Лучше подавать холодным

ЛУЧШЕ ПОДАВАТЬ ХОЛОДНЫМ — Сичень-гэ, осторожно, сзади!!! — панически выкрикивает Не Хуайсан. И Лань Сичень, этот глупец, просто замирает — и оборачивается, медленно, очень медленно, сжимая ладонь на рукояти меча. Вот и верь его обещаниям! Он же сказал, что убьет Цзинь Гуаньяо, если тот попытается сделать что-то еще — и вот, вместо этого, стоит как болванчик, и смотрит, как Цзинь Гуаньяо корчится на полу, весь такой беспомощный и жалкий, губы запечатаны заклятием молчания, глаза полны слез. Лань Сичень хмурится, поворачивается обратно к Не Хуайсану. — Что случилось? И Не Хуайсану хочется убить его, размозжить его красивую тупую голову, чтобы мозги потекли по полу, если у него вообще есть мозги! Он спрашивает, что случилось? Да если бы Цзинь Гуаньяо действительно хотел напасть на него, он бы уже был мертв — мертв от руки своего бывшего «друга», этого лжеца, этого предателя, этого ублюдка… Или что? Лань Сиченю было бы слишком больно жить в мире, где его «брат» собирался бы убить его — поэтому он даже не пытался защитить себя? Не Хуайсан задыхается от ярости, и ему почти не приходится притворяться, чтобы слова получались сбивчиво: — Я-я… мне показалось, что я видел, как он что-то доставал… наверное… наверное, показалось. Лань Сичень вздыхает. Интересно, он хоть представляет, насколько явно это вздох облегчения? Не Хуайсан смотрит, как он опускается на колени перед Цзинь Гуаньяо, вытряхивает на ладонь таблетку и проводит пальцами, снимая заклятие молчания. — Я не… — говорит Цзинь Гуаньяо; ну конечно, как же ему не воспользоваться случаем, чтобы поговорить, ведь слова единственное оружие, которое у него осталось. Если Лань Сичень позволит ему что-то сказать, даже что-то совсем невинное, Не Хуайсан не выдержит, сорвется, просто схватит с пола любой меч и воткнет ему в грудь, и наплевать на весь его тщательно продуманный имидж Незнайки. Лань Сичень качает головой, отказываясь слушать, и Цзинь Гуаньяо не пытается больше, только смотрит на Лань Сиченя красными от слез глазами. И когда Лань Сичень протягивает ему таблетку, он принимает ее не пальцами, а губами, и это такой интимный жест, и длится он на один удар сердца дольше, чем абсолютно необходимо, и, кажется, Не Хуайсана сейчас стошнит. Вряд ли кто-то еще замечает. Лань Сичень просто убирает руку и встает, на лице у него нет ни тени сочувствия, но этого слишком мало, чтобы Не Хуайсан удовлетворился. Слишком мало и слишком поздно. Ну что ж, так тому и быть, думает Не Хуайсан. Может быть, оно и к лучшему. Если план не сработал — время для нового плана. Смерть — это было бы просто и быстро, эти двое заслуживают худшего. Ты пожалеешь, что не убил его сейчас, Сичень-гэ, клянется Не Хуайсан, ты пожалеешь. * * * Больше ошибок Не Хуайсан не допускает. Его поведение до и во время суда — безупречно спланировано. Никому не позволено забыть, что именно орден Цинхэ Не больше всего пострадал от преступлений бывшего главы ордена Цзинь — Не Хуайсан пострадал больше всего. Это его брат был предательски убит Цзинь Гуаньяо, это тело его брата было осквернено, это душа его брата так и не нашла покоя. Согласитесь, остальные обвинения несколько бледнеют по сравнению с этим. Он осторожно дергает за ниточки, направляя решение в ту сторону, что ему нужно. Забавно, пожалуй, добиться смертного приговора было бы проще. Но ему на руку играет то, что Цзинь Линь явно колеблется между желанием никогда в жизни больше не видеть своего дядю — и нежеланием видеть его казнь. Ему на руку играет то, что Лань Сичень просто *присутствует*, как пустая оболочка, настолько поглощенный своими переживаниями: он был обманут, ага, он доверял, он не заметил, как же так, он допустил — и так далее, и еще раз по кругу, иногда Не Хуайсану кажется, что он может слышать, как эти мысли проигрываются в голове Лань Сиченя бесконечной мелодией. В итоге Не Хуайсан — о нет, он не предлагает, это было бы слишком грубо, за него это делают другие! — он только соглашается, что пожизненное заключение будет адекватным приговором для бывшего Верховного Заклинателя, и что именно орден Цинхэ Не берет на себя эту ответственность. И так, через шесть недель после событий в храме Гуаньинь, их небольшая процессия прибывает в Нечистую Юдоль. За всю дорогу Не Хуайсан ни разу не взглянул на заключенного, который едет, окруженный охраной, его единственная рука привязана к поводьям лошади. И сейчас, когда они останавливаются перед воротами резиденции, он тоже не смотрит на Цзинь Гуаньяо. Он смотрит вверх, на тяжелые облака, которые бегут над их головами. Редкие капли дождя срываются с неба. Сегодня пасмурный день, сумеречный прямо с утра, и Не Хуайсан тщательно фиксирует в памяти все детали. Этот день стоит запомнить — день, когда между ним и его местью больше нет никаких преград. Цзинь Гуаньяо тоже скоро поймет это, если еще не понял. Отсчет для них начинается с этого дня. * * * С человеком можно сделать очень многое, когда есть время, средства и желание. Времени у них предостаточно — пожизненное заключение поэтому так и называется, что у него только один возможный срок окончания, и они оба еще достаточно молоды, чтобы этот срок был более чем долгим. Желание? Как насчет того, чтобы вспомнить, каково это: чувствовать себя беспомощным, жалким, слабым, знать, что подвел Да-гэ и ничего не можешь сделать — снова, и снова, и снова засыпать и просыпаться с мыслью о собственном бессилии — пока где-то в мозгу не мелькает мысль, нет, даже еще не мысль, только ее призрак — и тщательно вынашивать, пестовать ее, чтобы она выкристаллизовалась в четкий, безупречный — необходимый и достаточный — план. А потом годами выставлять себя идиотом, клоуном, всеобщим посмешищем, слышать, как тебе кидают обидное прозвище чуть ли не в лицо — и рыдать на плече человека, которого ненавидишь, и просить его о помощи, и принимать его снисходительное покровительство. Так может ли после всего этого у Не Хуайсана быть недостаточно желания, чтобы пожинать плоды своего труда? Что касается средств… Не Хуайсан знает, что тут придется поэкспериментировать, и ждет этого с удовольствием. Цзинь Гуаньяо интересный объект. Труднее всего сломать того, кто так легко гнется. Но возможно — не извольте сомневаться. Не Хуайсан сломает его во всех смыслах — физически, морально, ментально — доведет его до последней черты и все-таки не даст ее переступить. И начнет сначала. Это будет интересно. Гораздо интереснее, чем если бы Цзинь Гуаньяо просто умер тогда, в храме. Может быть, когда-нибудь Не Хуайсану это надоест — но, зная себя, он думает, что это произойдет не скоро. Совсем не скоро. * * * Семь лет спустя, ему все еще не надоело. Ну, может быть, разве что чуть-чуть. Если изначально Не Хуайсан кипит идеями, ему хочется попробовать то и это, все, о чем он читал, о чем фантазировал, о чем боялся или стыдился подумать — то теперь он чувствует, что все чаще повторяется. В конце концов, количество вариантов, как причинить кому-то боль без летального исхода велико, но не бесконечно. Конечно, еще пара идей у него есть, и он обязательно попробует их позже, да и некоторые вещи никогда не надоедают, сколько их не повторяй. У каждого человека есть слабые места — в которые всегда можно бить без промаха, которые невозможно защитить, как ни старайся. Он с удовольствием вспоминает, как методом проб и ошибок нащупывал эти слабые места Цзинь Гуаньяо, как потом добавлял мелкие штрихи, доводя свои методы до совершенства. Как будто это был его шедевр — работа всей его жизни. Ну, как-то так и есть. Конечно, не об этом Не Хуайсан мечтал в детстве, но так уж сложилось. Цзинь Гуаньяо — это его шедевр, нарисованный кровью и болью и унижением. Ну и Лань Сичень в качестве пустячка, небольшого наброска, рисунка на полях — почему бы нет? Сегодня как раз тот день, когда от «пустячка» можно получить больше всего удовольствия, и Не Хуайсан просыпается в хорошем настроении, не только предвкушая все, что сегодня произойдет, но и гордясь собой в очередной раз. Эта его идея было поистине гениальной — ошеломительный результат ценой небольших усилий… Он помнит, как взгляд Лань Сиченя становится уязвимым и почти беспомощным, когда Не Хуайсан предлагает ему навещать заключенного. — Не слишком часто, конечно, — добавляет он. — Ну, например — один раз в год? Не Хуайсан всегда ценил детали, и он точно знает, как на Лань Сиченя подействует это точно выверенное расписание. Как в детстве он привык ждать встреч с матерью, теперь ему снова придется ждать. Как он воспримет это знаком идеального баланса, замкнутого круга, как позволит сплестись прошлому и настоящему в своих мыслях. Не то чтобы он хоть на мгновение думал, что Лань Сичень откажется, каковы бы ни были условия, даже если в глубине души он будет сознавать, что ему было бы лучше никогда больше не видеть Цзинь Гуаньяо. Возможно, он будет говорить себе, что делает это ради своего бывшего друга, но на самом деле, он просто не может по-другому. Отпустить прошлое, забыть и начать жить дальше — нет, зачем? Когда можно каждый год заново втыкать нож в чуть зажившую рану — обреченно, уже даже не зная, зачем он это делает — и не в силах остановиться. Не Хуайсана это совершенно устраивает. — Спасибо, Хуайсан, ты очень добр, — говорит Лань Сичень. Конечно, он добр! Да он практически святой! Другой бы на его месте наверняка бы попытался сделать жизнь заключенного как можно тяжелее, лишив его любых послаблений, а Не Хуайсан способен на такой великодушный жест. Приятный бонус к такому высокому мнению Лань Сиченя о нем: все предложения и инициативы Не Хуайсана теперь встречают доброжелательную поддержку со стороны ордена Лань. Это не оплата по сделке, ни в коем случае, просто признак уважения и дружеских отношений. Но, конечно, дело не в политических интересах. И даже не в том, как забавно наблюдать за душевными метаниями Лань Сиченя. Все, что Не Хуайсан делает — это всегда ради одной цели. Ради одного человека. В самом начале он едва не сделал ошибку, не рассчитал — зашел слишком далеко. И едва не позволил Цзинь Гуаньяо ускользнуть. Покорная кукла с пустыми глазами — совсем не то, что нужно Не Хуайсану. Ему нужен тот, кто хочет жить — тот, кто чувствует — тот, чутко отвечает на все, что с ним делает Не Хуайсан. К счастью, он вовремя придумал этот план с визитами Лань Сиченя. Если когда-нибудь Не Хуайсан напишет книгу — а ему иногда хочется — в которой поделится своим опытом в таких делах, то он обязательно включит туда пункт: не отбирайте все. Оставляйте что-то важное, всего одну вещь. Если у человека нет ничего, то его сложно контролировать и легко упустить. Но если у него есть что-то, ради чего он хочет жить, то не нужно будет беспокоиться: он станет вашим союзником, сам будет бороться за то, чтобы сохранить свою жизнь и рассудок. Цель достигнута. Ну вот, время почти пришло — Лань Сичень прибудет в Нечистую Юдоль не позднее, чем через полчаса. Не Хуайсан минует один коридор за другим, путем, который он проделывал минимум две с половиной тысячи раз и который ему никогда не надоедает. Цзинь Гуаньяо поворачивается к нему, услышав шаги. Он выглядит немного бледным, но на лице у него не единой отметины. Не Хуайсан сам всегда достаточно осторожно относился к его лицу, и остальным приказывал тоже — никаких повреждений, которые нельзя залечить без следа — а тем более, накануне визита Лань Сиченя. Волосы у него чистые и аккуратно причесаны, уложены в полуузел. Одежды простые, просторные и с высоким воротом. Он выглядит… обычно. Непримечательно. Он не сводит взгляда с Не Хуайсана, когда тот подходит — ближе, ближе, ближе — вплотную — даже не моргает, но все же он достаточно владеет собой, чтобы не вздрогнуть, когда Не Хуайсан поднимает руку и поправляет его воротник. — Ты хорошо держишься, Яо, — говорит он. У Цзинь Гуаньяо много имен, и за прошедшие годы Не Хуайсан перепробовал все из них, и уважительные, и унизительные, и оскорбительные в мнимом уважении. Он даже пытался звать его «А-Яо», но, пожалуй, это был слишком грубый приемчик, и в итоге Не Хуайсан выбрал «Яо», просто и коротко, разве не в этом совершенство? — Спасибо, — Цзинь Гуаньяо наклоняет голову. Стоя вот так практически вплотную к нему, Не Хуайсан безошибочно чувствует его напряжение. Как натянутая струна, еще чуть-чуть и оборвется, но Не Хуайсан знает, что он далеко не настолько хрупок. Его переменчивые глаза то избегают взгляда Не Хуайсана, то опять встречают его взгляд, словно проверяя его настроение, пытаясь угадать, чего ему ждать, что ему делать. На самом деле, ничего из того, что Цзинь Гуаньяо может сделать, не имеет значения. Так было с самого начала и так будет до конца, и таков метод Не Хуайсана. — Ну и отлично, — говорит он и прикладывает ладонь к груди Цзинь Гуаньяо, к нижним ребрам слева. Энергия выплескивается из его ладони тяжелым коротким толчком. Треск ребер звучит как хруст сухих веток, негромкий, но отчетливый. Цзинь Гуаньяо захлебывается вскриком, ноги у него подгибаются, но Не Хуайсан готов, подхватывает его под руку, помогая устоять. И терпеливо ждет, пока прерывистое, неглубокое дыхание Цзинь Гуаньяо медленно выравнивается. Теперь он выглядит сильно бледнее, даже губы стали бесцветными, виски влажные от пота. — Все в порядке, Яо? — спрашивает Не Хуайсан. — Если ты плохо себя чувствуешь, просто скажи, и я отменю визит Цзэу-цзюня. Я уверен, он поймет, если ты не захочешь его видеть. — Все замечательно, — говорит Цзинь Гуаньяо ровно. — Благодарю за беспокойство. И посмотрите, ему даже удается не покачнуться, когда Не Хуайсан отпускает его — и его поклон идеален, с одной рукой он кланяется так, что не замечаешь ее отсутствия. Не Хуайсан почти что чувствует гордость. — Тогда пойдем. И, Яо, я знаю, что ты не забыл, просто напоминаю на всякий случай. От тебя зависит, чтобы у главы ордена Лань не осталось плохих воспоминаний об этом визите. Я надеюсь, ты не допустишь никаких… промахов. — Разве я когда-нибудь допускал? — и это дерзость, и заслуживает наказания, но сейчас у них нет времени, потому что Лань Сичень уже ждет. Воспитательные меры придется отложить до окончания визита. В конце концов, он занимает всего лишь час. * * * Облачные Глубины достаточно далеко от Нечистой Юдоли. Достаточно далеко, чтобы возникали большие вопросы, кто и зачем может проделывать такое путешествие ради встречи на один час. По счастью, его договоренность с Не Хуайсаном конфиденциальна, и никто не требует ответов от главы ордена Лань. Лань Сичень вполне успешно сам с этим справляется. С задаванием вопросов, то есть. С ответами похуже. Он уже не ребенок, чтобы обманывать себя, думая, что такие встречи могут принести радость — они не приносят ни радости, ни удовлетворения, только выбивают его из равновесия на дни до и на дни после. Но даже случайно мелькающая у него мысль, что все это можно просто прекратить, пропустить сначала год, потом два, а потом и вовсе никогда не возвращаться в Цинхэ, вызывает у него инстинктивное отвращение. Он не может сделать этого с Цзинь Гуаньяо; несмотря на тень, которую ложь и предательство кидают на их почти двадцатилетнюю дружбу, все-таки эта дружба была, и Лань Сичень считает, что нечестно было бы вычеркивать ее из памяти. И он не может сделать это с собой — потому что ему кажется, что без этого одного часа в год, который он клеймит бессмысленным и безрезультатным, что-то в его жизни погаснет. Что-то, без чего у него, наверное, получится жить, но пробовать у него нет желания. Не Хуайсан встречает его на пороге, как всегда само гостеприимство. Он выглядит значительно моложе своих лет, наверное, из-за того, что у него такие круглые невинные глаза — а может быть, просто Лань Сичень чувствует себя намного — на десятилетия — старше. Не Хуайсан предлагает чай — и тут же взмахом веера стирает свое предложение. — О чем я? — улыбается он, будто извиняясь. — Конечно, Сичень-гэ хочет немедленно увидеть Ляньфан-цзюна. Каждый раз, когда он называет Цзинь Гуаньяо так, Лань Сичень чувствует себя до странности неуютно. Кто во всем мире будет называть Цзинь Гуаньяо этим именем? Неужели тот, чьего брата он убил? Но он тут же укоряет себя за недобрые мысли. Обжегшись на молоке, дует на воду? Если оказалось, что Цзинь Гуаньяо врет как дышит — что теперь, вообще всех ставить под сомнение? Не Хуайсан благородный и великодушный человек с хорошими манерами. — Сюда, сюда, — Не Хуайсан провожает его. — О, я уверен, бывший глава ордена Цзинь ждет Цзэу-цзюня. В конце концов, у него тут не так уж много развлечений. Да, наверное, я развлечение для него, думает Лань Сичень. Единственный, кто его навещает, краткий миг разнообразия в монотонной жизни. Есть чем гордиться, да? Комната Цзинь Гуаньяо небольшая и просто обставлена, нечто среднее между спальней и камерой, может быть, даже ближе к спальне, несмотря на решетки на окнах. Цзинь Гуаньяо сидит на коленях у столика, рука в перчатке лежит на коленях, вместо второй пустой рукав. Его глаза опущены. Он выглядит старше — как будто прошел не год, а куда больше — и не очень здоровым, думает Лань Сичень, и сердце у него неожиданно резко сжимается. Но, наверное, это естественно — заключение есть заключение; пусть даже Не Хуайсан и отличается милосердием, это все равно не слишком приятная жизнь, и она оставляет свой след. — Я вас покину, — говорит Не Хуайсан и напоминает, хотя необходимости в этом нет. — У вас ровно час. Он закрывает за собой дверь, и Цзинь Гуаньяо улыбается. И в этой лисьей улыбке в единый миг сливаются все воспоминания Лань Сиченя: годы и десятилетия — пережитых опасностей, долгожданных встреч, совместных планов, тихих прогулок, дружеских бесед, взаимопонимания без слов, ночных охот, понятных им одним шуток, безмолвной радости просто быть рядом — и сейчас он знает, зачем он здесь, и все имеет смысл. — Цзэу-цзюнь, добро пожаловать. Цзинь Гуаньяо смотрит на него снизу вверх так открыто, как будто ждет, что Лань Сичень сейчас сделает то, что часто делал, когда они встречались — на несколько мгновений положит ему руку на плечо приветственным жестом. Но просьба Не Хуайсана — просьба, не требование — была: не касаться друг друга. Да и помимо этого — разве не сам Цзинь Гуаньяо построил между ними невидимую стену своими преступлениями? И все же Лань Сичень помнит, как в его пальцах всегда сохранялось тепло еще на долгие минуты после этих прикосновений. Не имеет значения. Момент болезненной остроты проходит, и дальше уже легче. Лань Сичень садится напротив, и Цзинь Гуаньяо говорит, что надеется, что его путешествие было приятным, и вместо того, чтобы ответить вежливой банальностью, Лань Сичень спрашивает: — Ты здоров? Кажется, Цзинь Гуаньяо немного удивлен. — Да, — отвечает он спокойно. — Сейчас да. Пару недель назад немного болел — простудился — и поскольку моя духовная энергия запечатана, даже такая мелочь доставляет неудобства, — он улыбается, склоняя голову набок. Зная Цзинь Гуаньяо, Лань Сичень почти уверен, что это было что-то более серьезное — но, наверное, ему уже давно стоило бы распрощаться с иллюзиями, что он знает Цзинь Гуаньяо. — С тобой хорошо обращаются? — спрашивает он. Это почти риторический вопрос, Лань Сичень и сам все видит. Комната выглядит вполне удобной, не какая-нибудь камера в подземелье с соломой на полу. Здесь тепло, и достаточно света, и кровать, хоть и не широкая, аккуратно застелена, и есть маленький столик для чтения, и книга на нем, и чайник с чашками в задней части комнаты. Больше почти ничего, но и это намного, намного больше того, чем кто-либо еще согласился бы предоставить бывшему Верховному Заклинателю. — Очень хорошо, спасибо, — и с этим ответом Цзинь Гуаньяо будто стряхивает остатки надоевших формальностей, и наклоняется ближе к Лань Сиченю, и его лицо полно любопытства и безраздельного внимания. — Ну, хватит обо мне, лучше расскажи мне, как дела в Облачных Глубинах? И снова все происходит, как множество раз до этого — разговор течет так легко и естественно, словно они расстались всего несколько недель назад, словно два старых друга встретились и обмениваются новостями — даже если новости есть только у одного из них. Лань Сичень понимает, что происходит — как Цзинь Гуаньяо ведет разговор, направляет его в соответствии со своим планом. Вопросы следуют один за другим: как Цзинь Линь? Он действительно собирается жениться? Цзэу-цзюнь видел ее — она красива? Как дела у Ханьгуан-цзюня и его супруга? Как то, как это — конечно, ему хочется знать, информация всегда была его спасательным кругом, и Лань Сичень отвечает, потому что как он может отказать своему бывшему другу в этом немногом… Пусть даже ему хочется закричать, оборвав этот разговор. Все не так! Все неправильно. Они должны говорить не об этом! Но о чем? Сначала у него было так много вопросов, и ему казалось, что он отдал бы все за возможность их задать. Но каждый раз, когда эта возможность была — Лань Сичень не задал ни одного. И сейчас порой ему кажется, что это уже не важно. И что — так он и собирается жить дальше, так и будет марионеткой в руках Цзинь Гуаньяо — если уже не в крупных вещах, так в мелочах? Так никогда и не потребует у него ответов? Так и будет довольствоваться тем, что тот ему предлагает — никогда не осмеливаясь на большее. Никогда? Лань Сичень резко встает — и Цзинь Гуаньяо вскидывает на него глаза, и его маска приятного собеседника разбивается, его лицо бледное как полотно, его слова сбиваются, словно у него онемели губы. — Но… но разве час уже прошел? И Лань Сичень обреченно чувствует, как гнев вытекает из него как вода из пробитого корыта. — Нет, конечно, нет, — торопливо отвечает он. — Я просто подумал — может быть, я сделаю себе чаю? — Позволь мне, — улыбается Цзинь Гуаньяо. Они впервые собираются пить чай во время встречи — раньше всегда было не до этого. Лань Сичень смотрит, как Цзинь Гуаньяо немного неловко справляется с чайником — и отводит глаза, чтобы не смущать его. Цзинь Гуаньяо всегда стремился к элегантности движений, но с одной рукой это вряд ли возможно. Лань Сичень делает несколько шагов по комнате, останавливается перед столиком, берет в руки книгу. Из середины книги выглядывает угол закладки. — Интересная? — спрашивает он автоматически. Цзинь Гуаньяо оглядывается, выглядя озадаченным, потом отвечает: — Да. Очень информативная. Цзинь Гуаньяо всегда предпочитал полезные книги изысканным, хотя и не любил признавать этого. Лань Сичень улыбается воспоминанию, кидает взгляд на обложку — и его брови взлетают. Он помнит эту книгу, не узнал сразу, потому что это другое издание — но он помнит, как они с Цзинь Гуаньяо обсуждали ее, и Цзинь Гуаньяо ее *ненавидел*. Сказал, что ей место в отхожем ведре и с автора стоит взять оплату за каждую минуту, которую читатели потратили на нее. И Лань Сичень тогда смеялся, потому что ему втайне нравилось, когда Цзинь Гуаньяо выглядел таким сердитым и так страстно о чем-то высказывался. — Прошу, Цзэу-цзюнь, — говорит Цзинь Гуаньяо, подавая ему чай, и Лань Сичень садится на место. Он не чувствует вкус чая, но почему-то не выпускает чашку из рук, даже когда она опустела. Оставшиеся минуты утекают слишком быстро, их хватает всего лишь еще на несколько вопросов от Цзинь Гуаньяо, который не перестает улыбаться, словно все, что говорит Лань Сичень, доставляет ему удовольствие. А затем они слышат деликатное «кхм» Не Хуайсана у дверей. Не Хуайсан точен до секунды — и как всегда, Лань Сичень чувствует, как будто ему на что-то не хватило времени. Или, будет откровенны, не хватило смелости. Но уже ничего не изменишь. — Увидимся через год, — говорит он, и Цзинь Гуаньяо склоняет голову, пряди волос скользят по его щекам, и Лань Сичень уходит. * * * Он обедает с Не Хуайсаном. Они не упоминают Цзинь Гуаньяо, это не какая-то выраженная словами договоренность, просто они оба чувствуют, что так будет более уместно. Не Хуайсан предлагает ему переночевать, но Лань Сичень отказывается — ради этой поездки он отложил слишком много дел, и до наступления ночи он еще может одолеть приличный отрезок пути. И только когда он уже далеко от Нечистой Юдоли, устраиваясь на ночь в трактире, он снова вспоминает тот момент с книгой. Вообще-то, он должен признать, что эта мысль так и продолжала крутиться где-то в его подсознании, беспокоя, как камешек в обуви. Почему Цзинь Гуаньяо сказал, что книга хороша, если она ему так не нравилась? Конечно, он мог поменять мнение о ее ценности, когда перечитывал — но ведь тогда он, наверное, сказал бы, что обнаружил в ней какие-то неожиданные глубины? И, вроде бы, в его голосе не было иронии. А что было? Да ничего. Это ничего почему-то тревожит Лань Сиченя — потому что «ничего» — это самое неподходящее для Цзинь Гуаньяо слово, все, что он говорит и делает — всегда «чего». Как будто он даже не знал, что это за книга, и просто сказал что-то, что можно отнести к большинству книг. Но что тут такого? Если даже он не перечитывал ее, это бы никак не повлияло на их разговор — и ведь он перечитывал, там была закладка… Да хватит уже! Лань Сичень сердится на себя за то, что завис на такой мелочи, за то, что пытается найти скрытый смысл в том, в чем нет никакого смысла, это просто книга и все. Еще кое-что всплывает у него в памяти, против воли: то, как неуклюже Цзинь Гуаньяо управлялся с чайником. Это выглядело как-то… неправильно, и Лань Сичень закрывает глаза, сосредоточившись. То, как расположены чайник и чашки — разве они не стояли так, чтобы ими было удобно пользоваться правше? Разве Цзинь Гуаньяо уже давно бы не приспособил все в комнате так, чтобы ему было удобно пользоваться этим только левой рукой? Книга, которую он не читает. Чайник, которым он не пользуется. Как будто все это… декорация? Но для чего? И что еще тогда декорация? Лань Сичень думает о том, как его всегда немного удивляла щедрость Не Хуайсана по отношению к Цзинь Гуаньяо, гуманность его обращения. Никто бы не стал думать о нем хуже, если бы он поместил заключенного в камеру, как положено — Лань Сичень бы не стал, а всем остальным просто не было бы дела. Зачем тогда это представление? И во всяком вопросе есть ответ, если только ты готов его услышать. Потому что Лань Сичень стал бы думать о нем хуже, если бы знал правду? * * * В тот первый день, когда они прибыли в Нечистую Юдоль, и все маски были сброшены, и Цзинь Гуаньяо увидел кое-что из того, что Не Хуайсан приготовил для него, он пытался держаться немного с вызовом — потому что надо же было ему хоть как-то держаться. — И ты думаешь, я не видел… не делал вещи намного хуже, когда служил Вень Жоханю? — Думаю, что нет, — сказал Не Хуайсан. Немного позже, убедившись, что Цзинь Гуаньяо слушает его *очень* внимательно, Не Хуайсан уточнил: — Конечно, будучи теоретиком, я до сих пор не мог быть в этом уверен, но мне всегда казалось, что продолжительность пытки значительно важнее интенсивности. Разумеется, каждый человек индивидуален, но я предполагаю, что многие готовы перенести значительную боль, если знают, что она конечна. Как долго пытали пленников в Безночном Городе? Пока они не признавались? А от тех, что не признавались, избавлялись, чтобы не тратить на них время, правильно? Таким образом, им оставляли по крайней мере два варианта выхода. С моей точки зрения, сознавать, что ты не можешь сделать абсолютно ничего, чтобы повлиять на свое положение, гораздо хуже. А каковы твои впечатления? * * * — Ну вот, он отбыл. Когда силуэт Лань Сиченя полностью растворяется в сумерках, Не Хуайсан возвращается к Цзинь Гуаньяо. Цзинь Гуаньяо уже отвели обратно в его обычное помещение, он сидит на коленях, сосредоточенно пытаясь дышать как можно менее глубоко. Волосы у него намокли от пота, и он выглядит таким бледным, что надо быть слепым, чтобы не заметить, что с ним что-то не так. Впрочем, Лань Сичень всегда был слепым во всех отношениях. Ну ладно, Не Хуайсан думает великодушно, все-таки несколько часов назад Яо было получше, так что мог и не заметить. Продолжительность против интенсивности, как он и говорил. — Можно больше не притворяться, Яо. Он подходит к Цзинь Гуаньяо, приподнимает его подбородок краем сложенного веера. Глаза Цзинь Гуаньяо сплошные зрачки, его губы белая полоска. Но он послушно встает, как его побуждает веер в руке Не Хуайсана. Не Хуайсан смотрит, как он снимает перчатку — стягивает ее зубами — Лань Сичень никогда не спрашивал, зачем перчатка, наверное, думал, что чтобы скрыть шрамы, оставленные ядом в храме, чтобы они не оскорбляли взор главы ордена Лань. Но между Не Хуайсаном и Цзинь Гуаньяо нет секретов. Да что там — каждый шрам, каждый след на его теле — не оскорбление для Не Хуайсана, а предмет гордости. Он гордится тем, что сделал — потому что он сделал это ради Да-гэ. И ради себя. Он помогает Цзинь Гуаньяо, когда тот мешкает, справляясь с завязками одежды. Ткань шелестит, падая на пол. То место слева, где сломаны ребра — выглядит ужасно даже на фоне всего остального: черно-пурпурное пятно, расползающееся по грудной клетке. Не Хуайсан не может устоять, проводит пальцами, впитывая в себя дрожь, которая проходит по телу Цзинь Гуаньяо. Если надавить еще чуть-чуть, совсем немного, он закричит, не сможет больше сдерживаться — и, возможно, начнет кашлять кровью. Не Хуайсан колеблется, и это ожидание тем более сладко, что он знает, что Цзинь Гуаньяо тоже ждет его решения — не в силах повлиять на него, не в силах ничего ему противопоставить. Потому что у него нет ничего — ничего, за что он мог бы спрятаться. Не Хуайсан забрал у него все, кусочек за кусочком, дни-месяцы-годы работы — его гордость, его злость, его техники сопротивления допросу, которые он почерпнул в Безночном Городе, его умение держать лицо, как бы плохо ни приходилось, его нежелание подчиняться кому — Незнайке? И теперь ни в теле Цзинь Гуаньяо нет места, не отмеченного Не Хуайсаном, ни в его разуме. И эта мысль, как всегда, действует на него опьяняюще. Он толкает его, опрокидывает его на пол, накрывает своим телом, и это, видимо, отдается такой болью в ребрах, что Цзинь Гуаньяо немного сопротивляется, пытаясь оттолкнуть его, невнятные звуки срываются с его губ. Не Хуайсан ловит его запястье, прижимает к полу. Наотмашь бьет его по лицу сложенным веером. Взгляд Цзинь Гуаньяо теряет фокус, кровь течет у него из носа и с рассеченных губ. Он выглядит потерянным и жалким. — Раздвинь ноги, — говорит Не Хуайсан, и на этот раз Цзинь Гуаньяо подчиняется сразу. Не Хуайсан собирает кровь с его губ, проводит по своему члену, облегчая себе путь. Скользко, и горячо, и тесно, и сколько бы раз Не Хуайсан ни делал это — ему кажется, каждый раз это ощущение немного новое. Ну, или это он просто такой романтик. Цзинь Гуаньяо дергается под ним от каждого толчка. Не Хуайсан не питает иллюзий относительно своего размера — дело в сломанных ребрах, но все равно приятно, когда Цзинь Гуаньяо под ним настолько восприимчив, эхом отзывается на каждое его движение, громко хватает ртом воздух, почти всхлипывая. Не Хуайсан прижимает веер к его горлу, надавливает на гортань, и Цзинь Гуаньяо дергается под ним еще сильнее, пытаясь вдохнуть, пытаясь вывернуться из-под раздавливающего его горло веера. Глаза у него огромные и полны ужаса — инстинктивного ужаса того, кто не может дышать — и Не Хуайсан думает: да, смотри, смотри на меня, ты знаешь, почему я это делаю, ты знаешь, что ты это заслуживаешь — и я буду делать это с тобой снова и снова, и если когда-нибудь я дам тебе умереть — ты умрешь подо мной, вот так же глядя в мое лицо. Он отпускает в последний момент, когда глаза Цзинь Гуаньяо начинают меркнуть — и кончает, пока тот кашляет и судорожно вздрагивает, захлебываясь воздухом. Он встает, вытирает свой член скомканной одеждой Цзинь Гуаньяо. В ближайший год она ему не понадобится, а там постирают. Цзинь Гуаньяо сворачивается на полу, подтягивая ноги к груди, обнимая колени одной рукой, словно пытаясь сделаться еще меньше, чем он есть. Его волосы рассыпаны по полу темным кругом. Он смотрит в одну точку. — Сегодня семь лет, два месяца и девятнадцать дней, как ты здесь, — говорит Не Хуайсан и выходит. * * * Лань Сичень проводит ночь, ворочаясь с боку на бок. Его кидает между абсолютной уверенностью, что он надумал себе непонятно что безо всяких оснований — до обжигающего осознания, что что-то явно не так, и надо действовать. Когда он покидает трактир рано утром, он еще не вполне уверен, что он сделает — продолжит свой путь или вернется в Нечистую Юдоль. На этот раз Не Хуайсан встречает его с немного натянутой улыбкой. — Цзэу-цзюнь что-то забыл? У него нет вариантов, кроме как сразу перейти к делу. — Могу я снова увидеть Цзинь Гуаньяо? — Конечно! — Не Хуайсан выглядит удивленным. — Мы не обсудили это, но наша договоренность остается в силе. Ровно через год, как обычно. — Я имею в виду, сейчас. Детский рот Не Хуайсана сморщивается, как будто Лань Сичень угостил его чем-то невкусным. — Нет. Это звучит безапелляционно; единственный вариант, как можно на такое отреагировать — это принять отказ и откланяться. — Я бы все-таки настаивал. — Но ведь мы так не договаривались! — взгляд у Не Хуайсана растерянный, как будто он не может поверить в то, что слышит. — Неужели Цзэу-цзюнь захочет проявить такое неуважение к нашей договоренности? Неужели того, как я пошел навстречу Цзэу-цзюню, недостаточно? Конечно, это неуважение, другого мнения быть не может. Лань Сичень внезапно вспоминает, как когда-то они настаивали на том, чтобы Цзинь Гуаньяо пропустил их в свою потайную комнату. Тогда им не пришлось настаивать слишком долго, для Цзинь Гуаньяо было слишком важно сохранить лицо, и вокруг было полно свидетелей, и Цзинь Линь, и Ванцзи, и Вэй Усянь. Сейчас Лань Сичень один, на территории Цинхэ Не, и он четко сознает, что ничего не сможет сделать, если Не Хуайсан продолжит отказывать. Более того, с каждым словом он ухудшает их отношения, и потенциально все может кончиться тем, что его вообще никогда больше не примут в Нечистой Юдоли. — Я надеялся бы, что Цзэу-цзюнь поймет меня, — продолжает Не Хуайсан, играя закрытым веером. Одна из гард веера немного треснула, и указательный палец Не Хуайсана поглаживает ее, как будто лаская. — Цзинь Гуаньяо здесь в заключении. Разве подобающим наказанием будет, чтобы его друзья навещали его каждый день? Лань Сичень использует то, как Не Хуайсан строит фразу. — Но я не прошу навещать его, — говорит он. — Я бы хотел увидеть его. Ему не нужно знать о моем визите. Или я тоже наказан? Не Хуайсан приоткрывает рот, словно в удивлении, но глаза у него остаются непроницаемо темными. — Конечно, нет. Разве это Сичень-гэ виноват в том, что мой брат был убит, а его убийца много лет ускользал от ответственности? Эти слова как пощечина. Не Хуайсан никогда не говорил с ним так; но, возможно, это единственный раз, когда он говорит так, как должен — так, как Лань Сичень заслуживает. — Но если Цзэу-цзюнь настаивает, я готов сделать уступку, — говорит Не Хуайсан. — Цзэу-цзюнь может увидеть своего… друга. Лань Сичень выдыхает с облегчением — и следует за Не Хуайсаном, и почти сразу понимает, что это не тот же путь, каким он шел вчера. Но он ведь и ожидал чего-то подобного? Пожалуй, он ожидал, что они будут спускаться вниз, куда-нибудь в подземелье. Но они идут через дом длинными коридорами, минуя несколько постов охраны, и несколько барьеров, которые Не Хуайсан снимает движением руки. Еще один барьер, и комната, в которую они входят, похожа на антикварную лавку — так много в ней всего, так пестро и разнообразно. Картины на стенах, книги в стопках, украшения и безделушки, покрывающие все горизонтальные поверхности. Место, где Не Хуайсан хранит все свои любимые вещи, очевидно. Не Хуайсан вздыхает — а потом проводит рукой, используя духовную энергию. Одна из стен исчезает — разъезжается в стороны, как раздвижные двери. — Да, — говорит Не Хуайсан, — как известно, потайная комната есть у каждого главы Ордена. Комната выкрашена в красный. Яростный, вибрирующий цвет, настолько яркий, что кажется ожогом на сетчатке глаз. Музыка ударяет по ушам — слишком громкая, слишком извращенно-спутанная, лишенная всяческой гармонии. Это не Песнь Смятения, это что-то другое, может быть, вообще ничего, просто накиданные без смысла звуки, но от них выворачивает наизнанку. Цзинь Гуаньяо лежит на боку, подтянув колени к груди. Его глаза открыты. Его рука вытянута вперед, пальцы вздрагивают, барабаня по полу, как будто он пытается нащупать хоть какую-то мелодию в какофонии звуков. На нем нет одежды. И на нем практически нет живого места. Все, что Лань Сичень видит — это пересекающие друг друга шрамы, некоторые старые, другие полузажившие, еще некоторые свежие и даже не начавшие закрываться. Под носом и вокруг рта запеклась кровь. Но что пугает Лань Сиченя больше всего — это его открытые, не моргающие глаза, глядящие в пустоту. Он делает шаг вперед — и барьер пружинит, отбрасывая его назад. — Я выполнил желание Цзэу-цзюня? — говорит Не Хуайсан. Лань Сичень чувствует себя оглушенным, словно только что получил удар по голове. Он снова тупо пытается пройти барьер — и барьер его снова останавливает. — Не надо так делать, — говорит Не Хуайсан. — Барьеры ставятся не для того, чтобы их нарушать. Лань Сичень поворачивается к нему — может быть, просто потому, что интуитивно ищет облегчения — чтобы видеть что-то еще — что угодно — кроме ужасного, жалкого зрелища перед ним. — Что ты сделал? — говорит он. — Что ты сделал? — Что я сделал? — переспрашивает Не Хуайсан. — Это неправильный вопрос. Что я делаю. Что я буду делать. О, Цзэу-цзюнь, я смотрю, вы довольно-таки потрясены, так, что даже не знаете, что сказать? Могу я спросить, вы были так же потрясены, как когда узнали, что ваш возлюбленный друг обманывал вас в течение почти двадцати лет? Больше? Меньше? Наверное, вы снова думаете, как вы могли быть таким слепым, как могли годами не замечать того, что происходит. Потому что могу уверить вас — за семь лет, пока бывший Верховный Заклинатель находился в моем распоряжении, не было ни единого дня, когда ему бы не приходилось отвечать за свои преступления. Лань Сичень силится понять, что говорит Не Хуайсан — словно он говорит на каком-то чужом языке, осколки слов не желают складываться в цельную картину. А все, что он знал о Хуайсане, о маленьком брате Да-гэ — не складывается с этим безмятежным лицом, с этим холодным голосом, которым Не Хуайсан нанизывает фразу за фразой. Он не знает, на что ему тяжелее смотреть — при взгляде на А-Яо у него перехватывает дыхание; при виде Не Хуайсана его начинает тошнить. — Я всего лишь платил ему той же монетой — не больше, не меньше. Разве Мэн Яо не пытал людей в Безночном Городе? Что касается насилия — хм, я вижу, вы об этом не подумали, но могу вас уверить, трудно придумать способ, которым Цзинь Гуаньяо не был изнасилован за это время — и разве это хуже, чем то, что он сделал со своим отцом? По крайней мере, он-то до сих пор жив. — Вы отвратительны, глава ордена Не. — О! — Не Хуайсан прижимает веер к груди. — Наверное, я должен сказать, как я глубоко уязвлен таким мнением Цзэу-цзюня обо мне. Или нет? В любом случае, я всего лишь восстанавливаю справедливость. Справедливость? Какое отношение это слово имеет к тому, что происходит? Лань Сичень снова пытается пробить барьер. — Я же сказал, не надо так делать, — Не Хуайсан говорит обиженно. — Ну хорошо, уступаю грубой силе. Барьер исчезает с внезапным хлопком. А-Яо садится на полу, и его глаза наполняются ужасом, когда он смотрит на Лань Сиченя. Он тянет себя за волосы, словно пытается спрятаться за ними, и трясет головой, повторяя: — Нет, нет, нет, нет… И Лань Сичень даже не совсем понимает, что делает — пока не оказывается на коленях рядом с ним, прижимая его к себе, несмотря на его сопротивление, несмотря на то, что, очевидно, причиняет ему боль — но он не может, он должен это сделать, должен закрыть его собой, должен его держать, должен его защитить. — Как трогательно, — говорит Не Хуайсан. А потом перед глазами Лань Сиченя расцветает черная вспышка, и боль пронзает глазные яблоки, доходя до мозга, и он знает, что падает, но уже ничего не может сделать. * * * — На этот раз ты зашел слишком далеко. Цзинь Гуаньяо знает, чем эти слова могут обернуться для него, и все-таки произносит их. Однако Хуайсан не поднимает руку для удара — его детски-круглое лицо по-прежнему сохраняет сосредоточенное выражение. Струйка энергии продолжает сочиться из его пальцев в запястье Цзинь Гуаньяо, и он чувствует, как постепенно каждый вдох перестает быть похож на глотание стекла; как тупая саднящая боль внутри утихает до привычного переносимого уровня. Это чертовски приятно; за эти годы он научился ценить даже минимальный комфорт. Похоже, Хуайсан сейчас в том меланхоличном настроении, когда ему нравится быть великодушным и заботливым, лечить и прощать. В таком настроении он терпит вещи, которые в другие разы ни за что не спустил бы. Поэтому Цзинь Гуаньяо продолжает: — Причинить вред главе ордена Лань совсем не то же самое, что причинить вред бывшему главе ордена Цзинь. Такое с рук не сойдет. — Это ты во всем виноват, — говорит Хуайсан голосом обиженного ребенка. — Ну, я же всегда во всем виноват. На этот раз струйка энергии вдруг становится огненным шаром боли, который врывается в его тело, прокатываясь по костям и венам. Цзинь Гуаньяо закусывает губы, чтобы не кричать. Впрочем, пока это предупреждение — еще не наказание. — Его будут искать, — говорит он. — Кто-нибудь наверняка знает, что он здесь. — О, я так не думаю, — говорит Хуайсан. — Он вроде бы всегда держал эти визиты в тайне. Постыдный маленький секрет Цзэу-цзюня. Как будто он сюда трахаться с тобой приходил. И это почти так же больно, как удар духовной энергии. Странно, что даже после семи лет такие незначительные, почти случайные слова еще могут причинять боль. Цзинь Гуаньяо усилием воли отодвигает их, вытесняет из своего разума. Он не будет сейчас об этом думать. И он не будет думать о том, как Лань Сичень обнимал его, прижимая к себе — голого, жалкого, пачкающего кровью бело-голубые одежды клана Гусу Лань. Сейчас Цзинь Гуаньяо должен думать о другом: как сделать так, чтобы его прекрасный — наивный — *бывший* — друг выбрался из Нечистой Юдоли живым. А для этого нужно, чтобы Хуайсан не навернулся окончательно в свое безумие. — Все равно рано или поздно узнают, где он. Лучше не доводить до этого. — Я знаю, — тянет Хуайсан. — Почему ты думаешь, что я не знаю? Я все знаю. Я просто еще не решил окончательно, что делать. — Пока ничего неисправимого не произошло. — Я повредил ему глаза. — Но не критично. Небольшой несчастный случай, принесешь свои извинения, объяснишь, как лечить. — Я не хочу рисковать, — вздыхает Хуайсан. — Может быть, мне стоит убить его. И сказать, что он ворвался во дворец, порешил моих людей, и вы вместе сбежали — отправились… куда, напомни мне? В Дунъин? — Никто не поверит. — Ой, да конечно поверят! Такой скандал — такого давно не было. Это будут обсуждать в каждом трактире. Я буду рассказывать тебе, какими романтическими подробностями обрастет ваша любовная история. — Прекрати. — Не дергай руку, я еще не закончил. Некоторое время они оба молчат. Хуайсан легонько сопит, направляя духовную энергию, высунув кончик языка от усердия. Он выглядит тринадцатилетним, и Цзинь Гуаньяо думает, как это иронично: то, что зная, насколько притворны все манеры, насколько наиграны жесты Хуайсана, он все равно иногда видит перед собой того мальчика, который бежал к нему через двор и хватал его за рукав, прячась от гнева Да-гэ. — Если он вернется сюда за тобой, со своими людьми, со своим братом — ты знаешь, что мне придется убить тебя, — говорит Хуайсан. — А я не хочу тебя убивать. — Но ключевое слово «если». — Что ж, наверное, мне придется довериться тебе, Яо. Ты знаешь, что делать, чтобы все не закончилось вот так. Доверие Хуайсана — трудно представить менее удобоваримую штуку, и они оба это знают, но для Цзинь Гуаньяо эти слова означают одно: у Лань Сиченя есть шансы выбраться из этой истории. — Если ты ему хоть как-то навредишь — я найду способ убить себя, — говорит он. — Ты знаешь, что найду. Откушу себе язык, если понадобится. Цзинь Гуаньяо не хочет умирать — ни сейчас, никогда не хотел, даже если были моменты, когда жить ему тоже особо не хотелось. Но Хуайсан должен знать, где проведена черта, за которую нельзя заходить. — Ладно, ладно, — говорит Хуайсан и целует его. Это тоже одно из его настроений: когда он весь — поцелуи и обнимашки, осторожные и неловкие, невинные. Как будто они два влюбленных подростка. В такие моменты Цзинь Гуаньяо почти не может поверить, что это тот самый Хуайсан, который имел его во всех позах, смотрел, как его имеют другие, инсценировал с ним целые тома порно, страница за страницей, даже то, что Цзинь Гуаньяо считал физически невозможным. Почти не может поверить — но никогда не сможет забыть. Он отвечает на поцелуй, не закрывая глаз. * * * Лань Сичень приходит в себя к головной боли, которая охватывает череп будто раскаленным обручем. Первая его мысль — какое счастье очнуться от этого кошмара. И почти сразу же он понимает, что он не очнулся от кошмара, он очнулся к кошмару. Ему инстинктивно хочется залезть обратно, в небытие, спрятаться где-то в укромном уголке своего разума. Он вспоминает, как иногда за последние годы он не хотел просыпаться по утрам, потому что его жизнь казалась ему безрадостной. Что ж, все познается в сравнении. Безрадостная жизнь была ему плоха — а как насчет того, что он знает теперь, с чем ему теперь жить? Он резко садится, острие боли пронзает мозг — и чувствует, как быстрые пальцы касаются его плеча, удерживая его от падения. — Тише, — говорит Цзинь Гуаньяо. Лань Сичень успевает поймать его руку. Это прикосновение обжигает, хотя пальцы Цзинь Гуаньяо такие ледяные, что хочется подышать на них, чтобы согреть. Почти сразу Цзинь Гуаньяо высвобождает свою руку из его — и Лань Сичень не позволяет себе его удерживать. В комнате совершенно темно. Нет, не темно, понимает Лань Сичень, просто у него закрыты глаза, и когда он пытается их открыть, веки не слушаются, будто склеенные или зашитые. Боль пульсирует волнами, расходясь по всей голове. — Я потерял зрение? — спрашивает он. — Это излечимо, — говорит Цзинь Гуаньяо со вздохом. — Есть средства, которые выведут яд из твоего организма. Сейчас твои духовные силы запечатаны, но потом — ты поправишься. Только не пытайся открыть глаза, — торопливо предупреждает он, — иначе действительно ослепнешь. Лань Сичень шарит руками вокруг себя в поисках Шуоюэ — вместо этого задевает пальцами по обнаженной коже. Цзинь Гуаньяо отступает назад. Лань Сичень встает, снимает с себя ханьфу и протягивает, чувствует, как тяжелую ткань забирают из его рук. — Спасибо, — говорит Цзинь Гуаньяо. Странно, кажется, будто комната кружится перед глазами, хотя он ничего и не видит. Лань Сичень опускается на пол в раздражении из-за своей слабости. Ему надо срочно приходить в себя, ему понадобятся все его силы, если он хочет вытащить их обоих отсюда. — Скажи мне, — спрашивает Цзинь Гуаньяо, и его голос звучит легко, как будто для него это лишь предмет небольшого любопытства, — почему ты вернулся? — Книга. Чайник, — машинально отвечает Лань Сичень. — Не Хуайсан прокололся на деталях. Он слышит короткий смешок Цзинь Гуаньяо. — Не Хуайсан всегда крайне *внимателен* к деталям. Но вообще, я имел в виду не это. — А что? — Лань Сичень поднимает голову в направлении голоса. Хотя он не видит Цзинь Гуаньяо, тот видит его — и должен иметь возможность прочитать на его лице то, что он, может быть, не сумеет сказать словами. — Разве ты бы не стал выяснять, если бы думал, что со мной… не все в порядке? — А разве наше отношение друг к другу одинаково? Лань Сичень не очень понимает, что это значит, в голосе Цзинь Гуаньяо звучит почти вызов, и в любом случае, в их ситуации это явно не приоритет: выяснять, каково их отношение друг к другу. Потом, когда они выберутся отсюда, когда Цзинь Гуаньяо будет в безопасности, когда у него будет возможность залечить раны — тогда они поговорят. Лань Сичень примерно знает, что ему надо сказать, и ничего из этого не будет простым, и от Цзинь Гуаньяо будет зависеть, что он захочет слушать и услышать. — Это был бы печальный день, если бы нам пришлось подсчитывать, кто на что готов ради другого, — говорит он и добавляет, стремясь изменить настроение между ними. — Ванцзи скоро будет здесь. Мы должны были встретиться, я послал ему записку. — О! — смешок у Цзинь Гуаньяо почти восторженный. — Это умно! Тогда ты скоро будешь в порядке. «Ты»? Это должно быть «мы» — неужели он не знает, что единственный путь отсюда — только «мы»? Или они оба будут в порядке, или… — Мы не одни? — догадывается Лань Сичень. Конечно, это было ужасно наивно с его стороны — думать, что Не Хуайсан будет так любезен, что позволит им остаться наедине. Вместо ответа Цзинь Гуаньяо говорит: — Тебе надо поменьше двигаться. Чтобы яд не распространялся. Вот, попей. Гладкий край небольшой чашки прижимается к его рту, и Лань Сичень послушно пьет. Вода прохладная и сладкая. Цзинь Гуаньяо убирает чашку, и кончики его пальцев — безымянный и мизинец — чуть задерживаются на губах Лань Сиченя. И Лань Сичень помнит — на самом деле, никогда не забывал, хотя часто думал, что ему, должно быть, показалось — как тогда в храме он чувствовал дыхание Цзинь Гуаньяо на своих пальцах. Почти как поцелуй. Он поворачивает голову, чтобы продлить это касание еще немного. — Они здесь, — говорит кто-то. Наконец! Раз Ванцзи и Вэй Усянь здесь, все будет хорошо. Но Лань Сичень внезапно чувствует, как его руки и ноги становятся чужими, непослушными, будто их затягивает в болото, не поднять, не двинуться. И само сознание расплывается, как капля чернил в воде. — Что… что было в воде? — Все в порядке, Цзэу-цзюнь, — отвечает Цзинь Гуаньяо. — Все будет хорошо. Ты просто немного поспишь. А когда проснешься, ты ничего не вспомнишь. Ничего не вспомнишь? Что он имеет в виду? Как вообще можно предположить, что он не вспомнит то, что произошло — это все равно, что не помнить, что когда-то ты был живым, а теперь меч торчит из твоей груди. Лань Сичень хочет спорить, но язык его тоже не слушается. — Это не в первый раз, — говорит А-Яо. Я не засну, решает Лань Сичень, я не буду спать — и тонет в темноте. * * * Он смутно сознает, что где-то рядом с ним звучит голос — нерешительный, спотыкающийся, почти детский. — …мне так жаль, так жаль… я не знаю, как это случилось… я просил главу ордена Лань помочь мне с одним подозрительным артефактом… оказался заложен яд… я тут написал, какие средства использовать… мне так жаль… мне правда жаль… Кажется, ему что-то отвечает Ванцзи — или кто-то еще — но Лань Сичень не может разобрать слова. Потому что их заглушает, выстукивая барабанной дробью, одно: «Это не в первый раз». Это не в первый раз. А в который? В который раз? Он каждый год замечал что-то подозрительное и возвращался? Или замечал быстрее? Или бывало, что он так и оставался в неведении? Сколько раз он обещал помощь и спасение — и забывал обо всем? Увидимся через год… В этот раз будет по-другому. Он ведь пока не спит, каким-то образом ему удалось не заснуть — не забыть пока еще. Но его сознание ускользает, темнота слишком уютна, слишком затягивает. И Лань Сичень делает единственное, что может — открывает горячие, пульсирующие тьмой глаза. Боль словно взрыв, словно лезвие, рассекающее мозг, и все, что он видит — это море красного, море крови, и смутные тени в его глубине. — Лань Чжань, его глаза! — слышит он возглас Вэй Усяня. Но, по крайней мере, он больше не боится заснуть. Шуоюэ выскальзывает из ножен — и Лань Сичень по голосу знает, где стоит Не Хуайсан, и кончик лезвия прижимается точно к ямке между его ключицами. — Брат, — говорит Ванцзи. Лань Сичень не видит его лица. Только красное. — … это все яд, должно быть… сводит его с ума… это безумие… — лепечет Не Хуайсан. Он слышит, как вынимаются другие мечи. Придется проливать кровь? Значит, придется. — Пусть его приведут, — говорит он. — Прикажи им привести его. — …я не знаю, я не знаю, о чем Цзэу-цзюнь… Что Не Хуайсан делает? Пытается тянуть время? Или думает, что Лань Сичень не решится зайти слишком далеко? А как далеко он сам готов зайти? Так, что готов рискнуть жизнью, чтобы продолжать наслаждаться своей местью? — Брат? — снова говорит Ванцзи. Лань Сичень чувствует, как кончик Шуоюэ прокалывает кожу Не Хуайсана — на миллиметр, не более — и слышит вокруг возмущенные возгласы. Наверное, это выглядит ужасно, его немотивированное нападение, то, как он угрожает жизни безоружного, как струйка крови стекает из-под лезвия его меча. Ванцзи его остановит. Другие не осмелятся вмешаться, но его брат решит, что должен спасти его от самого себя. — Прикажи им… Но Лань Сичень знает, что уже поздно. У него нет времени, совсем нет времени, он держится на ногах только последним усилием воли, и красное перед глазами уже стало черным. И, значит, Не Хуайсан — кто бы мог подумать, что у Незнайки стальные нервы — победил. Тогда я убью его, думает Лань Сичень. Просто чтобы его не было. Даже если это единственное, что я могу сделать — я убью его. И внезапно он слышит шаги, и какое-то движение, и возгласы, которые он не различает — и звенящий от ярости и обиды голос Не Хуайсана: — Зачем ты его привел? Я же не приказывал! Я не приказывал! Он хочет повернуться, чтобы увидеть А-Яо — но не видит ничего, и меч становится слишком тяжелым для его руки — и звенит, падая на пол, и Лань Сичень тоже падает, и больше нет ничего. * * * Он знает, что лежит на кровати. Это его кровать, в Ханьши, и легкий ветерок, который касается его лица — точно такой, как всегда бывает в его комнате, если открыты все окна. Вокруг темно — и Лань Сичень каким-то образом знает, что так темно будет до конца его жизни. Он слышит прозрачные ноты гуциня — Ванцзи играет для него, целебная, умиротворяющая мелодия, совершенная в своей простоте. Лань Сичень шевелится, и последние несколько нот растворяются в тишине. — Я не сошел с ума, — говорит он. И я не забыл, думает он, в этот раз я ничего не забыл — вот только имеет ли это какое-то значение? Ему кажется, что у него кипяток под веками — как будто слезы, которые хотят пролиться, но не могут. — Я знаю, — говорит Ванцзи. — Я должен был… я должен был спасти его. И он не смог. Сдался. Его тело сдалось. Все было зря. — Я знаю, — говорит Ванцзи. Лань Сичень садится. — Ты знаешь? — Хм, — говорит Ванцзи, и Лань Сичень чувствует, как сердце бьется у него в горле. Это слишком, слишком неосторожно — надеяться на то, что Ванцзи мог… ведь Не Хуайсан так умело сплетал узоры слов, а Лань Сичень ничего не объяснил, не было времени… Мог Ванцзи доверять ему настолько абсолютно, что для него не имело значение, как все выглядело — только то, что хотел его брат? Мог ли Ванцзи сделать то, что не смог сам Лань Сичень — просто потому, что для его брата это было важно? — Он здесь? — спрашивает Лань Сичень шепотом. И слышит в ответ: — Я здесь, эр-гэ. КОНЕЦ