние яркие, как гранатовый сок, краски, только бы затрепетали напуганными бабочками густые ресницы, и распахнулись вновь огромные глаза-угольки, посмотрели на меня ещё хоть раз! Я так хочу коснуться сейчас своего вновь обретенного сына, которого (осознаю с ужасом) в любое мгновение могу вновь потерять, но теперь уже навсегда, без права на второй, даже самый крошечный шанс. Аллах мой, как же мне сейчас хочется обнять своего мальчика, приласкать его, подарить ему всю ту любовь и нежность, что прятал в глубине души, дожидаясь момента нашей встречи. А теперь этот момент настал, но я словно оцепенел, не могу шевельнуться, сдвинуться с места. Протягиваю с трудом руку, но не смею прикоснуться! Как я могу той рукой, что ранил, причинил боль, той рукой, что пролила его кровь, погладить теперь нежно, утешающе, мое несчастное дитя по холодной впалой щеке, убрать невесомым движением прилипшую к мокрому от испарины лбу черную прядь волос, пригладить ладонью шелк непослушных густых кудрей, пропуская между пальцами россыпь мелких тугих косичек? Как?! Но ведь у меня ещё есть шанс все исправить! Я могу ещё искупить свою вину перед сыном! Правда же?! Пересиливаю себя и опускаю всё-таки руку на чужую перетянутую бинтами грудь. Чувствую, как бьётся там, под моей ладонью, сердце моего дитя, бьётся едва ощутимо, слабо слабо, словно умирающая птичка в кошачьих когтях. От таких мыслей глаза нестерпимо жжёт и каждый вздох даётся мне с трудом. Я не могу сейчас произнести этого вслух, но мысленно умоляю: — Потерпи, сынок! Тебе нельзя умирать! — Повелитель, — отвлекает меня от размышлений чужой голос, — нам нужно идти. Пусть воины отвезут Сенджера в его стойбище, там им займутся лекари. Я ничего не отвечаю, лишь бросаю в сторону своего наставника полный ядовитой злости и раздражения взгляд. Он прав, он всегда прав, умом я это понимаю, но сердце мое сейчас разрывается, кричит о том, что этот человек вновь хочет разлучить меня с сыном, опять, как и долгие восемнадцать лет назад, отнять у меня моего ребенка, нет, этого я не могу допустить, никак не могу! — Я поеду в стойбище и лично передам Сенджера в руки его матери! — бросаю я наконец холодно, с мрачным удовольствием наблюдая за тем, как бледнеет резко лицо Визиря, и как в приступе волнения он сжимает крепко крепко левой рукой запястье правой. На самом деле я бы предпочел забрать сына во дворец, даже перенести его в свои личные покои, чтобы не расставаться с ним больше ни на минуту, оберегать его от предателей, вьющихся над ним, словно стая голодных стервятников, и, если понадобится, защищать его хоть от самого Азраила! Довольно! Отныне даже ангелу смерти я не позволю причинить боль моему дитя! Однако Визирь и воины из стойбища настаивают, говорят о женщине, которую Сенджер называет матерью, вместо моей Башулу, о том, как она волнуется о нем и ждёт его возвращения. Сама мысль об этом злит меня, но я понимаю, что с матерью, пусть и приемной, но любимой, в родном шатре и в окружении друзей моему сыну будет лучше, чем в чужом ему холодном дворце рядом со мной, пусть и родным отцом, но всё-таки почти чужим человеком. Да и, как не унизительно признавать это, но в стойбище ему будет безопаснее, чем во дворце, по крайней мере до тех пор, когда мы не найдем предателя, проникшего в самое сердце нашего Совета. Меня в дрожь бросает от одной лишь мысли о том, что Сенджера может постигнуть судьба моего храбреца Ялмана. Смерть второго нанесла глубокую рану моему сердцу, а смерти первого я не переживу! Никакими силами души я не смогу справиться с этой потерей! Оторванного от меня, лишённого моей любви и ласки, моей поддержки и защиты, тепла отцовских объятий, этого своего сына я полюбил больше прочих своих детей, больше жены и даже матери, и сейчас, когда боль и любовь терзают мое сердце, разум мой полыхает ненавистью. Трудно даже вообразить, какую страшную кару я обрушу на головы тем нечестивцам, что посмели причинить боль моему ребенку, каким нечеловеческим мукам я подвергну их в расплату за каждую пролитую ими каплю крови моего сына, за каждую нанесённую ему рану, каждый удар, каждый стон боли, сорвавшийся с его губ! Когда я доберусь до них, то клянусь могилой своего отца, они пожалеют, что были рождены на этот свет! ***** Поднявшееся восстание рушит все мои планы. Мне приходится уехать. Визирь не скрывает даже своей радости. Наивный, он думает, что сумел меня обмануть, но нет, теперь я знаю правду, теперь никто не сможет бросить мне пыль в глаза! С Сенджером в стойбище отправится Топар, пусть он не знает правды, но, вижу по глазам, брата в обиду не даст, эти мысли немного утешают меня, чуть сглаживая мое беспокойство. Пока никто не видит, наклоняюсь над повозкой, где укутанный в белые меха лежит в беспамятстве на носилках из дубовых веток мой сыночек, свет очей моих, мое самое дорогое сокровище, и шепотом обещаю ему, что скоро вернусь и заберу его с собой, а потом осторожно сжимаю в своей руке его удивительно изящную, как у девицы, ладонь, и целую его в горячий от жара лоб. Возможно мне всего лишь это кажется, но на мгновение чужие пальцы чуть сжимаются, словно отвечая на мое прикосновение, и мне становится легче, словно бы сын услышал меня и поверил в мою клятву. Но вот кто-то берет за поводья лошадей и отвозит телегу в сторону от меня, все дальше и дальше, а я остаюсь стоять на месте, и смотрю им вслед, будучи не в силах сделать ни шагу. Мне хочется бегом броситься их догонять, но я не могу сдвинуться с места, потому что я оцепенел…