***
Рид никогда не любил поезда. Стук колёс бил по ушам — мешал думать. К мерному покачиваю через пару дней можно было привыкнуть, но не к тому, что с тобой вместе едет целая толпа людей, которой должно быть на тебя плевать, но на деле оказывается, что всё абсолютно наоборот. Были бы у него лишние средства, он бы с радостью выкупил целое купе, но бюджет был рассчитан, и спонтанный переезд застиг его настолько врасплох, что пришлось брать верхнюю полку общего вагона. Война кончилась два года назад, но по вагонам всё ещё ходили солдаты — парни, моложе самого Рида, широко улыбающиеся, повторяющие всё одно слово, удушающе радостное и светло-тоскливое. Дом. Они возвращались домой. Пили пиво из банок, играли в карты на столике внизу, пока Ричардс чертил что-то, спонтанно появившееся в разуме, продумывал мелкие детали, и только потом — необходимость. Ему нужно было просто занять голову и руки, чтобы не слышать ничего вокруг. Дом для него был слишком далеко отсюда, такой недостижимый, ненавистный, нуждающийся в хоть какой-то помощи. Округ шестнадцать точка десять дал ему потери, травмы и почву для ужасной, непостижимой ненависти — и просил помощи взамен. Он не любил слушать, как по вечерам солдаты пели, притаскивая гитары, но иногда в душу западали строчки, и их можно было даже не писать на полях, чтобы запомнить.На закате мира последней вещью, которую я увижу, будешь ты, так и не вернувшийся домой. Мог ли я? Должен ли я? И все те вещи, которые ты мне не сказал, и все улыбки, которые ты удержал…
После таких вечеров у Рида раскалывалась голова, обхватывая виски раскалённым обручем мигрени. Спать очень давно не хотелось, но приходилось, чтобы не валиться с ног и не вызывать ворчание соседей по вагону во время своих ночных похождений до тамбура. Ему было плевать на то, что он о кого-то спотыкается, но полусонное сердитое бормотание попросту раздражало, и возможность постоять под холодным ночным ветром не стоила того, чтобы раздражаться пуще прежнего. Хотелось, чтобы эта долгая муторная поездка с растворимым кофе и шумными соседями просто кончилась. Растворилась во времени, исчезла в потоке дней и больше никогда не всплывала в памяти, или же взорвалась тысячей искр и смутно долетающим треском.***
Город оказался приличным, тихим, спокойным, идеальным для того, чтобы залечь на дно и избавиться от лишнего внимания. Вялый поток людей, тихая съёмная квартира, сонная консьержка, которая, кажется, даже не запомнила толком его лица, несмотря на широкий, проходящий по глазу, шрам от ожога. Из-за этого и так достаточно светлая радужка кажется голубовато-белой, словно затянутой туманом, и бельмо мешает видеть ясно, а шрам немного неприятно тянет на отвратительную октябрьскую погоду. Множество рубцов, находящих друг на друга — кто-то бы стеснялся, пытался бы скрыть, но Ричардсу словно бы плевать: он не выпячивает и не пытается скрыть то, что с ним уже долги годы. Первый день он остаётся в своей квартире — небольшая уютная студия в холодных тонах, рабочее место, которое можно легко приспособить под себя — и работать, работать, работать. Внезапный переезд не должен мешать планам, перемена мест не должна мешать исследованиям. Реагенты в целости и сохранности, спиртовки не пролились, пробирки не побились, громоздкий микроскоп тоже не пострадал к великому счастью владельца всего этого богатства — без преувеличений, один набор реагентов мог стоить в несколько раз больше одного набора одежды самого Рида — не сказать, что он покупал их много и особо об одежде беспокоился. Несколько костюмов на разные случаи жизни, один — самый свежий — чёрный, с тёмно-синим галстуком. Похоронный. Не хотелось выбрасывать, но применения ему больше не находилось. Широкий тёмный чехол занял место среди других в небольшом шкафу, не собираясь доставлять никаких беспокойств. В конце концов, костюмы ещё никогда никого не убивали, чтобы их надели второй раз в жизни, а делать это добровольно он и не собирался. У него и без убийств много хлопот — мелочные заказы, крупное исследование, производство ядов, а как люди будут их использовать — не его дело. Не ему решать, будут они травить неверных супругов или мышей в подвалах. Не его дело, не его проблемы — и лезть он в них не собирается. На второй день на улицу пришлось выйти — проветриться, разведать обстановку, узнать хотя бы лица своих случайных соседей, зная, что уже через неделю все они станут единым серым потоком лиц и перестанут представлять хоть какую-то ценность. Но для хорошего начала стоит запомнить их имена, здороваться каждое утро, когда выходишь из своего логова на свет божий, в подобных захолустьях такое любят. Проявляешь фальшивую заинтересованность — и к тебе уже относятся капельку менее равнодушно. Начинают доверять, считать добропорядочным и приличным соседом. Приглашают на дни рождения детей, но принимают вежливый отказ с улыбкой — чужой человек, видимо, ещё не привык к тому, что здесь все, словно родные. Ещё обживётся, обдумает, поймёт, примет печенье и сам потом принесёт — если готовить умеет. На третий день появился загадочный гражданин в чёрном пальто с белой отделкой по краям — вежливо постучался в дверь, представился братом главы округа, к тому же, практически его наместником. Практически — ключевое слово, конечно, потому что родственные связи давно перестали играть роль в политике. Задерживаться долго не стал — прощебетал что-то быстро, взмахнув рукой, дал свою визитку с помятым уголком, пригласил выпить через пару дней и, даже не выслушав ответа, выскользнув обратно за дверь, успев фамильярно похлопать Рида по плечу. Тот остался стоять посреди квартиры с визиткой с помятым уголком и осознанием, что хоть что-то в его жизни начинает идти по плану — лёгкому наброску, желаемому исходу событий, накиданному в долгой поездке одной особенно бессонной ночью, наполненной бессмысленным разглядыванием потолка. Хоть раз в жизни вселенная решила оказать ему услугу и предоставить достойного союзника — хотя пить Ричардс никогда не умел, тогда ему не показалось, что это хоть как-то сможет помешать.