последняя надежда ласточки

светлое, по-зимнему розово-фиолетовое ночное небо. голову вверх поднимешь и не продержишь долго из-за ветра холодного, в лицо резко горсть снежинок бросающего. шарф рукой замёрзшей приподнимаешь немного, на нос холодную шерсть натягивая, и наблюдаешь, как очередной автобус, людьми набитый, остановку покидает. домой не хочется. хочется шагнуть под машину, чтобы моментально, чтобы доломало окончательно, чтобы то, внутри ноющее и болящее, ребра собой ломающее и заставляющее что-то неправильное чувствовать, замолкло наконец, успокоилось. и вроде готов уже, терять-то нечего. кому он, такой жалкий, неказистый, несчастный, нужен? разве что родителям пьянствующим, когда водка заканчивается, да директору школы, вспоминающему о нем тогда только, когда олимпиада какая приходит, но и тот лишь взглядом колким пробегает, бросая пренебрежительно "Баскервилль, оденься приличнее". парень на краю бордюра балансирует, уже к шагу решающему готовится, как перед взором е г о лицо появляется. с такими глазами родными, светлыми, как небо в пригожий день, когда солнце светит ярко, но отвернуться от него не хочется, хочется лицо под лучи теплые подставить и улыбнуться, про все забыв, глубокими, как блядский океан, который если не переплыть, то попытаться обогнать предшественников, чтобы запомниться, в сердце отдельное место заиметь, хочется. с улыбкой доброй, никогда с губ не уходящей, улыбкой, казалось, способной любого человека покорить. с руками такими красивыми, на которые не залипать невозможно, особенно когда жестикулирует, историю, обязательно интересную и смешную, рассказывая, или карандаш крутит в пальцах, которые ненормально сильно поцеловать хочется, кончиком языка по подушечкам пройтись и в рот вобрать. с именем красивым таким, к нему чрезвычайно сильно подходящим, именем, что сразу любимым стало, Э-л-и-о-т. и д е а л ь н ы й. н е в о з м о ж н ы й. но добрый слишком и гордый. если привязал кого-то к себе, даже такого, как Лео, то не сможет просто так послать, сказать, мол, "иди, дружок, своей дорогой. мы с тобой поговорили немного, да и хватит с тебя". будет около себя держать, даже если в печенках сидит уже, если сыт по горло, если раздражать начинает, если заебал. а ведь Лео действительно мог, уже после первой встречи, после того, как Найтрей внезапно, будто они в американской дешёвой мелодраме, рядом оказался и цитату из книги, что Лео в руках держал, произнес, смотря пытливо, а тот не расстерялся и продолжил, заставив Элиота улыбнуться, мог, потому что за следующую ночь книгу дочитал и утром, смелости набравшись, к парню подошёл, раскритиковав ее в пух и прах. шум проехавшего в паре сантиметров от него автобуса вырывает из воспоминаний. Лео смотрит на свои практически окоченевшие пальцы, переводит взгляд на дорогу и понимает, что сегодня шагнуть не решится, не сможет, когда перед глазами о н. медленно, кое-как перебирая ногами, Баскервилль заходит в полупустой салон. смотреть из грязного, заляпанного окна на серые панельные дома, одиноких спешащих прохожих, которых в квартире ждет близкий человек, уже приготовивший им ужин и готовый согреть замёрзшего родственника, любимого или любовника, нет ни желания, ни сил. он задумчиво водит пальцем по экрану телефона, пока не замечает значок, оповещающий о новом сообщении. от н е г о. <<все хорошо?>> перечитывает несколько раз и улыбается. Элиот единственный человек, который, сам этого не зная, может заставить Лео улыбнуться с помощью пары слов, единственный человек, который поинтересуется о чувствах Лео и которому будет на них действительно не все равно. <<можно приехать к тебе?>> ему самому от себя противно; навязывается, прилип к Найтрею, словно маленький уличный котенок к обуви человека, который его погладил и теперь не знает что с ним делать: оставлять жалко, а дома он нахер никому не нужен. хочет удалить сообщение, но о н прочитывает быстрее. <<конечно, приезжай.>> если извиниться и написать, что передумал, то Элиот, наверное, обрадуется, не придется тогда половину ночи на кухне сидеть и с Лео, не умеющим нормально, по-человески общаться, с Лео, который если и общался до него, то только с книгами, пытаться диалог вести. но Баскервилль не может, мысли об очередной для Найтрея и ещё одной необыкновенной, лучшей ночи в своей жизни, которых накопилось около десятка, захватывают полностью, ему кажется, что сейчас он может выпрыгнуть из едущего автобуса, обогнать его и оказаться у дверей Элиота через секунду. человеческое тело не всесильно, а исхудавшее человеческое тело, испещренное синяками и порезами, не всесильно ещё больше. ему требуется около часа, чтобы добраться до подъезда, он тяжело и шумно дышит, не с первого раза набирает домофон и кое-как тянет на себя дверь. поражающие своей прямотой надписи на стенах, слезсшая со стен штукарка, пустые бутылки из-под пива и сигаретные бычки на лестницах, все это предстаёт перед глазами, стоит только зайти. обычный дом, обычный подъезд, необычный парень, захвативший все мысли. пока поднимается по лестнице на нужный этаж, вспоминает, как в первый раз пришел к Элиоту домой, как пытался сделать вид, будто не в первый раз посещает чужую квартиру, как стеснялся, как у него потели ладони, как Найтрей все замечал, но делал вид, будто бы нет, чтобы не заставлять его краснеть сильнее. входная дверь открыта. тихо заходит, оставляет рюкзак на полу, снимает обувь. знает, что его ждут на кухне, где уже вскипел чайник и на столе лежат конфеты с печеньем. проходит через зал, пробежавшись глазами по неизменившемуся с последнего прихода интерьеру. вспоминает свою первую ночь здесь. вспоминает, как Элиот расстелил ему диван, на котором хватило бы места двоим, а себе разложил кресло, с несколькими вдавлинами и торчащей сбоку пружиной. "может, ты ляжешь на диван, а я на кресло?" вспоминает, как не хотелось ему, чтобы Найтрей из-за него страдал всю ночь, но тот лишь улыбнулся, посмотрел так необыкновенно заботливо, нежным, легким движением взъерошил волосы на затылке и тихо произнес: "ты г о с т ь, а гостям все самое лучшее". ночью Лео бесшумно плакал в подушку. садится за стол, здоровается, встречается с ним взглядом и тонет в нем вновь. не может удержаться, не может не смотреть на плавные движения, на мимику, на н е г о. пытается остановить бешено стучащее сердце, но получается ужасно. в какой-то момент они одновременно тянутся за конфетой, касаются руками, поднимают головы, все это как в той же американской дешёвой мелодраме, Баскервилль не выдерживает, он больше не может, тянется и касается губами уголка губ Элиота. не успевает убрать голову, как раздаётся резкий, оглушающе громкий звук и он оказывается на полу. щека горит. встает на колени и задирает голову. перед ним Элиот. тот же Э-л-и-о-т. и д е а л ь н ы й. н е в о з м о ж н ы й. но глаза его потемнели, пригожий день испорчен резко набежавшими тучами, началась гроза и теперь нужно бежать домой как можно быстрее, океан внезапно замёрз, покрылся толстым слоем льда, и теперь бейся об него головой, пока не разобьешь, но той манящей глубины больше не увидишь. улыбка сменилась на разъяренный оскал, он пробирает до глубины души, он роется в ней, вытаскивая на всеобщее обозрение все самое грязное, что есть в человеке. руки сжаты в кулаки, руки занесены над ним и теперь они могут доставить только боль, острую физическую боль, надавить на имеющиеся синяки, расковырять полузажившие порезы. — вон. тихо разносится над замеревшим Лео. он хочет подползти к ногам, хочет схватиться за штанину и просить, умолять, чтобы его простили, чтобы не смотрели больше т а к, не скалились и не сжимали руки, чтобы все стало, как обычно. хочет расцарапать грудь, сломать ребра, вырвать сердце и приподнести ему, чтобы растоптал, чтобы сделал ещё больнее, чтобы окончательно уничтожил. хочется умереть у его ног. хочется сделать хотя бы что-нибудь, но он лишь сидит на коленях, смотрит в глаза и понимает, что нарушил свой самый главный запрет, понимает, что разозлил, что не сможет сделать так, чтобы его простили. понимает, что это конец. — пошел. вон. чужая рука бьет стену. Лео вздрагивает, понимает, что может шевелиться, вскакивает и убегает, натягивает обувь, хватает куртку, хлопает дверью, спокатыкается у первой ступеньки и кубарем катится с лестницы, не обращает внимание на физическую боль, душевная сильнее, выбегает из подъезда и на этом силы заканчиваются. он садится на холодный бетон, заваленный снегом, облокачивается спиной на железную дверь и обнимает куртку, которую так и не надел. светлое, по-зимнему розово-фиолетовое ночное небо. плачущий мальчик, в рубашке и джинсах сидящий около обычного подъезда и думающий о том, что причины жить у него закончились.