ночник со звездочками

Клаус как-то с детства привык думать, что он не достоин. Это ему твердил отец, говорили одноклассники и все многочисленные люди, встречающиеся ему на пути. «А разве ты достоин любви?» — Читалось во взгляде отца, и ни одна банкнота в мире не могла стереть это сухое морщинистое лицо из его памяти. «Прости, но это место уже занято» — говорили дети в школе, но Клаус сравнивал это все с тем же «не достоин». Как клеймо, на всю чертову жизнь. Потом люди вокруг него повзрослели, как и он сам, но пренебрежение во всем никуда не исчезло — им сквозил каждый взгляд, каждый жест и слово. Клаус даже привык, со временем. Эллис, когда они были совсем маленькими, иногда прибегала к нему в комнату ночью, и они лежали на кровати, смотря в потолок, усыпанный звездочками из ночника, и мечтали. Однажды ведь они уйдут из этого дома, верно? Найдут свое «долго и счастливо» и любовь до гроба, и тогда-то! Тогда-то они заживут, задышат полной грудью, оставив отцовскую жестокую опеку за спиной. Эллисон мечтала о принце, смеялась, закинув руки за голову и махая ногами в воздухе, много и громко, что Клаусу приходилось просить ее быть тише — лишь бы не разбудить отца. Тогда они молчали несколько секунд, а потом начинали по новой — на чем они там остановились? Точно, на любви из сказок. Клаус тоже мечтал, только почему-то хрупкая и милая принцесса все никак не представлялась. Хотелось самому быть красивой девой в беде, в пышной бальной юбке и с зáмком. Особняк у них уже есть, юбку можно одолжить у Элли, а… Черт, о чем он только думает? После миллионов, кажется, минут, заполненными размышлениями, и, не стоит врать, слезами, в очередную ночь, Клаус решается. Ему, черт возьми, почти шестнадцать, и он может сказать своей любимой сестре, что ему, кажется, нравятся мальчики. И только они. В итоге, Эллис приходится всю ночь успокаивать его, приглаживая кудрявые волосы на затылке, и как ребенку шептать, что все хорошо и он нормальный, пока Клаус выплакивает весь запас воды в организме. В его голове все выглядело намного лучше. Он нормальный. И раз Элли верит в это — тогда он тоже. Он ей доверял даже больше, чем себе — зря, что ли?  — Однажды найдется человек, который будет целовать твои ладони с бесконечной любовью, слышишь? — Заглядывет Эллисон ему в заплаканные глаза, и Клаус хочет плакать еще сильнее. Слова о недостойности до сих пор сидят в голове. — Вы будете лежать на кровати, смотреть на звезды из ночника и любить друг-друга до беспамятства. Понял? Клаус неуверенно кивает. Потом все закручивается с новой силой, и все приходит к логичному завершению — детство, отец и даже их ночевки, наполненные теплом и семейной любовью, однажды заканчиваются, и ночник покрывается увесистым слоем пыли на верхней полке. Взрослая жизнь холодная и скучная — никто его об этом не предупреждает. С Эллис получается общаться через раз — она подалась в актрисы, и хотя Клаус смеется, придя на первый неизвестный никому фильм с ее учатием в старенький кинотеатр, где обивку не меняли с шестидесятых, она все равно большая умница, и он гордится своей звездной сестренкой. Но собственная жизнь все так же отдает душным одиночеством и дешевыми сигаретами, и собственная небольшая квартира только больше раздражает. Знакомые, многочисленные коллеги с многочисленных работ — Клаус каждый раз здоровается с целой толпой людей на улице, и каждый третий — его амиго, но есть ли в его жизни хоть кто-то важный? С кем поделиться акцией на любимую шоколадку с марципаном (орехи он терпеть не может) и сплетнями с его новой работы в пиццерии? У Эллис съемки — приходится напоминать себе каждый божий день. Однажды Клаус понимает — он замерзает. Квартира отдает морозной отстраненностью, и даже дурацкие жёлтые шторы на окнах слабо помогают. И тогда-то он и поддается монстру, который всю жизнь, кажется, ждал шанса его сожрать. Падает в пустоту, из которой один уже не выберется — наркотики дают ему тепло. Он в кругу людей, болтает о чем угодно, и его даже слушают, плевать, что их просто удачно вставило. Всего секунда этого тепла, как в дестве от световой звездочки, пойманной с потолка в ладонь, — этого хватает с головой, и Клаус кладет еще, и еще одну таблеточку с рот, лишь бы ухватить то ускользающее щекотящее чувство в животе.  — Э-э-э, чувак, тебе хватит, — тянет гласные какой-то торч слева, в рванной футболке с Нирваной. Сам по-любому только одну их песню знает. Клаус криво улыбается, но оставшиеся таблетки благоразумно пихает в задний карман — отберет еще, чего не хватало.  — Мне сегодня можно, у меня мать умерла, — какая аморальная, наглая ложь, идеально мимикрировавшя под окружающую обстановку — а у Клауса никогда не было матери, и тем более мертвой, ему просто сегодня исполняется восемнадцать. И, кажется, это ему стоило идти в актерское. Он усмехается собственной шутке. Чувак рядом хмурится, смотрит своими пустыми красными глазами с гигантскими зрачками — тыкни иголкой, и чернота разольется по всему белку.  — А-а-а, окей, — тормазнуто выдает он, падая на кровать, прямо в сплетение зеленоватых тел. Клаусу на секунду мерещатся мерзкие гладкие щупальца вместо чужих исколотых конечностей, и он еле сдерживается, чтобы не наблевать на ковер. Но сдерживается — воспитание. Этим же вечером он выбрасывает ночник со звездочками, который зачем-то хранил все это время. Детство кончилось, любви не будет. Эллис верила — и где она сейчас? А вот Клаус сейчас в эйфории. В такой, что он не удивиться, увидев давно помершего папашу где-нибудь в углу. Он бы обязательно стучал своей дурацкой тростью по полу и смотрел бы этим своим фирменным «я разочарован в тебе, сын». Да пошел он! Клаусу чертовски весело, и он идет танцевать прямо по середине комнаты. Музыку ему слышать необязательно — сам себе что-нибудь придумает. А еще тот парниша на диване точно положил на него глаз, и в лучшем случае ему даже перепадет перепихон под лестницей. В очередной отвратной квартире, скольких он повидал уже немало, на него накатывает леденящее душу осознание — он ведь умирает. Без шуток про «я мертв внутри» и «сейчас сдохну», которые он любит вкидывать в самый разгар нарко-трипов. Он правда умирает — чувствует, как кончики пальцев превращаются в труху, легкие гниют внутри ребер, а глазные яблоки скоро станут кормом для трупных червей. Кажется, стоило чуть больше принять сегодня — может, даже наконец-то рискнуть вколоть себе что-то внутривенно. Ему столько разных лиц рассказывали, что от этого еще больше кайфа, и хоть он не видел их всех больше ни разу, но искренне верил им. Но сейчас его охватывает паника, и он судорожно трогает лицо грязными пальцами, и вскрикивает, когда не чувствует ничего. Ни трехдневной щетины, ни слипшихся запачканных кудрей, ни даже шершавого языка — кончики пальцев онимели, словно он и правда уже стал трупом.  — Чего кричишь? — Грубо пихает его в плечо совсем еще зеленая девчонка, с синяками под глазами, белыми спутанными волосами и полоской грязи на щеке. Это последнее, что он может понять, потому что потом паника охватывает все тело, его выворачивает так сильно, что он судорожно и сухо кашляет и скребет ногтями горло, чуть не падает, поскользнувшись на луже какого-то спирта в коридоре, и выбегает из этой чертовой квартиры. Из этой чертовой жизни. Он готов излазить все мусорки в мире в попытках найти тот самый ночник, включить его и хоть раз спокойно уснуть, можно прямо на полу, но хотя бы в квартире, своей собственной квартире, где нет гадких полуразложившихся тел. Только он один, в абсолютном одиночестве, догниет в полной безмятежности, потеряв сознание во время предстоящей ломки. В таком состоянии его и нашел Диего. Добрый мальчик Диего с бешеным чувством справедливости и состраданием к бывшему наркоману, с которым они, фактически, почти одного возраста, но Клаус видел уже столько дерьма, что на его фоне казаться совсем юным не сложно. Честно говоря, когда ты находишься в аппатии и все, что ты ждешь — очередную болезненную ломку, ты не думаешь найти любовь всей своей жизни. Не когда ты выглядишь как бездомный, а чувствуешь себя хуже выброшенной кожуры от банана. Но когда у Клауса все было хорошо и гладко? Первое время любые разговоры с заботливым и попечительным тоном от Диего воспринимались странно, потому что у него, конечно, друзей и даже близких знакомых никогда не было, но он был уверен, что так они себя не ведут. Не помогают случайному торчку, которого сами же и задержали, добраться до квартиры, нарушив все возможные правила, которые наверняка вдалбливали в голову все… сколько они там лет учится в полицейской академии? Три года? Четыре? Неважно. А еще добрые дяденьки полицейские определенно не должны оставаться в чужой квартире до утра. И выглядеть так горячо им тоже запрещено. По конституции. Клаус придерживался одного правила в жизни — не верить. Не надеешься — не страдаешь. Диего еще совсем юный, вот и не позволяет совесть кинуть человека в беде — сам Клаус это бедой не называет, конечно, справился бы и сам, но забота — это, надо признать, приятно, особенно когда в жизни тебе ее в принципе не часто доводилось получать. Все равно он не понимает, чем он это все заслужил — может, отсосать ему в конце, по дружбе? Он правда не знает, поэтому остается только смущенно опускать голову и благодарить за сваренный кофе или завтрак. Для самого себя он бы никогда не заморочился — в лучшем случае заварил бы пакетик чая, но даже это — только в лучшем. Когда Диего, взяв обещание получать смски о самочувствии каждый день, все-таки уходит одним вечером — это ожидаемо, но Клаус все равно чертыхается от ноющего чувства в груди. Не хотел же привязываться! Диего впервые целует его после трех месяцев знакомства, и после целого месяца неловкого напряжения между ними. Клаус подумывает заплакать, потому что его целовали в шутку, на спор, в пьяном угаре, но никогда — как сейчас. С удущающей и безграничной нежностью, будто тронь — и он растает. Будто он — та самая принцесса, о которой должен был мечтать в детстве. Глаза все-таки слезятся и он целует Диего в ответ — Клаус не знает, чем заслужил все это. Правда не понимает. Он в завязке уже три месяца, и безумно не хочется связывать это к Диего, чтобы не сорваться, если он уйдет, но эта параллель настолько очевидна, что возникает сама по себе. Черт. Ладно, если он все-таки уйдет, то тихонько зарождающийся смысл жизни тоже будет жестоко растоптан. Хотя есть еще Эллис, которую, кажется, замучила совесть, поэтому она все-таки приезжает. У Клауса никогда не было отношений, поэтому он не знает, достаточно ли времени прошло для знакомства с родственниками, но все происходит само собой — он любит спать долго, а Эллисон приехала сразу после ночного рейса, поэтому утром он находит ее в компании Диего на кухне. Сестренка желает ему доброго утра и смотрит чисто родительским «и почему ты меня раньше не познакомил с таким замечательным молодым человеком?» взглядом. Клаус усмехается и трет слипающиеся глаза ладонями:  — Элли — это Диего, Диего — это Эллисон, не дружи с ней, она моя сестра и любит чай с молоком, — Клаус наливает себе кофе, и слышит, как Эллис смешно фыркает за его спиной, а Диего тихо смеется в кружку, и именно в этот момент его прошибает — вот, кажется, этим людям действительно не все равно на него. Вау. От неожиданности Клаус даже вцепляется в край стола — настолько его прошибает эта мысль. Он осмелится сказать об этом только через несколько месяцев — не за горами год, как они с Диего знакомы, и Клаус все-таки осмеливается. Время уже настолько позднее, что даже они обычно уже спят, но внезапно его как будто обливает холодной водой — либо сейчас, либо никогда. И он начинает постепенно вываливать всю свою историю на ничего не подозревающего Диего. Взахлеб рассказывает о своем отце-тиране, который теплые чувства испытывал, пожалуй, только к деньгам, о том, как однажды он привел домой испуганную девочку, прижимающую небольшой пакет с вещами к груди. Как оказалось, Эллисон нужна была ему чисто для поднятия рейтингов, звучало-то как раз для первой полосы, благородно — «Миллиардер и отец-одиночка приютил у себя дома темнокожую девочку-сироту». А на деле у них и няни даже не было — делайте что хотите, но не вляпывайтесь в сомнительные истории там, где есть журналисты. Клаус и Элли прекрасно это условие выполняли, устраивали ночевки со звездочками, носили вещи друг-друга и красились в туалете школы, пока им обоим не исполнилось семнадцать, а отец внезапно не скончался. Сестренка не пропала, только если ненадолго вывалилась из его жизни, а вот он да, пропал. Где-то тут Диего уже примерно все знает — и про три года на наркоте, окончившиеся внезапным страхом смерти и их встречей, и про отвратительные и болезненные ломки, когда хотелось просто вырваться из своего тела — сам же помогал их пережить и носил горячий суп, где только готовить его научился. Заканчивает рассказ тем самым чувством нужности, внезапно накатившим на их кухне, и когда Клаус осмеливается поднять взгляд, за окном уже светает, а у Диего стеклянные мокрые глаза.  — Диего, эй? Ты чего?.. В ту ночь он поцелует Клауса так много раз, что заполнит своей любовью каждую клеточку его тела. И каждый раз, когда Диего будет прикасаться к его ладоням и оставлять влажные теплые поцелуи на них, у Клауса будет замирать на секунду сердце, а слезы, кажется, и не переставали литься все это время.

***

День рождения Клауса было крайне не примечательное, и почти сразу после Нового года, что существенно сокращало в детстве количество подарков. Хотя, отец все равно просто клал пачку денег на стол в столовой, а Эллис всегда покупала небольшой торт, и самая первая прибегала к нему в комнату, еще совсем ранним утром, когда за окном было темно, и заставляла сонного и ничего не понимающего Клауса задувать свечки и пытаться не подпалить волосы. Ни свои, не Эллисон. Поэтому, возможно, собственный день рождения для него никогда особым праздником не был, и Диего он сразу же об этом предупредил — никаких празднований, чай с тортиком вечером — это максимум.  — Диего, я же сказал, никакого… — Клаус привычно недовольно заливается, наблюдая за Диего, застывшего в дверном проеме, но замирает, увидев высунувшийся кусочек предмета, который он прячет за своей спиной. — Что?.. Диего улыбается смущенно, и протягивает ему ночник со звездочками. Клаус даже не знает, чему он удивлен больше — самому подарку, или тому, что Диего действительно запомнил такую крохотную деталь из его рассказа. Да и что его правда услышали удивляет не меньше. Непривычно. Трогает.  — Я поспрашивал Эллисон, и мы смогли найти точно такой же ночник. Знаю, глупый подарок, но я больше ничего придумать не смог, прости. Все таки это — твой день рождения, хотелось порадовать, — Диего кладет ночник на тумбочку у кровати, и тут же зажигает его. Комната заполняется оранжевыми звездочками и Клаус задыхается, смотря на потолок — кажется, кто-то разрушил дамбу, которая сдерживала все эмоции внутри него все эти года. Диего разрушал ее по одному кирпичику, а сейчас полностью снес, вместе с этими глупыми детскими звездочками, и Клаус снова помнит, какого это — чувствовать тепло.  — Спасибо, — шепчет он.