Мой слепой детёныш

Знаешь, мой слепой детёныш, я всегда боялся тебя разочаровать. Когда тебя впервые привели ко мне в кабинет, ты держался ровно, прямо, и внутри тебя я буквально увидел стержень цвета твоих глаз. В первую минуту я подумал, что ты станешь моей профессиональной неудачей – слишком самостоятельный, слишком цельный для того, чтобы что-то в тебя вкладывать и чему-то учить. Я был их «последней надеждой» для безнадёжного случая, как они считали, но они не поняли. Ни черта они не поняли. Тебе не нужна была ни надежда, ни даже вера. И тогда я пошёл по третьему пути – решил дать тебе немного любви. И оказался чертовски не прав. Ты стал моим профессиональным провалом, в глазах остальных вознёсший меня в ранг редкой масти специалиста. Я знал, что не смогу оставить тебя. Видел в твоих глазах предчувствие разлуки. Я дал тебе любовь, но отобрал надежду. Если бы я ушёл, я бы убил в тебе и веру. Но я смалодушничал, эгоистично не захотел становиться убийцей. Забрал тебя с собой в место, для тебя не предназначенное. По моей просьбе ты стал единственным незрячим Дома. Всё указывало на то, что там ты окажешься в заведомо более слабой позиции. Я опасался, что ты не приживёшься. Кто же знал тогда, что я вернул Дому его сердце, да, малец? В Доме жили десятки других моих детёнышей. Они смотрели на меня, как на любимую игрушку, которую можно обнимать перед сном, которой можно нашептать свои страхи, зная, что она навсегда сохранит их в своих плюшевых ушах. Они были как голодные птенчики, которые ждут своей очереди в кормушку и дерутся за семечки и крошки. Подкрепившись, они разлетались до следующего голодного часа, ревниво следя издалека. Ты не был таким. Ты не был птенцом, не имел детской привычки привязываться и считать всё вокруг игрой. Я долго не мог понять природу твоего отношения ко мне. Тебе не нужно было утешительных объятий, когда тебе разбивали нос, не приходил ты и рассказывать свои обиды и страхи. Вещь в себе, ты тенью проскальзывал в мою комнату и слушал. Истории из книг, пластинки, искрящиеся закаты. Скрип ручки на заполняемых документах. Шелест страниц читаемых мною талмудов по педагогике. Однажды ты пришёл сам не свой и заговорил. О прохладе, о сумерках чащи, о журчании ручья и мельтешении крыльев стрекоз. Ты говорил и говорил, так, как остальные говорили о найденных монетах и ключах, которые в силу своего детства считали сокровищами. Так, будто это было что-то такое же реальное, как коридор за дверью. Будто я об этом прекрасно знал. Но я не знал. Я не отвечал. Не расспрашивал, не вовлекался в обсуждение, не разделял твоих ощущений. Тогда ты перестал об этом заговаривать, и будто бы что-то понял. Иногда в твои приходы я видел отпечаток тайны в движениях, понимание общего секрета в твоём молчании. Ни черта ты не понял, мой слепой детёныш. Тогда-то стало ясно мне, чего я так страшился всё это время. Что это было за чувство – скребущее на задворках сознания подмыслие – что однажды наступит момент, и я не смогу дать тебе ни веры, ни надежды, ни любви. Разочарую тебя. Начался обратный отсчёт. У тебя появились друзья. Твоя стая. Уже тогда я знал, что, несмотря на амбиции других детей, она будет именно твоей. Я наблюдал, как растёт вокруг тебя твой собственный Дом, как он распространяется на находившихся рядом, и радовался. Ты не был одинок. Ты дрался вместе с ними и за них, ты таскал бутерброды и молоко из столовой, ты разделял их игры и увлечения. Научился слышать улыбки и даже изредка смеялся и сам. В тот момент я действительно уверился в том, что поступил всё же правильно. Пару дней назад ты забегал ко мне спрашивать, еду ли я этим летом в тот, второй Дом. Как никогда оживлённо мы обсудили планы, поедая под обжигающим июньским солнцем орешки из миски. Ты улыбался, и я чуял надежду, и ещё что-то новое. Я видел, как ты открываешься. Пока ещё несмело, как будто пробуя морскую воду пальцами перед тем, как с визгом броситься навстречу солёным волнам. Ты, наверное, впервые жил волнительным ожиданием. А теперь меня тащат в Могильник, и я знаю – не дотащат. Я страшусь закрыть глаза, хотя всё, что вижу – монотонно проплывающий потолок в трещинах. Я думаю обо всех них – моих птенцах, которым пора выпасть из гнезда и искать пропитание самостоятельно. Пора поставить игрушки на полку, взяться за книжки и писать свои секреты в личные дневники. Думаю о втором Доме, с его скрипучими деревянными половицами, которые выдают шатающихся по ночам. Думаю о столовой, пропахшей с утра подгоревшей молочной кашей. Думаю об исписанных прекрасными стихами вперемешку с ужасными ругательствами партах. О библиотечных учебниках, разваливающихся в корешках. О воспитательных часах, на которых мы играли в «Угадай, кто?» и города. Думаю о пахнущих краской улыбающемся хомяке, скалящем пилой зубы волке и летающем крокодиле. И всё же, закрывая глаза, я сожалею о том, что невнимательно слушал твои рассказы о лесе. Я представляю себя там – над головой шелестят подрагивающие кроны, все усыпанные зеленью, возле уха тихо пробегает река, а руки утопают во влажной утренней росе травы. Подбегает щенок и мягко лижет мне щёку, убаюкивая пушистым боком. Прости, мой слепой детёныш, я всё-таки тебя разочаровал.