Благоугодны тебе жертвы правды, возношение и всесожжение

У них нет ни расчесок, ни гребней, ни чего-либо еще подобного, поэтому прихожане пытаются расчесать его мокрую шерсть пальцами, уложить локонами, как у святого с фрески, но ничего не получается — из-за седины она стала слишком жесткой, а местами видны возрастные проплешины, пролежни, уродливые бугры шрамов. Глядя на свое отражение в мокром кафеле, Архимед отстраненно думает о том, что когда-то давно, целую жизнь назад, был красив — все девушки его родной деревни были в него влюблены. Он мог бы жениться, остаться там, где родился, завести детей, и, может быть, тогда война обошла бы его стороной. Но он не жалеет о том, что посвятил себя Древу и Солнцу. И тем более — о том, что готов довести это служение до конца. Из общей душевой он выходит, как обычно, окруженный плотным строем прихожан; стоящий на страже хряк кидает в него униформу, пахнущую хлоркой и пылью, совсем не похожую на парчовое одеяние священника, но к этому Архимед уже привык. После смерти он облачится в одежду истинного праведника, живущего под сенью Древа, и, удивительным образом, эта мысль его утешает; он не привык считать себя слишком привязанным к земным благам, но сейчас, здесь, они кажутся ему куда важнее, чем раньше. У него нет четок, и он просто прикасается к суставам собственных пальцев, отсчитывая стихи молитв. Сегодня он совершит священнодействие в этом лагере не в первый раз — но, опреде ленно, в последний. Раньше он использовал свою кровь, чтобы причащать прихожан, просивших об этом; без соблюдений поста и долгих молитв, не на рассвете, как приписывали священные книги — потому что вера важнее ритуалов, нужных лишь для порядка. Прихожане каялись в грехах, склоняли головы для благословения, и, в этот момент, Архимед раздирал свою руку когтями, чтобы капнуть кровью на принесенную подсушенную хлебную корку. Спаситель сказал своим ученикам: явитесь ко мне в любой час и день, придите и пейте, вот вам кровь моя. На завтрак им дают, как всегда, серую комковатую кашу, но сегодня Архимед даже не прикасается к еде. Он знает, что не будет выглядеть величественно, но все же пытается сделать ритуал хотя бы отдаленно похожим на те, которые проводил за утренней службой в Храме. Встав во главе стола, он молится, целует пол, как поцеловал бы землю у корней дерева, символизировавшего великое Древо, и только после поднимается на стол, чтобы лечь, ожидая своей участи. Прихожане собираются вокруг Архимеда плотной толпой, плечом к плечу. У них не так много времени — свиньи наверняка остановят ритуал так скоро, как только смогут, но, все же, Архимед надеется, что каждый получит достойную часть, по вере и по праву. Устроившись на столе удобнее — как будто это еще важно, и как будто это возможно, сейчас, когда позвоночник так выступает из спины, что, кажется, готов прорвать кожу — Архимед разгребает шерсть на шее и один из бывших Самогонных Братьев склоняется к нему ближе. Затаив дыхание, Архимед закрывает глаза, чувствуя, как острый осколок стекла разрезает его глотку — время тянется бесконечно медленно, сначала расходится кожа, потом — жилы под ней, и горячая, липкая кровь вырывается наружу. Он отчаянно надеется увидеть проблеск света Солнца перед глазами, о котором любят рассказывать те, кому чудом удалось избежать смерти — но видит лишь темноту, с каждой секундой становящуюся все гуще, до тех пор, пока в мире не остается больше ничего, кроме нее. Придите и ешьте, вот вам плоть моя.