Мы

Шура не возвращается. Привыкнуть к этой мысли сложнее, чем смириться с потерей. Лёва уже давно не обращает внимания на вторую кружку, одиноко пылящуюся на полке в кухонном шкафчике, не замечает и пустые плечики в гардеробе, перестаёт покупать краску для волос — одному она ни к чему. На ум приходит совершенно детское: «не интересно». Чуть свет он просыпается в своей узкой постели, принимает быстрый холодный душ, варит кофе в потёртой турке и садится на подоконник, к заполненной пепельнице и пустой улице внизу. Окно распахнуто настежь, и отсюда видны низенькие соседские домики, чуть дальше — голубые тенты летних кафе, плоские запылённые крыши, где они любили часами сидеть вдвоём и греться на закате вместе с гитарой. Одной, вторая осталась у Лёвы. Он старается не смотреть в тот угол. Привыкнуть к мысли о предательстве оказывается на удивление легко. Она кажется в тот момент единственно-правильной, такой нужной, за неё хочется ухватиться и тем спасти себя от нелепых оправданий чужим поступкам. Нет их, — просто решает для себя Лёва. — Нужно уметь смотреть правде в глаза. Нужно уметь быть сильным, иначе зачем всё это? Ответы на вопросы теперь дать некому. Вторую тахту как-то незаметно и быстро отдают Игорькову другу, который взамен пристраивает Лёву к себе курьером в типографию. Работа физическая, а Лёва рад изнурительному графику — с рассвета и до самого вечера он на ногах, и вязкие мысли просто не успевают глодать его утомлённую голову. Когда один из постоянных клиентов — Зик, кажется, начинающий писатель, приглашает его остаться на чай, Лёва соглашается с усталой улыбкой. Зик, сукин сын, красивый, как чёрт, остроумный и беспечный — именно этого Лёве и не хватает в последнее время. С ним впервые за долгие месяцы Лёва открыто и искренне смеётся, потом даже соглашается на уговоры сыграть какую-то старую песенку, конечно, не свою. А потом они пьют, непростительно много. Странно и хорошо, — лениво думает Лёва, лёжа на голой груди у дремлющего Зика и разглядывая исчезающие утренние звёзды за окном. — Но с Шуриком — лучше. Наверняка ведь лучше. После типографии он становится графическим дизайнером, где его снова ждут бессонные ночи, уставшие глаза, шумный город, намертво пробравшийся в самую его суть сухой рыжей пылью. Ему кажется, что он задыхается. А потом появляется эта… как же её? Он упорно пытается вспомнить — и не может. Или недостаточно старается, ведь это не так уж и важно в конце концов. Главное — она при деньгах, положении и связях, которые обещают ему офицерское кресло в штабе. Он думает об этом, когда запаковывает очередную кассету в плотный бумажный конверт, когда выводит недрогнувшей рукой заученный до мигания под веками адрес, обещая себе, что это в последний раз. А среди очередной ночи подрывается и бежит на ощупь по тёмному коридору, чтобы ответить на трещащий телефон. — Прилетай, — выдыхает на том конце Шура, и голос усталый и практически безэмоциональный. — Прилетай, я прошу тебя. Пока всё окончательно не сломалось. Лёва опускается на холодный стул и долго молчит, зная, чего стоят эти драгоценные минуты, но нет цены, которая бы покрыла операцию над его истерзанным сердцем. Наконец, тихо произносит: — А что будет, если я прилечу? — Мы, — просто отвечает Шура и кладёт трубку. Обещая себе, что это в последний раз. Следующее утро застаёт Лёву в аэропорту. Игорёк переминается рядом, попинывая чемоданы, сонный и оттого ворчливый, но Лёва слишком устал, чтобы это замечать. На душе гадкая и горькая пустота, за спиной — песок и окровавленная повязка на руке — зацепило осколочной, впереди — синева и неизвестность. И восемь с половиной тысяч миль над тяжёлыми водами. Лёва плохо помнит перелёт, изнурительную пересадку, липкий страх, от которого дрожат кончики пальцев. Помнит только, как застывает на месте от горячего шока. Потом неуверенный шаг сменяется бегом — и его тело сталкивается с другим в болезненном объятии. Наверное, так коллапсируют звёзды, рождая сверхновые. Он зарывается носом в мягкие выгоревшие волосы и дышит, дышит родным запахом до рези в лёгких. Лёве так много нужно ему рассказать. И у них снова так мало времени — целая вечность. Сидя на маленькой кухне с его гитарой в руках и глядя ему в глаза, Лёва поёт свою, конечно, песню и понимает, что счастлив. Ого, — хмыкает Лёва про себя, когда втрахивает его, дрожащего и тяжело дышащего, в постель, — мне нравятся такие мы.