***
Для врача, принимавшего не первые роды в своей практике, было странным видеть, как глаза младенца из зелёных переливаются, поглощаемым, словно лесной пожар, кусающий тебя за пятки, насыщенно синим; впрочем, моргнув и избавившись от наваждения, доктор решил, что то была игра цвета, и глаза ребёнка изначально были синими. Ничего необычного.***
Мальчик был умён не по годам и понимал вещей гораздо больше, чем показывал взрослым. Он не знал, почему и как, но знал то, чего не должен знать; умел видеть то, чего не видел никто другой; знал следующую фразу собеседника наперёд или что именно можно иметь в виду под словами «симпатичный ребёнок». Знал взгляды: десятки и сотни оттенков лжи, презрения, снисхождения, холодности и фальши — как хорошо, что растя среди подобных людей, становишься расчётливее. Иллюзии, улыбки, обман и сладкие слова пришли, как второе дыхание, скользя от одного человеку к другому, не-зная-и-зная их эмоции и секреты. Мальчик с золотыми волосами улыбался правильно вежливо и учтиво, сверкая переливными синими глазами, запоминая всю мерзость, которую видел и впитывал-впитывал-впитывал… …пока его не вырвало этим дерьмом, называемым другими «правдой жизни», и он не исчез с беззвучными шагами, сопровождаемый тишиной и тьмой ночи.***
Сабо пять лет, когда он встречает Эйса, на секунду или две, ему кажется, что глаза другого мальчика горят фиолетовым, пока он не моргает и не видит злобный серый взгляд. Сабо качается головой, усмехнувшись, надевает на себя свою лучшую улыбку и идёт заводить знакомство, потому что ребёнок напротив точно не хотел заводить никаких знакомств. В том, чтобы ему понадоедать — было неразгаданное ранее очарование. Туманы цепляются к Облакам, от слов до поддёвок, от улыбок до объятий, от попыток убить до танцующего смеха.***
От Эйса пахло солнцем и грозившимся обрушится на него ураганом, несмотря на все свои чувства, глаза и уши — Сабо всегда сравнивал его с грозовыми облаками, плывущими и сгущающимися в шторм, оставляя после себя штиль и пустошь. Эйс злился, скалился, плевался, ругался и не понимал этого странного мальчишку, что, видимо, решил найти себе новую жизненную цель в его преследовании. Сабо смеялся тихо и покровительственно; следовал за ним так бесшумно и беспечно, словно скользил по воздуху; появлялся из ниоткуда, одетый в три слоя синего с белым, сверкая глазами в насмешке на его испуганный от удивления крик; говорил-говорил-и-говорил так много, сколько он до этого не слышал в своей жизни — и Эйс ненавидел его. Полностью и самозабвенно. Сабо смеялся, когда его в первый раз попытались убить — Эйс назвал его сумасшедшим, злясь, рыча, защищая себя и свою территорию в виде целой горы Корво. Облако ненавидело Туман, так было почти всегда; хотя, некоторые могли прийти к взаимосогласию и жить в мире. Эйс не понимал его (улыбнулся Туман чуть грустнее, чем обычно показывал) — и от этого Сабо чувствовал себя странно одиноко.***
Найдя себе кого-то, кто бы ему понравился, даже спустя попытки убийства, ругательства, драки и пролитой крови — он чувствовал себя прекрасно. Как будто впервые нашёл часть головоломки. Какой, почему и сколько в ней частей Сабо не знал, но пока, он был доволен, и мир перестал казаться чем-то, что хочется раскрасить синем огнём. Он посмеялся от своей беглой мысли; синего огня не бывает.***
Его звали Луффи, но с таким же успехом Сабо мог сказать, что этим именем кто-то на другом языке, мёртвом и утонувшим, называл Небо и Солнце, Землю и Океан, Воздух и Мир. Луффи сиял, создавая вокруг себя нечто, что Сабо мог бы назвать «способ дышать». Как будто до этого он никогда не умел и не знал, что это. Конечно, Сабо понял это не сразу, возможно, где-то между попыткой убить мальчишку и желанием выскребсти глаза пиратам ржавым осколком металла, пытавшим этого сопляка, но… Луффи — это дыхание. Его и Эйса. Даже если последний почему-то не видит того, что и он. Эйс кричит и бьёт Луффи, ворча и читая лекцию, когда того съел в очередной раз крокодил. Сабо смотрит на болота и реки, на мутную и прозрачную жидкость, его глаза переплавляются синим, подобно волнам, бегущим к берегу, и животные понимают предупреждение. Но рептилии мигрируют и сменяются по сезонам, умирают чаще, чем кто-либо мог и рассказать, и за два года все забудут глаза, обещавшие что-то страшное, от чего их оберегал инстинкт самосохранения.***
Туман прячет своё Небо, скрывая его в иллюзиях и сладкой полуправде, обещая защиту, уют и крепкий сон, пока Облако могло делать свою работу. На самом деле, Сабо хотел бы сказать, что никогда не лгал Луффи, но… это могло быть такой же правдой, как желание его семьи (слово отдаёт на вкус жаром и пеплом костра) быть дозорными. Сабо был более чем рад стать братьями с Луффи и Эйсом, хотя считал их своей семьёй и жизнью и без подобных формальностей, но… жить без сожалений? Какая гадкая огромная ложь, мистер. И Сабо чуть смеётся, кривя краешком губ, но пьёт саке, списывая гримасу на вполне себе неплохой вкус выпивки. Он пробовал и хуже. Ирония тонет в желудке, перевариваясь и растворяясь в его крови; небо нежно-голубое, облака пушисто белые, и в этом регионе почти не наблюдается туманов, всё же, это Ист-Блю, море с самым стабильным климатом; Луффи сияет ярче солнца, Эйс не такой угрюмый, как обычно, и Сабо может принять свою ложь, может поверить сам себе. Вы знали, что если Туманы очень-очень хорошо поверят во что-то — это произойдёт? Сабо поверил, что сможет быть более человечным.***
Сабо, взаправду, любил огонь по неведомой для себя причине. Любил пламя, переливавшееся в сумерках, оранжево-красное, ярко-жёлтое, сливаясь с вечерним небом, с уходящим днём и чувствовал умиротворение и тоску, слыша дыхание двух заснувших братьев за спиной. Сабо любил огонь, даже если тот сжирал Серый Терминал, оставляя запах гнили, разложения и копчёной плоти; даже если тот был безжалостен и отбирал у него часть самого себя; даже если был шанс, что он мог забрать у него братьев — он не мог найти в себе силы ненавидить ярко-оранжевое пламя. Сабо любил огонь, когда тот горел в его лёгких, на его коже, отдаваясь болью, сокрушая тело и врезаясь в него шрапнелью от выстрела ровно в голову. (И он возненавидит магму, никогда не огонь, не пламя.)***
Он не знал, кто он, кем был и кем станет. Не знал, что, как, почему и когда. Не знал ни имени, ни внешности, ни семьи. Не знал ничего. Кроме того, чтобы стать свободным и лгать. Поэтому да, когда человек с татуировкой на лице спросил хочет ли он присоединиться к революционерам (он видел их, видел их хорошие и плохие стороны, видел этого человека через его глаза, видел спасения и убийства людей, видел добро и зло), то да, он согласился. Вряд ли его мог кто-то ждать.***
Туманы не уходят первыми, никогда. Они могут скитаться, изгаляться, смеяться, меняться, снова смеяться, улыбаться своим окровавленным рукам, и жить-жить-жить. Небеса всегда горюют по ним, даже когда те обещают вернуться; даже когда те, на самом деле, никогда не оставляли их; даже, когда их Туманы снова заблудились в себе и им нужна помощь. Если на то пошло, то (как смеётся Судьба, сверкая хищной улыбкой) первыми всегда уходят Облака.***
Коала узнала его, когда ему было десять: мальчишка со светлыми волосами и аристократическими чертами лица; мальчишка с выбитым зубом и смехом, похожим на завывание старых нежилых домов; мальчишка с улыбкой отточенной и выверенной, переходящую в скромную и неуместную. Его звали Сабо. Наверное. Это не точно. Коала узнала его, когда ему было двенадцать: мальчишка с тонкими запястьями и нечитаемым почерком; мальчишка с идеями за гранью здравого смысла и склонностью к нарушению правил; мальчишка со светлыми кудрями и самыми-самыми синими глазами, которые она видела. Его глаза горят весельем, насмешкой и кровожадностью. Может быть. Показалось. Коала узнала его, когда ему было четырнадцать: юноша в неестественно всегда отглаженном чёрно-синем пальто, что больше на два размера, но сидит, как влитое, будто само подстраивается под чужие нужды; юноша, что ниже возраста большинства оперативников в рекрутах, но каким-то образом урвавший себе задание, которое никто не мог и не хотел брать; юноша, что улыбается так кокетливо и пошло, позволяя своему «заданию» трогать себя так (залезая в чужие постели легко, словно занимался этим всю жизнь), что она готова поверить, что действительно впервые видит этого человека, который точно три минуты назад был её напарником. Его голос тонет в её сознании, она верит каждому его слову, не в состоянии даже оспорить, когда он крошит голыми руками чужую голову, чужая кровь стекает по краю губ и он облизывается, улыбаясь. Или так падал свет. Или она моргнула. Коала узнала его, когда ему было семнадцать: юноша без мечты и такой тонной лжи, что их остров должен был пойти ко дну от перевеса; юноша с наглостью превосходящей всех новичков Гранд Лайна вместе взятых и таким собственническим инстинктом, что становится страшно; юноша с глазами полными огня и океана, сваривающего тебя заживо, и имея стопроцентный результат успеха выполнений заданий. Его назначение кажется ожидаемым, и он, кажется, хмыкнул в чем-то предвкушающем веселье. Возможно. Она не уверена в том, что видела или слышала. Коала узнала его, когда ему было восемнадцать: юноша с кровавыми руками и планами, растянутыми на года, что преувеличенно медленно болтает с предавшим их информатором о сборе урожая на крошечном острове где-то в Норт-Блю, пока тонет крик от сломанных костей, которые, как выяснилось, можно ломать минимум пять раз; юноша, что следует за Драгон-саном и отмахивается от серьёзных разговоров взмахом руки, и ты слепо веришь каждому последующему слову, пока смотришь ему в его сияющие глаза; юноша со смехом, что заставляет вздрогнуть, когда твоё естество кричит, вопит о том, что перед тобою безумец. Его губы складываются в слова: я люблю вас, я верен вам, я принадлежу вам, — и они настоящие, правдивые, но что-то говорит ей, какая-то доля сомнений беспрерывно кричит, что он должен встретить кого-то, и этот кто-то заберёт его у них. Нет. Не правда. Коала узнала его, когда ему было двадцать: мужчина с криком полного отчаяния, горя и боли, что кричал так сильно и громко, что его должен быть услышать весь мир; мужчина, чей голос сломался на смех, а слёзы лились непрекращаемым потоком, и он задыхался от того, как сильно и долго смеялся, настолько, что грудь сдавило и он выкашливал себе возможно дышать, но смеялся-смеялся-смеялся; мужчина, что вернул себе украденные миром десять лет, что смотрел в зеркало с такой ненавистью, с какой смотрел на знать, и улыбался им, даже не пытаясь притворяться целостным. Его спрашивают: уйдёт ли он от них? — и он отвечает «нет», глаза прикрываются, не сверкают, и отчего-то кажутся зелёными. Это самое неправдоподобное, что она от него слышала. И ей хочется плакать.***
У Туманов очень хрупкий разум; нестабильный и шаткий; поэтому они ищут Небо для поддержки, или Облака для снятия части пара, находя свою константу в их отношениях. Туманы склонны блуждать внутри себя, и забывать, что люди считают «правильным». Туманы смеются и танцуют, от природы проявляя спрятанную жестокость.***
Если кто-то спросит революционеров, как выглядит медленное безумие, они бы, шепчась и оглядываясь, назвали имя их Начальника Штаба. Только имя, словно оно всё объясняет. Имя и десятилетие Тумана без воспоминаний, потерянных лет со своим Небом. Если кто-то спросит Драгона, что такое беспокойство, он бы, не глядя, ткнул перьевой ручкой в сторону своего Начальника Штаба, даже если такового не было в помещении. Возможно, он не был приспособлен к такому виду Тумана; возможно, ему не стоило подбирать чужой Туман изначально, и рано или поздно, тот бы нашёл путь домой самостоятельно; возможно, у него есть свой причудливый Туман со склонностью к вербовке людей в свою ориентацию, и меняющего пол по велению левой пятки.***
Встретив своего младшего брата — своё Небо — почти сбитым с ног, заляпанный чужими слезами и соплями — отвечая так сильно объятиями, что скрепит резиновое тело — он вдыхает запах моря, соли, дерева и дома. Сабо задаётся вопросом, как давно он дышал в последний раз? У Луффи глаза — это звёзды и солнца, это сила в воле и упрямость королей, это смех из радости, жизни и счастья; и Сабо наслаждается, купаясь в этом так долго, что просыпается только когда находится на арене в окружении врагов и Фрукта Эйса, как главный приз. Сабо хрустит запястьями, чёрные очки скрывают взгляд полный равнодушия и расчёта, что-то на задворках сознания, не хаки, говорит ему, что его младший брат далеко. Туман обнажает зубы в оскале. Он ведь не обязан оставлять своих противников в живых, правда?***
— Кажется, Хак и Коала хотели избежать именно этого… — задумчиво тянет он, стягивая мокрые красным перчатки, погружаясь в чужие крики не то восторга, не то ужаса зрителей, краем глаза видя побледневшего друга брата. Бартоломео, вроде бы? — Впрочем, не важно. Из вод вверх прыгает морской король и Туман улыбается острее, глаза переливаются синим, приказ слетает беззвучно, предупреждение разлетается и доходит до зверей, и всё останавливается. — О, спасибо, — смеётся Сабо, поглаживая дрожащее животное, забирая сундук, и, кажется, размазывая чьи-то мозги по колизею ботинком, не поскользнувшись и не заметив этого. …огонь течёт по венам, приветливо оглядываясь и разлетаясь внутри, от него сквозит правильностью, целостностью, и немного печалью… Туман скучает по своему Облаку.***
Он — это опасность, жестокость и смерть. Это видно сразу, по запаху пепла и оттенку красного на сине-чёрной одежде; улыбка эквивалентна проклятому клинку, а смешок пули из кайросеки и покрытого хаки сразу. Глаза равны огню и океану, наверное, поэтому Зоро достаёт мечи раньше, чем даже откроется дверь. Ему улыбаются немного довольно, встречая лезвия сталью и хаки, чужой цилиндр слетает, светлые волосы чужака в крови, отчего-то сразу ясно, что не его собственной. Чужой смех похож на порог ночного кошмара, но мужчина делает шаг назад, у него миролюбивая улыбка, подняты руки вверх, даже если он всё ещё сжимает оружие, глаза прикрыты и в уголках таятся лёгкие морщинки — Зоро не обманывается, этот человек очень опасен, а его капитан ранен и без сознания у него за спиной. — Подождите-подождите, Зоро-семпай! — кричит Бартоломео, вставая сбоку от него, но не перед ним и врагом, хороший выбор. — Этот человек брат Луффи-самы! — добавляет он, хотя и с истерический ноткой недоверия. Зоро тоже не верит, ни на грамм. Эйс был братом Луффи: сильным и запоминающимся, ярким и весёлым, дружелюбным и заботящимся. Человек перед ним — не имеет ни единой из этих черт. Мужчина снова смеётся (мурашки пробегают против воли; похоже на скрип умирающего корабля), позади него Торао тянется к своему мечу, а Нами складывает климак-такт, пока вперёд не делает шаг Робин. — Сабо-кун, давно не виделись, — говорит она, признавая его, без: рада видеть, приятно встретится. Зоро чувствует её напряжённость, ладони крепче сжимают рукояти мечей, Наблюдение Хаки горит по нервам в предостережении, когда он встречает синие-синие глаза. — Впрочем, ты не изменился, как я посмотрю. — Ушла не попрощавшись, Робин-сан, — говорит он с чем-то средним между упрёком, тоской, обидой, смехом и даже флиртом. Робин не совсем напрягается, но её улыбка становится механической. — И если ты об этом, — он смахивает нечто похожее на пепел и куски кожи с пальто и плеч, как будто это было рутиной, — разгребал мусор, — улыбка становится шире, и на свой страх и ужас Зоро видит в ней нечто от Луффи, но в четыреста раз более искажённое и жестокое, в преддверии врат ада, когда вас встречают с похвалами. Робин не совсем поворачивается спиной к блондину, её руки сложены на груди так, что в любой момент она может применить свой Фрукт, её голос ровный и мягкий, но никто не обманывается, они чувствуют её нервозность. — Это правда, Сабо-кун старший брат капитана-сана, — подтверждает она так, будто читает газету о каком-то скрытом зверстве Дозора. Уши снова ловят начало и конец смеха, который может даровать миру лишь безумец. — Ну-ну, не хочу вас всех тревожить, — он обводит каждого глазами кипящего океана, улыбкой по вкусу напоминающей небо, сотканное из ядовитых облаков, — я просто хочу попросить вас и дальше заботится о моём младше брате, — впервые в нём скользит настоящая нежность, — Луффи может быть очень проблемным временами, — слова Эйса повторяются так точно, что становится тошно от того, сколько тревоги есть в этом человеке для них, когда опасно-синие глаза снова находят всех. — Луффи любит вас, поэтому я не могу убить вас, — легче, чем перо, ложатся слоги в предложения и угроза в азот, — но это не значит, что я не убью кого-то другого, кто дорог вам, если с ним что-то случится. Снова улыбка, такая яркая и так похожая на Луффи и Эйса, что слова доходят на мили-секунду позже остального. Также быстро, как моргание, мужчина исчезает в огне, оставив пепел, запах крови и отголоски могильного смеха. Секунда. Две. Три. И вздох для крика. — Какого чёрта это было?! — кричит Усопп, и это самый логичный вопрос, который прозвучал за весь день.***
Позже Робин расскажет им о монстре Революции, о чудовище таком, что его сторонятся собственные люди, о безумии, которое он не скрывает среди своих и ещё ярче проявляет в драках. Позже Робин расскажет им о мольбах из допросных и криках дозорных, окрашенных смехом и одаривающих всех лёгкими улыбками. Позже Робин расскажет им, как может быть обманчиво уютно стоять рядом с этим человеком, когда он успешно и умело подавляет жестокую часть себя, пряча её за вуалью, равную глубинам океана, что кто-то может даже забыться в этом. Позже Робин расскажет им о реках крови, об одеждах, сменяющих друг друга чаще, чем такие же красно-чёрные перчатки, о планах на десятки шагов и подкрученных запасных планов ради запасных, об эффективности насильственных методов, которые потому не могут отметить. Позже Робин расскажет им об одержимости такого демона их капитаном, о неровных напряжённых взглядах Драгона, о навязчивой идее заполнить пропущенных двенадцать лет чем угодно, о преследовании её и выуживания любой, даже самой ненужной крохой информации, о почти невозможности уйти от разговора и невозможности спрятаться от чужой настойчивости. Позже они разбудят Луффи и спросят его о Сабо, их капитан улыбнётся немного виновато (что ему совершенно несвойственно) и скажет: — Извините за него, он бывает зачастую чокнутым, ши-ши-ши. И не многое ли им это придаёт ужаса от осознания, что это говорит Луффи?***
Туман, вернувший своё Небо, сделает для него всё и даже больше, даже если само Небо будет не согласно с ним, его методами и его жестами любви.