Отец бы убил ее

Карен шепчет Френку рассеянно, уткнувшись в тёплое плечо, что небо сегодня невероятно яркое. Лёгкая кофта отдаёт тепло, его рука на талии жжёт, и она может поклясться, что чувствует каждый палец на своём боку. «Фрээээнк», — вязко и терпко проговорив про себя, Карен хочется раствориться в тёплом, душном аризонском воздухе, пока все проблемы не уйдут, чтобы она вздохнула всей грудью. Пока дома всё станет лучше и легче, пока все вокруг наконец переругаются и заткнутся, потому что больше упрёков нет, отдавая ей её спокойную комнату с фанерными стенами и небольшой кроваткой, с которой у неё свисают ноги. Светлые обои, дешёвые, но голубой цвет довольно красивый: её вообще не спрашивали — точнее, её ещё не было, когда их купили, и они должны были принадлежать комнате её старшей сестры, но — ссора 17 лет назад — послужила причиной множеству многих проблем, а точнее, одной большой проблеме по имени Карен Пейдж. Ну, тогда ещё не очень большой, размером со свёрток, кричащей и требующей внимания, но для всех вокруг очевидной проблемой. Ладно, повторяюсь. Лесли — тупое имя, нормальные люди так собак зовут, а не первого ребёнка, — в какой-то степени следила за ней больше, чем мать. Когда у неё в жизни случается какая-то фигня, в голове визгливо слышен её голос, — в очередной раз убеждаясь в последнем, ну и в скором плане действий. В том, что у неё теперь в планах выговор, «попытка» домашнего ареста, попытка, а точнее, вполне себе осуществимый побег с окна второго этажа через задний двор, где её перехватит Френк со стареньким «самфинг» мотоциклом, и они уедут к морю. Ветер какой-то душный, наполненный запахом соли и чего-то горького, от чего вздохнуть трудно. А может, это просто сердце побаливает, когда Френк говорит о том, что через полгода хочет пойти в армию. Карен слушает его, пытается кротко улыбнуться, смиряясь, хотя выходит откровенно так себе. Ветер треплет волосы, и песок словно колет ноги. Балетки где-то далеко, блузка тоже — прелесть старой забытой бухты в том, что это старая забытая всеми бухта, где двое полуголых обнимающихся подростков вряд ли уничтожат чей-то вечер. Комок из нервов в груди потихоньку рассеивается с каждым поцелуем и прикосновением, все проблемы всё меньше и меньше — а может, она просто пытается переключиться с одной сильной эмоции на другую, променяв слёзы на лёгкое возбуждение. Френк касается губами её виска, и она не может представить себе, что будет завтра. По идее, у неё есть ещё очень много дел: нужно выбрать, куда поступить, начать готовиться к этому, надеяться на то, что грядущий год она закончит хорошо и получит грант, хоть она в это особенно не верит. Её уже прокатили с доской почёта города, и с тех пор она хочет стать журналисткой. Френк смеётся хрипловато, видя её немного насупленные брови и вспоминая её реакцию на эту новость. Его смех отдаётся дребезжанием во всём теле, и она ударяет его локтем в бок, легко, но ощутимо. В их понимающем молчании есть что-то невыразимо искреннее и уютное, честное настолько, что никакой ветер, трудности или родители не смогут сломить их, пока они рядом. По крайней мере, она чувствует себя так. И это молчание сейчас так необходимо. И глупая мысль терзает — а вдруг разлука сможет? Ещё так мало времени, и она одна в этом дурацком городе, одна — и горы её проблем с гнетущим одиночеством, взятым за основу. Кажется, что она живёт на подпитке из его тепла, голоса и какой-то болезненной нежности в этой покровительской, какой-то наставнической любви, хоть у них и разница всего в три года. Хотела бы она сказать, что это не ощутимо, но это очевидно ощутимо. Он всегда казался ей каким-то старым в суждениях, в поведении и каком-то странном, в хорошем смысле, понятии о справедливости. Почему-то с ним ощущалось безопасней, чем дома. Может, дело в его руках? В ласковых пальцах, поглаживающих её по голове, в тяжёлом, но завораживающем взгляде, который могла выдержать лишь она. Карен никогда не представляла себе, как будет выглядеть тот, кого она полюбит. В детстве у неё было полное отторжение от дружбы с противоположным полом, потому что примерами мужчин в её жизни были те ещё мудаки в виде маминых ухажеров и отца, убежавшего в её 13. Лишь парочка немного стыдливых моментов. Лесли винит себя в этом, Карен винит маму, которой пришла в голову глупая идея, что второй ребёнок спасёт брак, ну и немного себя, потому что в подростковом возрасте милой и прелестной доченькой у всех вокруг умиляться уже не выходит. Из прелестной миленькой девочки она превратилась в худосочную, высоченную и бледную девушку со светлыми, какими-то соломенными волосами и синеватыми губами. Измученную настолько, что даже внешний вид кричал: «Кто-нибудь, заберите меня отсюда». Хотя нельзя было сказать, что всё это сломало её. Со временем детские попытки винить себя в произошедшем перешли в сладкое винить всех вокруг в произошедшем, а в конце концов избегать того, что произошло в произошедшем, горько подшучивая о произошедшем и громко ругаясь и ехидничая, изводя себя и других. Но, повзрослев, они с Лесли стали понимать друг друга куда больше, а общие подстёбы сделали из них истинный «dream team». О, а красная помада для Карен была истинным манифестом. Лесли говорит, что для «их» отца это стало настоящей последней каплей, когда Карен накрасила губы ярким глянцевым цветом, улыбнувшись на его громкий и истеричный визг: «Губы красят только шлюхи! Это знак того, что она уже с кем-то спит!» — в сторону мамы. Честно, они с Лесли не хотели доставлять ей проблем, но в конце-концов мама выкинула его вещи на улицу. Или он просто ушёл. Лесли шутит, что давно нужно было так сделать. И с тех пор её помада, правда, уже не настолько яркая — Карен не хочет походить на своих тупых одноклассниц в топах и с ядерными цветами на губах, — хранится в коробке с воспоминаниями и надеждой, что свою, ту самую, для крайнего случая, она больше не достанет, что она не пригодится. А вот нежный тёмно-розоватый оттенок — то что надо. Френк говорит, что её кожа как будто светится на солнце, ласково заправляя её светлую прядку за ухо, улыбается своей горячей улыбкой, от которой Карен самой хочется улыбнуться, но в это время Карен думает, что у Лесли классный хайлайтер и надо брать без спроса его почаще. Но в любом случае, она говорит себе, что красится для себя, а не для парня. Хотя ногти в красный цвет всё-таки для него. Эротично? Желание запомниться? Было бы неплохо, если бы, видя красные ногти, он вспоминал о ней — хотя он, наверное, не обращает на них внимания. Но ему определённо очень нравятся её волосы. Светлые, но с каким-то рыжеватым оттенком — может, они выгорели или что-то в этом духе, но как он целует её в шею, и она чувствует его дыхание и то, что он вдыхает запах её волос — что может быть лучше и приятнее этого? И где-то в голове быстро перебирается список из ещё более приятных вещей, которые несколько минут назад проделывал с ней Касл, но Карен как-то странно улыбается и пытается прекратить рой мыслей, пока на щеках не появился глуповатый румянец. Но если говорить о том прекрасном ощущении спокойствия и удовлетворённости от жизни — то волосы и поцелуй в шею, да, лучшее. Отец бы убил её. Если бы не ушёл из семьи давным-давно. Карен всегда поражала его показушная и глупая любовь к «истинным моральным ценностям», где каждый намёк на другое мнение, пускай даже всего мира или её скромное, для которого она готовила аргументы за два часа до судьбоносной беседы, принимался не просто в штыки, а как огромное разочарование не только в ней самой, но во всем мире в целом. Хотя Лесли кричала, что нужно (и лучше) просто молчать. Наверное, нужно было. Его консерватизм настолько сильно бесил, что ей кажется, что Френк в конце концов оказался его противовесом, почти всегда соглашающийся с её мнением или хотя бы редко высказывающий резко противоположное. И он готов был выслушать противоположное мнение, что для неё было великим чудом. Он не делил на чёрное и белое, как и она, насмотревшись на мир вокруг, и это было для неё плюсом. И чуть ли не решающим — когда через долгое время, когда она наконец смогла смириться с тем, что он ей, похоже, нравится, причём невероятно сильно, а потом она сбежала из-под контроля родителей, а точнее — домашнего ареста, с ним, опьянённая одной мыслью, что она может положить голову ему на спину, вцепившись изо всех сил в кожаную куртку, пока билось в голове «мой-мой-мой-мой-мой», и она его никогда бы не выпустила (и как будто и сейчас вцепившись сидит). Они с Френком где-то на одной грани. Он не был ни счастливее неё, ни удачливее и ни способнее, она пыталась выгрызть зубами любое решение просто потому, что по другому не умела, принимала к близко к сердцу каждое слово и плевалась ядом, если оно было не по нраву. Если приходилось защищаться. Он пытался защищаться от мира молча, одним взглядом ставя людей на место, а если не получалось — то тяжёлой рукой. Но когда получалось его разговорить — Карен просто меркла по количеству опыта и каких-то социальных знаний, которые она словно пропустила. Возможно, из-за того что он убегал от родителей в 16, возможно, из-за того что частенько был предоставлен сам себе. Возможно, потому что только для Карен он открылся. Это льстило, но и кололо тонкой иглой, потому что чувствовалось в воздухе — ещё немного, совсем немного, и их разлучат. Обстоятельства, судьбы — почему-то она осознала это только сейчас. И потому, чувствуя тепло его рук, пледа, шум моря и эту горьковатую радость от того, что она именно здесь, в этот самый момент, она с ним, губы шепчут нежно и слегка грустно, такое обречённое: — Знаешь, я люблю тебя. Тяжёлый вздох в шею ощущается особенно остро, а короткое: «Я тебя тоже» — кажется самым искренним в её жизни, и на душе образуется приятная пустота. Даже если больше никогда не увидит — это странное, совершенное чувство принадлежит ему. Она целует его и почему-то знает, что для него это всё так же важно, как и для неё. И Карен даже плевать, что отец убил бы её за это.