Часть 1
11 ноября 2020 г. в 23:32
Темноты не привык бояться тот, кто с самого начала не знал иного. Пауль и не знает — он точно ощущает, что свет солнца на ощупь тёплый, а ещё пахнет немного пылью, духотой, но может с детства поглядеть наверх, не отворачивая лица. Не слепит. Нечего слепить. Это даже смешным кажется — будучи взрослым, он посмеивается, когда никто не потревожит — что живёт полноценно, что может чувствовать острее, чем кто-либо другой, что не зависит и не страшится оказаться в полном мраке.
Иной ему обязательно укажет: ничего нет сложного в том, чтобы таковым родиться, никакой заслуги в бесстрашии капитана, он привык ведь каждую поверхность ощущать подушечками пальцев, впрочем, зрение — не так уж важно для него, лишённого с самого начала, однако Оберштайн молчит. Не потому, что нечего сказать — в иных ситуациях за словом в карман не полезет же, достаточно короткое, но броское кинуть в собеседника с отчуждённым презрением, хотя теперь, получив возможность мир весь отразить полученными им искусственными глазами, вовсю использует невербальные методы общения, так лучше, так понятнее порой — он этот путь прошёл, и далеко не сразу был слепым. Люди, тем не менее, привычки не имеют ничего хорошего сказать, видеть тут недостаточно, только чувствовать нутром.
Когда-то Пауль фон Оберштайн раздражается от отсутствия тактильных контактов. До сих пор, не выросший словно из этого, он куда больше, чем стоило бы, наверное, касается своей собаки ладонью, зарывается пальцами в шерсть. В точности запоминает количество ударов в минуту, и может понять, когда она пугается, когда засыпает, когда хочет спрыгнуть на пол, семеня лениво на кухню — поводырь давно перестаёт быть необходимостью, но Оберштайну нужно, чтобы живое, тёплое, находилось рядом столько, сколько он сам способен быть живым.
Однажды темнота отступает, мир приобретает очертания, почти забытые, атрофировавшиеся давным-давно — и солнце слепит, режет суховатый воздух. Тогда Оберштайн узнаёт, что пахнущее солью море — ярко-синее в ясные солнечные дни, почти чёрное — в грозу, что у первой собаки, которая до поры до времени была его глазами — смешное рыжее пятно под правым ухом, и что люди с их звонкими голосами неизменно стареют. Он и сам другой, настолько, насколько того нельзя понять, всего лишь прикасаясь к щекам, уже не таким на ощупь округлым по-детски. Неясно даже, рад ли он узнать привычное в новой, неизвестном ему совершенно ключе.
Знает только, что теперь его жизнь не зависит от тех, рассказывающих про недосягаемые звёзды. Теперь он всё-всё на свете увидит сам.
Зачем ему в таком случае, обставившему свою жизнь «от» и «до», где всё заранее спланировано, адмирал Ройенталь, Оберштайн не понимает до сих пор. Факты в голове его отчаянно не желают сходиться ровненько структуркой, вечно выбивает что-нибудь одно, лишнее — порой лишним становится он сам, не в состоянии вписаться в собранную кое-как картинку. Оскар, если честно, тоже мало понимает — что он в нём нашёл? Оскар иногда допытывается — есть хоть что-то в этом мире, полном идиотов, чего боится Оберштайн? Каждый раз ответ получает отрицательный, глупости повторять раз за разом вслух непростительно для птицы высокого полёта, вроде него, однако Ройенталь настойчив, иногда слишком:
— Все чего-нибудь боятся, — как-то раз за бокалом виски сообщает адмирал, и вглядывается — пристально, изучающе — в сидящего напротив, — Не бывает исключений, если ты человек.
Тот, кто Пауля не знает, думает, что ему скучно — на лице написано, но в учёт не берут, что он, не имевший возможности впитывать с детства жадно, как именно выглядят человеческие эмоции, не в состоянии воспроизвести. Читать его проще по словам, по действием, если он готов идти на встречу. А много ли, напротив, способны сказать искусственные, не понарошку стеклянные глаза?
— Очень наблюдательно, — без издёвки отвечает, из бокала не пьёт, больше из вежливости держит неподалёку и всё трогает, трогает пальцами кромку, на автомате гладит. То, что на вид — стекляшка стекляшкой, наощупь оказывается дорогим хрусталём. Оскар подлавливает его на этом, а ещё на том, что взгляд у Пауля безотрывно направлен в его собственное лицо, — Чего же мне бояться?
Оскар пожимает коротко плечами. Пока перебирает, думает больше о себе, так проще, хотя надеждой, что они с Оберштайном в чём-нибудь могут быть похожими, совсем не тешится:
— Ну, чего боятся другие. Высоты, глубины, тараканов, замкнутых пространств, — подвыпивший, он загибает пальцы, вдруг останавливается, чтобы бросить вызов — улыбка трогает красивые, раскрасневшиеся чуть от алкоголя губы, — Темноты.
Каждый раз он спотыкается на этом. Каждый раз спрашивает, и понимает, что заходит слишком далеко — не умеет, не хочет по-другому, если с Оберштайном. Он играет с ним по его жестоким правилам, и тот позволяет Оскару неслыханную роскошь наблюдать за тем, как задумчиво поджимаются губы.
— Нет, — несколько тише, без тени сомнений, отвечает Пауль, блики на искусственных радужках могут сойти за влагу, но он не плачет никогда. По той простой причине, что слёзных желез природа не дала ему. Отблески огня, свет звёзд в окне — он сам потерянный в пространстве, когда вспоминает невольно, каково это, вообразив себя потухнувшей звездой, перемещаться сквозь массив несуществующей чёрной дыры, где нет часов, нет света и ни-че-го, кроме пустоты, — В темноте нет ничего ужасного.
А сам ловит себя на том, что смотрит на Ройенталя и не может не приметить разных по цвету глаз. Один, чёрный, как непроглядная ночь, при ярком освещении на самом деле тёмно-карий, отдающий в золото. Правый глаз Оскара фон Ройенталя — это темнота, в которой он оставил годы своей жизни, левый — небо, увиденное впервые, почти что заново ослепившее его кристалльно-чистой синевой.
Оскар для него и прошлое, и настоящее — будущее, если позволит сам им стать, он на него не смотрит с осуждением или с презрением, не винит, хотя порой повторяет извечное «если бы…». Пауль знает, чего хочет Ройенталь, доверять ему — неправильно, проще устранить, защитив тем самым кайзера. Однако, Оберштайн едва ли готов упустить то, что для него действительно несёт большую ценность.
— Знаешь, — они молчат долго, и Оскар прерывает это молчание первым, — Когда-то мать хотела выколоть мне этот глаз, чтобы только отец не догадался о её случайной связи. Мне на самом деле страшно думать о том, каково это, ничего не видеть.
— У тебя всегда останутся другие чувства, — Оберштайн не спорит, дополняет его слова, и это, пожалуй, самое правильное, что с Ройенталем случалось в жизни, полной старых обид.
Ройенталь осмеливается вдруг, первым протягивает руки через стол, чтобы взять чужие ладони в свои — ему интересно, не вырвется ли? Оберштайн ощущается таким близким, что не выходит не огладить пальцами чужие. Прохладные, едва тёплые, если подержать чуть дольше.
— Покажешь мне? — когда Оскар улыбается, отказывать ему не выходит при всём желании. От других Пауль отличается лишь тем, что чары на него не действуют, иммунитет к обаятельным взглядам вырабатывается с тех пор, как он слеп, но он и не хочет сам отказывать. Он поднимается из-за стола, велит таким тоном, что мурашки по спине:
— Закрой глаза.
Подчиняется Ройенталь почти сразу, а Оберштайн ведёт его, старается не создавать лишнего шума. На балконе поместья, где они оказываются вдвоём, ветер нещадно треплет волосы. Адмиралу кажется, что его пробирает до самого позвоночника ледяным порывом, и небо над его головой, на которое он честно пытается не смотреть — цвета воронова крыла. Ему тревожно, страшно так, как никогда до этого, потому что хочется, ох как хочется всё это прекратить, открыв глаза.
— Что ты чувствуешь? — ровный голос Оберштайна заставляет Ройенталя остановиться, нащупать ладонь капитана, крепко сжав, понять при этом, что тот сжимает крепче в ответ.
— Холодно, — добавляет Оскар. Но холод ощущается иначе, он глубже, он свистит в ушах и пахнет серединой ноября, шелестом погибающей травы. Неважно, наверное, какого эта трава цвета?
— А ещё? — странным кажется, что Пауль почти просит говорить. Не приказывает, неслышно придвигаясь, и это Оскар тоже чувствует. Тепло человеческого тела, застывшее на расстоянии в жалкий десяток сантиметров.
Он обнимает, прихватив за плечи аккуратно. Уязвимый, как никогда, Ройенталь представить не может себе, каким был мир, в котором Оберштайн просуществовал так долго, каждый день ощущая столько и сразу, впитывая в себя пыль, моросящие дожди, ливни, запахи весеннего цветения, солнечных лучей и стоячих вод. Он сам пахнет, кажется, горечью иссушенной полыни, совсем немного недопитым виски. И теплом. Страхом — не пахнет. Не пахнет пустотой, которой Оскар так упорно избегает.
— Доверие, — подумав, отвечает Ройенталь. Оберштайн в его объятьях, зрячий абсолютно, еле сдерживается, чтобы не фыркнуть, но сам закрывает вдруг глаза.
Пауль фон Оберштайн не боится темноты ни тогда, ни сейчас. В глубокой ночи, в пустом космическом пространстве, руки Оскара фон Ройенталя — мягкие, лежащие на его озябшей спине.