Самая большая глупость

      Князь Разумовский не был влюблён в Анну Миронову.       Он не искал с ней встречи кроме тех случаев, когда это требовалось для дела, и никогда, гуляя мимо её дома, не заглядывал в сад, чтобы обнаружить её там. В толпе он не искал её глазами и не мечтал встретить её за следующим поворотом. Однако, неожиданно сталкиваясь с ней, он без сожалений отмечал, что искренне рад. Это он оправдывал тем, что Анна была приятная девушка и говорить с ней было легко и интересно. И всё-таки он не был влюблён в неё.       Разумовский всё также смеялся над любыми чувствами, считая их предрассудками и вздором, и с усмешкой, на зло Нежинской говорил о своей влюблённости к Анне. Тот же расчёт и, пожалуй, любопытство руководили им, когда он делал предложение, и ничто внутри него не противилось им. Не было мук совести, которые должны просыпаться во влюблённом, когда он лжёт, и не возникало сомнений по поводу своих планов. Он знал, что, когда придёт время — и не часом раньше, — он предаст свою, так называемую, родину и принципы, которыми Анна Миронова руководствовалась в жизни. Однажды он уедет заграницу и не вернётся, а она останется в России, навсегда осужденная быть в тени позора, брошенного мужем (которым он надеялся стать), и он ничего не сможет с этим сделать. И, честно признаваясь себе, не хотелось: было слишком поздно всё менять и отказываться от запланированного. Пожалуй, хотелось только отстрочить неизбежный момент — из-за воли рассудка, безусловно.       Посещая её, он ничуть не волновался, несколько минут переминаясь в холле дома Мироновых и тихо постукивая тростью; его сердце не вздрагивало при встрече, когда они сталкивались взглядами и он аккуратно губами касался ей пальцев, и смотрел он на неё разве что с любопытством, что объяснимо: всё-таки она была необыкновенная девушка с удивительным даром. Глядя на неё, он справедливо про себя признавал, что она вправду красива, умна и образованна. И даже наивность, которой в других он пренебрегал, ей он снисходительно прощал, как мудрый старик прощает молодому глупость.       Он не любил её, но, всё-таки находя её общество приятным, улыбался ей, может быть, единственной искренне. Она не льстила, не пыталась понравится и почти стеснялась его внимания к ней, что забавляло.       У неё были всегда чуть холодные нежные руки, которые едва подрагивали, когда он касался их, и испуганные голубые глаза. Он всё ещё не любил её, но хотел смотреть в эти глаза как можно дольше, хотя бы только потому, что они единственные в его жизни не лгали — это ли было не чудом?       Он умел быть обаятельным и убедительным, и ему особенно нравилось, когда этот трюк удавался с ней. Ему также нравилось, что с ней можно быть почти настоящим, без княжеского апломба и выпячивания громкого титула, и хотелось думать, что и он ей приятен и интересен. Он ведь достаточно сделал, чтобы быть, по крайней мере, приятным, верно?       Князь не думал о ней, оставаясь в одиночестве, и не вспоминал её, почти очаровательную в своей непосредственности и наивности, без нужды. Работая с бумагами и отвечая на письма, он не допускал ошибок из-за невнимательности, его мысли всегда были при нём, не уводили его за забор сада в соседний дом. Князь Разумовский всегда продолжал думать о деле — и почти никогда о ней.       Он никогда не говорил с ней с замиранием сердца, однако, когда она отказала ему, он ощутил, как сердце в груди на мгновение дрогнуло, а потом, оглушённое, забилось чаще. Она ушла, и он физически не смог поднять глаза и посмотреть ей вслед, и впервые за последние десятилетия в его голове не было ни одной мысли о работе — только о ней.       Собираясь на дуэль, он совсем не нервничал и почти с задором отправлялся на место встречи; целясь в Штольмана, он с удовольствием отметил, что рука не дрожала. Она дёрнулась лишь в тот момент, когда Анна Миронова закричала и бросилась перед ним, не давая выстрелить — совершенная досада. Она коснулась его обнажённой руки своей холодной и дрожащей и молила не убивать следователя. Он нервно качнул головой, а она лишь сильнее вцепилась в его руку — почти болезненный разряд электричества от этого прикосновения. Опуская пистолет, он смотрел в сторону и говорил Штольману о своём праве на выстрел с усмешкой, будто бы уже зная, что не воспользуется им.       Какая глупость: не воспользоваться тем, на что он имеет честное право! Она пришла к нему в дом и просит об этом, а он смеётся. Ему действительно смешно, что он готов внять её мольбам без всяких сожалений и даже капельки злости. Анна стоит перед ним и снова в чувствах хватает его руку, и он совсем не против. Он смотрит на неё, в её красивое печальное лицо и тревожные по-детски чистые глаза, и уже не смеётся. Теперь ему не до смеха, и он это с досадой понимает.       Это была не любовь, он знал это. Но что-то это всё-таки было — возможно, самая большая импульсивная глупость в его спокойно-расчётливой жизни.