За порогом памяти

      Жизнью вздохнула природа в этот час, с птичьим пением пробуждая землю. Рань утра продолжала бережно хранить тот холод, который оставила только-только минувшая зима, и стоит открыть окно – морозный ветер проникнет в комнату, хватаясь за всё, до чего доберется. В такой час просыпались немногие, однако, пробудившись ото сна, у этих ранних птиц появлялась прекрасная возможность услышать то, чего невозможно будет расслышать днем, когда город закипит и наполнится гулом толпы. В этот час шептала сама природа, был слышен каждый ее звук, что раздавался в немой тишине прошедшего ночного сумрака. Вот, к примеру, уже сейчас на ветках сидели свиристели, и их частое, как шум дождя, чириканье щекотало слух. А снегири, что, казалось, носили ермолку на маленькой голове и серый сюртук поверх красной рубахи, алым, сразу бросающимся в глаза огоньком садились на покрытые инеем ветки, заводя свою песню, не считаясь с голосами свиристелей, которые сидели совсем неподалеку. И картина в общем была мила глазу: снег, этот белоснежный ковер, застелил дороги и землю, заставляя считать, что природа, несмотря на наступившую весну, продолжает томиться под гнетом суровой зимы. А ветер, как дозорный в сонную пору, гулял по улицам, и, при возможности, пытался пробраться в теплые дома, устраивая беспощадную ревизию, конфискуя существующее в обители тепло. Небо было серым, и солнце, как мазок тусклой краски на полотне, продолжало светить холодным светом из-за облаков, собираясь с силами, дабы уже в апреле раскрыть серую завесу и прикоснуться к холодной земле горячим касанием.       Тихие шаги босых ног не потревожили других, и по этой причине рыжеволосая девушка вышла из комнаты бесшумно, как кошка. Она прошлась вдоль длинного коридора, минуя комнаты своих друзей, которые продолжали греться в теплой постели, наслаждаясь покоем и сном. Как призрак, как тень на стене, наша ранняя пташка спустилась вниз, в гостиную, не издав и скрипа своей легкой поступью. В большом кресле возле камина сидел мужчина преклонного возраста. Его волосы и густая борода уже давно утратили былой натуральный цвет, обретя светлую седину, напоминающую белый и пушистый снег. Лицо этого старика покрылось морщинами, ноты молодости в его голосе уже тлели, и он, голос, с каждым годом становился всё тише и тише, теряя живость и краски юных дней. В глазах, которые на данный момент были закрыты, таилась грусть, какую чувствуют люди этого возраста, переживая ностальгию, и какую легко можно было спутать с великой мудростью. В этих темных очах была великая скорбь, и ей была причина: некогда, по вине войны, этот мужчина потерял всё, чем дорожил и что любил, поэтому и стал носить траур, как повседневный, неизменный аксессуар своей нынешней жизни. Возраст этого старика, хоть и был Эмме неизвестен, был довольно почтительным – уважение девочки к его веку всегда проявлялось в их совместных разговорах.       Старик мирно спал, и, видимо, заснул прошлой ночью за чтением: на это указывали чудом не спадавшие с переносицы очки, открытая книга на коленях и застывшие на ней, на книге, его большие руки. Точнее будет сказать, что он заснул в попытках прочитать эту книгу, ибо зрение этого человека более не позволяло ему различить и слово – всё плыло в глазах старого лесоруба. Эмма знала это, и, при возможности, садилась возле старика и читала ему все книги, которые только имелись в их домашней библиотеке. Мужчина был очень благодарен ей, этой девочке, которую он искренне полюбил любовью покровителя. Эмма могла сейчас подойти, снять очки и отложить книгу подальше, а после – укрыть его пледом, однако рыжеволосая не решилась этого сделать: ее знакомый просыпался от малейшего шороха, который способен был услышать его старческий слух, и, если бы это случилось, если бы ее хороший друг проснулся в этот момент – Эмма не смогла бы продолжить свой путь туда, куда она сейчас направлялась. Так что, посмотрев, прежде, на «дедушку» полным нежности взглядом, она прошла мимо гостиной, и, убедившись, что больше никого не потревожила своей вылазкой – Эмма быстро одела высокие сапожки – одни из десятков таких же, стоящих возле двери – и накинула поверх своей ночной рубашки тулуп, который носил ее «дедушка» – это была самая теплая верхняя одежда из той, что имелась в доме, а так как времени у Эммы переодеваться в свои обыденные, предназначенные для такой погоды вещи не было – девочка уже заранее знала, что, хоть и без разрешения, возьмет именно его. Без каких-либо сомнений, Эмма открыла дверь и той же быстрой и незаметной тенью, какой она прошлась по всему дому, выскочила на улицу, сразу же затворив за собой дверь, дабы никто не почувствовал в доме холода, который она, открытой на мгновение дверью, впустила в обитель.       Первое, что сделала Эмма, когда оказалась за порогом – сощурила глаза. Блестящий, как алмазная россыпь, яркий снег ударил по зрению, которое, выйдя из ночного сумрака сонного обители, не успело приспособиться к столь резкому изменению. От самой земли веяло холодом, как от костра теплом, и Эмма почувствовала, как страстно мороз целует ее лицо и ее руки. Где-то над головой пролетела синица, или, быть может, одинокий свиристель. Быстры удары крыльев донеслись до единственно целого уха Эммы – ибо левое ухо девочки, как мы знаем, ничего не слышало после нанесенного ее собственными руками увечья, – рыжеволосая вздрогнула, услышав звук жизни в этих холодных просторах. Где-то неподалеку раздалось чириканье, а в лесных чащах – дом ее знакомого находился на окраине леса – зашумели мертвым скрипом ветви – этот звук можно услышать, когда ветер играет с голыми деревьями. Эмма неглубоко вздохнула зимний воздух и медленно выдохнула теплый пар из своих легких, подобно тому, как спящий дракон выдыхает дым. Этот мороз придал Эмме бодрость духа, и она, оттолкнувшись от закрытой двери, сделала шаг вперед. Благо, высота снежной дороги, в силу того, что уже, хоть и незаметно, настала весна, была приемлемой для свободного шага, поэтому сапоги Эммы не утопали в снежных завалах, как это было зимой. Рыжеволосая шла всё дальше и дальше, оставляя за собой следы, что тянулись за ней подобно подвенечному шлейфу. Мороз, своими острыми клыками, укусил ее за ухо, и оно покраснело также, как и лицо. В горле был некий дискомфорт, и Эмма старалась реже вдыхать, но возбуждение, которое подняло ее с постели и которое в мгновение придало ей бодрости, ускоряло ее шаг, из-за чего ее студеный воздух заполнял ее грудь, колкой болью отдаваясь в гортани.       Ее рыжие, цвета рассвета волосы за последние три года лишь незначительно отросли, доставая до плеч. Но эта незаметная невнимательному глазу перемена как-то вмиг, вместе с ее новым, холодным и беспристрастным взглядом, изменила облик рыжеволосой девочки с плантаций. Друзья Эммы, лица которых она не помнит и вспомнить никогда не сможет, высказали свое мнение по этому поводу: их всех смущала эта перемена. Они привыкли видеть свою коротковолосую антенну такой, какой она была ещё в Благодатном Доме, однако теперь Эмма, с каждым днем становясь всё краше и краше, как роза, теряла привычный для них образ детства. Друзья, в особенности Рэй и Норман, были обеспокоены не столько новым ее образом, сколько ее устрашающим взглядом – словно весенний луг в ее глазах заледенел, став пристанищем печали и грусти, местом упокоения былого счастья и радости. Рэй и Норман попытались проникнуть в глубины души своей подруги, выведывая у нее то, что она чувствует, однако, пожалуй, единственное, что в Эмме не изменилось после обещания, помимо ее трогательных чувств к друзьям – было ее нежелание открывать себя и делиться собственными переживаниями. И если ранее, когда они все были сбежавшими товарами с плантаций, девочка прятала свои тревоги за улыбкой – теперь Эмма была холодной, как зимняя стужа, и ее лицо, порой, проникалось такими тяжелыми раздумьями, что всякий мог почувствовать эту тяжесть тоски и печали на себе. И причина этих грустных чувств оставалась для всех неизвестной. И как бы не пытались ее друзья добиться от нее ответа – Эмма продолжала жить со своим тайным унынием, разделяя свой досуг с невеселыми мыслями.       А, впрочем, больше всего этой тоской тревожилась сама Эмма: ей было приятно знать, что ее семья, черты лица которых для нее оставались незнакомыми, продолжают любить ее, несмотря на ее амнезию. Она нашла тех, за кем так скучала ее душа и по кому было пролито так много горестных слёз. Эмме со страхом вспоминает время, когда она, в полном одиночестве, тосковала по тем, кого не помнит и не знает – это было то самое время, когда ее, в снежных завалах, нашел старый лесоруб. Теперь же, казалось, всё встало на свои места: семья, друзья, любимый дом – что ей ещё требовалось? У них имелся замечательный кров, так как Эмма, вместе со всеми, продолжала жить с тем приятным старым человеком, который спас ее от обморожения и которого она радостно называла «дедушкой». Ее друзья неоднократно предлагали ей уехать вместе с ними в Америку, где о всех них заботился некий клан Ратри, однако она, всякий раз, отказывалась – этот «дедушка» был тем единственным напоминаем того, что она не сходит с ума. Лишь он был тем, кто не требовал и не жаждал от нее пробуждения памяти, лишь этот старик не смотрел на нее так, как смотрят все ее друзья: полным выжидающей надежды взглядом – именно поэтому он и был так важен для Эммы.       Эмма имела все, что потеряла и чего так желала обрести с тех пор, как…С тех пор, как ее прошлое было стерто неведомой силой. С тех пор, как она отчаянно кричала в небо, чтобы вспомнить хоть что-то из того, что было и чего не вернуть. И, признаться, Эмме до сих пор страшно смотреть в зеркало: там была незнакомка, о которой она ничего не знала и ничего не помнила. Поэтому всё, чем располагала Эмма, всё, чем она дорожила в этой «новой» жизни – были голоса. Это тихое эхо за стенами сознания стало единственным инструментом, с помощью которого она могла воссоздать необъятную мозаику собственной памяти, разбитую вдребезги ее же руками, когда она заключала то самое обещание. Поэтому не удивительно, что в минуты, когда рыжеволосая слышала новый голос, что раздавался только в ее ушах – она безмолвно замирала, подобно скульптуре. В такие мгновения, когда откуда-то из сознания доносился чей-то глас – ее сковывало голодное нетерпение: оно кусало ее сущность, больно вгрызалось в душу своими острыми клыками, и Эмма готова была рычать от досады, когда призрачная нить воспоминания в разуме, за которую она так отчаянно желала ухватиться, ускользала из рук. И так было всегда, постоянно, уже который месяц, уже как чертов год. Но, всё же, надежда продолжала греть ее душу, ведь прогресс, к счастью Эммы, имелся: чем чаще она слышала тот или иной голос – тем отчётливее виднелись ей силуэты их обладателей. Это воодушевляло юную девушку, и эти голоса, эта добыча информации из прошлого стало для нее своеобразным увлечением, которому она отдавалась с огромным энтузиазмом.       Казалось, вокруг девочки не было ничего, кроме холодного снега и немой тишины, однако прекрасное пение птиц, звук их быстрого полета где-то над головой, шепот голых веток кустарников и завывание ветра творили, как мастера, атмосферу, преображая загробное безмолвие в блаженную и восхитительную тишь; преображая в ту, в какой можно было расслышать природу. Под ногами Эммы так восхитительно хрустел снег, что она невольно улыбнулась. Будь рядом кто-то из друзей – они бы удивились этой улыбке, ведь за последнее время Эмма крайне редко улыбалась, и уж тем более так искренне. Это была обратная сторона медали: вернуть подругу в их огромную семью, где ей и место, и в этот же момент встретиться с беспощадной несправедливостью: их драгоценная сестра потеряла память и стала совершенно не той девушкой, какую они привыкли видеть и любить. Эмма всегда твердила, что они нужны ей и что она любит их – в каждом сказанном слове была правда и только правда. Однако ее друзья, веря ее слову, также понимали, что не было теперь того, что было в мире демонов – Эмма была теперь словно чужой, словно далекой от них. Гильда, Дон, Анна, Нэт при каждой удобной возможности пытались рассказать Эмме о том, что с ними происходило; о том, какие воспоминания, в часы горя, грели их души. Они говорили о тех воспоминаниях, которые навсегда утратила Эмма, и обида на саму себя, чувство вины, грусть и тоска, словно удар ножом, били по сердцу, разуму и сущности Эммы. И только Норман с Рэм первыми заметили, как неприятно было их подруге, когда надежда и искреннее счастье в глазах рассказчиков били ключом, а она слушала и смотрела куда-то сквозь них с таким мрачным лицом, что двое братьев, каждый раз, удивлялись тому, как слепы были их друзья, раз уж не видели мрак ее лица. Рэй и Норман пресекли эти разговоры, и члены их семьи, с той поры, с досадой и горечью смотрели на подругу, память которой они не способны были вернуть никакими усилиями.       Брюнет и светловолосый на протяжении многих недель не решались начать важный разговор, но всё же, набравшись мужества, они обратились к любимой Эмме с целью узнать то, что происходит в ее душе – в который раз они пытались взять ту крепость, в которой скрывалась ее душа. Им было интересно всё: что она чувствует, что она помнит, какие фрагменты появляются в ее памяти, а какие навек забыты. Они добились ответов, но весьма и весьма неутешительных – Эмма не помнила ровным счетом ничего, и всё, что она имела для них в утешение – это чувства. Рыжеволосая клялась, что она любит их – совершенно незнакомых ей людей, которые, от чего-то, были для нее безумно важны. Их разговор был коротким и холодным, и могло показаться, что он ничего не изменил, хотя, на самом деле, Эмма отчаянно желала взвыть от безысходности в эти минуты. А когда приехали младшие, в сопровождении членов клана Ратри, все друзья Эммы так и вовсе поникли, когда ожидания радостной встречи не оправдались: Кэрол, Вивьен, Томас и те, кого так горячо любила Эмма, кем с такой любовью опекалась с самого детства, кем жила и продолжала жить, борясь за их свободу – приехали сюда, чтобы увидеть любимую Эмму. И стоило им лишь завидеть ее, как они, все сразу, сорвались с места и бросились в ее объятья. По их щекам бежали слезы счастья, маленькие ручки обвили ее фигуру, громкие детские голоса кричали слова любви, крошечные сердечка трепетали от радости. Казалось бы, столь трогательный момент был способен обратить тоску души Эммы на счастье, однако все ее друзья были поражены тем, как Эмма обнимала детей – без той нежной любви, без той материнской ласки, которая всегда была присуща Эмме, без той нежной заботы, которую она чувствовала ко всем детям, братьям и сестрам – их обнимала совсем не та Эмма, которую так любили эти дети. Ребята надеялись, что встреча с младшими заставит шестерёнки ее разума двинуться, что это свидание станет тем ударом, которое пробьет брешь в невидимой, возведенной богом демонов стене. Однако этого не произошло, и Эмма, с учтивостью и добротой, говорила с детьми, которых, судя по чувствам, она когда-то обожала, и внимала их громкие, звенящие голоса. Несмотря на то, что чувства ее были иными, Эмма всё равно стала лучшим другом этим детям.       Друзья пытались понять Эмму, но у них не получалось, а сама же рыжеволосая уповала на их понимание, которого, как видно из этих ситуаций, не было. Возможно, причина была в том, что они ещё не до конца осознали, что в их подруге ничего не осталось от прежней Эммы, кроме чувств, которые она испытывала, и объяснение которым сама же не находила. В их телах теплилась надежда на чудо, которого – увы! – не могло произойти. Для всех это был удар, отпрянуть от которого родные Эммы никак не могли. А ведь семья рыжеволосой, просим заметить, способна была осознать тот ужас, который испытывает Эмма, но то ли нетерпение, то ли упрямство, то ли нежелание смотреть правде в глаза – никто, абсолютно никто из ее друзей не желал проникнуться ее чувствами, которые так угнетали их любимую подругу. Мы не утверждаем, что они и вовсе были на это неспособны – им просто требовалось время всё это осознать, но с каждым днем, с каждой минутой этого промедления их драгоценная Эмма менялась. Дети не понимали, почему любимая старшая сестра не желает слушать о том, как все люди из мира демонов благодарны ей, как они, младшие, проводили время в новом мире, и, уж тем более, не желала она слушать и о том, что происходило тогда, когда она была «в порядке». В такие моменты Эмма была готова зарычать на всех, громким воплем отвечая: «Я не помню!». С каждым днем ее убивало то, что родные ей люди, которыми она некогда только и жила, были ей совершенно незнакомыми. Эмма видела, как отчаянно ее друзья пытались вернуть ей память рассказами из прошлого или ободрениями, и это было словно поворотом ножа в глубокой ране ее души и психики – так больно было смотреть на них всех. Осознав, что ничего не получается, Эмма решила жить дальше, полюбить заново тех, кого когда-то любила до безумия, и подружиться с теми, кто клялся ей в верности до гроба. Вот только если бы не желание ее друзей вернуть ей память – у нее бы получилось зажить новой жизнью. И самым ужасным, считала она, были ее чувства – громкими симфониями они играли в ее душе, когда она видела кого-то из друзей, и вот-вот, казалось, она вспомнит ту причину, по которой она так сильно любит их; вспомнит то, почему решилась пожертвовать собой. Но лишь любовь и нежность, без каких-либо объяснений, витали в ее душе. А после, в один прекрасный день, Эмма осознала, что, смотря в зеркало, она ничего не чувствует по отношению к самой себе: бездонная пустота была там, где должны были быть чувства, когда она всматривалась в свои луговые глаза, рассматривала свои рыжие волосы, изучала каждый шрам на своем теле, о происхождении которых ей страшно была представить – настолько ужасными на вид они были. От этого ей стало так грустно, что рыжеволосая, так хорошо державшаяся до этой поры, упала на кафельный пол в ванной и тихо зарыдала, подавляя собственные крики.       — Не помню!.. — шептала она с огромной досадой, сцепив зубы, дабы из горла не вырвался отчаянный вой. — Ничего не помню!       Но, как мы уже упомянули, Эмма всё же нашла то, чем теперь так страстно увлекалась – она внимала голосам, которые точно не были галлюцинациями или играми воображения – по крайней мере, так считала сама Эмма. Она и ее друзья хотели, чтобы ее память вернулась, и рыжеволосая нашла то, что способно было вернуть ее воспоминания. Эмма не рассказывала друзьям о голосах, поведав свою тайну только одному человеку – ее названному дедушке. Старику было ужасно ее жаль. Он видел, как огонь жизни в ее глазах тускнеет, как счастье и надежда меркнут перед печалью и болью – это ужасало старого лесоруба. Но вот она пришла, одним вечером, в гостиную и – о чудо! – в зеленых глазах опять сверкали искры надежды. И чтобы не значили эти голоса, куда бы они не привели юную Эмму – они вернули ей желание бороться дальше, и этот факт вполне устраивал старика. Заручившись его поддержкой и его одобрением, Эмма продолжила охотиться за этими голосами, а если быть точнее, то она продолжила охоту на тех, кому они принадлежали.       Эмма остановилась. Лицо ее было красным, зубы стучали, грудная клетка дрожала от холода, а по спине бежала дрожь. Перед ней раскинулась поляна, на которой стоял крест, а за ним другой, и ещё один, и ещё один – весь этот клочок земли, на котором некогда стоял маленький городок, был усеян крестами, как луг – цветами. Это место не было кладбищем – это было место скорби, и Эмма знала, что здесь умирали люди, но не под этой землей были они закопаны. Тут не было могил, а лишь кресты – напоминание того, какой ужас война принесла сюда, забирая на тот свет тех, кто отчаянно желал жить. Девочка упала на белоснежный снег, и короткие локоны ее волос лучами солнца рассыпались вокруг головы, как нимб святых на иконах. Ее глаза, цвета изумруда, смотрели на серое небо, под покровом которого пряталось солнце, что тусклым шаром плыло по небосводу. Эмма пришла сюда, в такую рань, потому что ощутила то, что называют «предчувствием». Ее пожилой знакомый говорил, что, наведываясь сюда, он мог услышать голоса тех, кого любил и кого потерял. Их смех, их радостные крики до сих пор раздавались в этом месте – он слышал их всякий раз, когда приходил почтить их прах. И призраки всегда звали его с собой, но он всегда отвечал им: «Ещё рано, мои любимые». Именно здесь, вдали от хижины и города, Эмма чаще всего слышала голоса. Она помнит нежный, тихий, полный любви и сострадания голос, принадлежавший девушке в плаще, но лицо этой незнакомки было сокрыто от Эммы пеленой амнезии. И рыжеволосая была уверена в том, что они с этой девушкой были очень дружны – она всецело доверяла своим чувствам. Для читателей эта незнакомка в плаще известна как Мьюзика, пока для Эммы она оставалась лишь загадочной девой с тихим и добрым голосом. Потом Эмма помнила мужской, немного грубоватый, но от чего-то невероятно родной сердцу голос – это был голос взрослого мужчины, и его высокая фигура всегда стояла, почему-то, к Эмме спиной. Она отчётливо запомнила его темные, как смоль, волосы, к которым слегка прикоснулась седина, окрасив несколько прядей густых волос в белый. Этого незнакомца мы знаем как Юго – сбежавшего с плантаций человека, что поселился в бункере г-да Минервы. Верный друг Эммы, пожертвовавший своей жизнью ради семьи, сейчас для нее оставался незнакомцем с темными волосами и грубым голосом. Рыжеволосой также слышался иной зов: женский, очень ласковый голос, в котором, на первый взгляд, не было ничего дурного, а только забота и любовь, но Эмма так же, как и в случае с другими неизвестными, доверяла своим чувствам и ощущала в этих нотах притворную ложь, восхитительно сокрытый обман и грязное лукавство. Эмма не могла ухватиться за момент, за картину воспоминания, где был бы виден стан этой незнакомки, но отношение Эммы к ней было довольно двояким: рыжеволосая чувствовала недоверие и обиду, но в то же время любовь и скорбь по этой женщине. Весьма примечательно, что порой эта незнакомая особа напевала тихую мелодию, которую Эмма именовала колыбелью. Именно сегодня, в это утро, Эмма возжелала поймать блеклую картину, где она увидит очертание фигуры той, кому принадлежал этот лукавый и в то же время нежный голос. Нам же эта особа, что вселяла такие противоречивые чувства в душе Эммы, была довольно известна – это была Изабелла, погибшая три года назад, оставшись, под конец своей жизни, в памяти собственных детей не узурпатором, которым она изначально была, а пожертвовавшей собой ради них матерью.       Не отрываясь от неба, Эмма вслушивалась в каждый звук – он доносился в эти края ветром, или раздавался высоко в небе, где летали птицы, или слышен был тихим зовом из леса. Эмма вновь вздохнула этот холодный, обжигающий легкие и будоражащий сущность воздух. Он, этот холодный гость, застыл в груди и вышел наружу теплым паром. Эмма медленно выдохнула, наслаждаясь прекрасным зрелищем: белое облачко теплого воздуха расплывалось в небесном просторе. Рыжеволосая раскинула руки в сторону, прикоснувшись своими красными от холода пальчиками к белому снегу. Кто ты?       Эмма прикрыла глаза, погрузившись в некий транс, отправляясь в глубины своего сознания, пытаясь хитростью выманить воспоминания. Она стала настоящим охотником: девушка прислушивалась, выжидала момента, когда жертва – голоса разума – выйдет на свет, попадая в ловушку, поставленную Эммой в своем собственном сознании. Заключившая обещание пользовалась хитростью, выманивая образы. Вот и теперь она, не чувствуя холода, не слыша природы, не видя серого неба – обратилась к той, кому принадлежал тот самый голос, и чью фигуру она так желала увидеть. Вероятно, это всё выглядит странным, можно даже сказать диким. Никто не опровергает того предположения, что Эмма сходит с ума, однако в этой охоте юная девушка нашла то, что не находила в обыденности: в ее увлечении было всё, что она желала и что ей требовалось для счастья. Можно смело сказать, что если бы не эти голоса – Эмма бы точно сошла с ума под гнетом чувства вины, под гнетом ненависти к самой себе, под гнетом печали и тоски. Так что просим не осуждать Эмму, просим понять ее, как понимают умалишенного, и просим радоваться тому, что девочка обрела смысл своего, по ее мнению, бессмысленного бытия. Кто ты?       Эмма стала настойчивее. Время бежало быстрым ручьем, и девочка потеряла его счет. Холод пробирал до самих костей, но Эмма не чувствовала ничего, кроме отчаянного желания добиться ответа со стороны потерянной памяти. Но в ответ – молчание. Безмолвие отвечало Эмме на ее мольбу и на ее требование. Минута шла за минутой, но результата не было – лишь ветер шептал над ее головой да пение птиц тихой мелодией доносилось до ушей.       Она, устав слушать тишину разума и блаженную тишь природы, с досадой вздохнула, медленно открывая глаза. Солнце, за это время, уже успело подняться – Эмма приличное время пролежала на ковре белого снега. Боль мороза, стук зубов, громкое, но немного замедленное, сердцебиение ещё не пробилось сквозь грань осознания, поэтому рыжеволосая продолжала беспечно лежать, всматриваясь в небо. Чувствуя удручающее разочарование, приняв поражение и потеряв добычу на своей охоте – Эмма вновь прикрыла глаза, поджав нижнюю губу. Плакать не хотелось, но неприятное чувство, вызывающее ноющую боль в душе, всё же удручало ее суть.       — Завтра получится, — прошептала она, ощутив, в минуту печали, ободряющую надежду.       Да, завтра она сделает так же, а потом ещё раз и ещё раз. Благо, считала Эмма, она родилась очень упрямой.       Вновь левое ушко укусил мороз и теперь Эмма уже чувствовала, каким холодным было ее, утопающее в снеге, тело. Она не пугалась обморожения, но играть со здоровьем также не хотела. Рыжеволосая вновь вздохнула, пытаясь найти в себе силы встать, чтобы поспешить вернуться домой. Но холод, что ранее будоражил ее тело и сознание, сейчас казался таким восхитительно приятным, таким убаюкивающим, таким гипнотизирующим, что ей потребовалось приличное время на то, чтобы отпрянуть от его властительной руки. Эрцгерцог Льюис       Глаза Эммы широко раскрылись, словно на нее только что кто-то набросился. Ее грудь мгновенно поднялась – воздуха стало катастрофически не хватать. В ушах звенело и гудело от изумления, и Эмма чуть ли не захлебнулась от этой неожиданности. Эрцгерцог Льюис       Когда это повторилось – она, как газель, мгновенно вскочила на ноги. Руки и ноги задрожали, и причиной тому был совершенно не холод. Глаза ее забегали, цепляясь за каждое очертание пустынного, покрытого снегом поля с крестами. Эмма оборачивалась, как в бреду, ища то, чего не существовало.       Как отчетливо она слышит имя! Словно кто-то произнес его у самого ее уха, словно кто-то сейчас стоял возле нее. Но нет – Эмма, как одинокое дерево в поле, была единственной живой душой в этом безмолвном просторе мертвецов. Эмма сделала шаг – весьма неуверенный, и, при этом, чуть-ли не упав обратно на землю – вперед, и тут же замерла, не в силе больше тронуться с места.       — Меня зовут Эрцгерцог Льюис. В тишине раздался крик – Эмма вскрикнула не то от страха, не то от очередной неожиданности. Она бешенным взглядом искала то, что могло сейчас с ней говорить. Девочке не верилось, что в попытках найти образ она услышит новый голос, который, ко всему прочему, ещё и назвался. О, Боже, как же билось ее сердце! Рыжеволосая думала, что оно, сердце, уже сломало ребра и теперь выпрыгнет из плоти прямо ей в руки. Она не отдавала отчет своим действиями – ноги сами понесли ее по этому полю. Девушка обходила кресты, как путник обходит стволы деревьев, и прислушалась ко всему, что могла сказать природа, готовясь обернуться на звук, а точнее на голос того, кто сейчас с ней говорил. — Меня зовут Эрцгерцог Льюис. И вот опять этот голос схватился острыми когтями за ее душу, заставив Эмму содрогнуться всей сущностью. Теперь рыжеволосая осознала то, что этот голос, что это имя – единственное имя, которое она помнила — раздавалось не за крестами, не за листвой и не из леса – это было в ее сознании. Теперь все те голоса, которые она слышала до этого момента в своем рассудке, казались ей тихим шепотом в сравнении с этим. Мужской, властный, немного хриплый и, можно даже сказать, бархатный – Эмма ещё ни разу не слышала такой голос, поэтому ей сложно было его описать. Неизвестный откликнулся на ее мольбу, и, более того, он, как всесильный Бог, наградил ее такой честью, как его собственное имя. Хоть Эмма не чувствовала, но по ее холодным и красным щекам побежали горячие слезы, с ее собственного горла выскакивал короткий смех, каким смеются удивленные до глубины души люди. Эмма схватилась за голову, сжав свои рыжие волосы, пока ее ресницы дрожали, а взор застыл на одной точке. Она на мгновение замолкла, осознавая свою радость. Теперь Эмма кричала от счастья, и птицы, сидевшие неподалеку на ветках, вздрогнули, мгновенно вскочив со свих мест и полетев ввысь своим быстрым полетом. Смех ее срывался на громкий крик и наоборот – сбежавшая с плантаций впервые чувствовала подобное счастье, от которого хотелось и кричать, и смеяться. Теперь у Эммы был друг из прошлого, имя которого ей стало известно, и этим другом был Эрцгерцог Льюис. — Рад нашей встрече, прекрасная Эмма.

***

Дом нашего лесоруба находился, как уже упоминалось, в близь к лесу. Ещё до войны старик возвел этот дом, приложив немалую долю своих усилий, а также заручившись помощью соседей – на тот момент он со всеми своими близкими и знакомыми жил в небольшом поселении, теперь уже разрушенным до основания войной. Большинство в том городке работало на строительную кампанию, занимаясь производством материалов. Так же в городе было множество строителей, с которым был на «ты» наш знакомый лесоруб. Так что каждый гвоздь в этом доме был забит рукой мастера, знающего свое дело. Наш старик, имея скандинавские корни, очень хотел дом в финском стиле, тем более, заранее зная, что дом будет из дерева – финский стиль был как нельзя кстати. Опустим тонкости архитектуры, не увлекаясь подробностями, и пройдем в одну из комнат этого обители. Комнат было приличное количество – пять, если быть точнее – и площадь каждой не блистала просторностью. А с учетом того, что теперь в доме жило не меньше пятнадцати голов – места, казалось, совсем нет. Сначала, когда друзья Эммы просили у старика остаться с подругой, он радушно принял каждого. Проблем было немало, но никто не жаловался. Ребятам приходилось спать там, где было свободное место: кто на диване, кто в кресле, кто на полу. Благо, старик отправился в город, прикупив несколько спальных комплектов, а также доброе количество раскладушек, понимая, что детям не в коем случае нельзя спать подобным образом. Он также понимал, что покуда Эмма будет тут – а здесь она будет до самой его смерти, это он знал точно и был этому, говоря от сердца, очень рад – ее друзья никуда не уйдут. Дети смущались и чувствовали вину перед ним, в то время как самому лесорубу было лишь в радость слушать голоса в своем доме, ведь в нем, в доме, годами царила гробовая тишина. Возвращаясь к детям и их комнатам: они проживали на втором этаже, так как на первом была лишь гостиная, являющаяся и столовой, а также кухня и совмещенный санузел. Если собрать всех детей и хозяина дома на кухне – им было бы негде развернуться: так много здесь жило людей. Единственное место, где они все могли собраться и чувствовать себя в удобстве – была гостиная, где они завтракали, обедали и ужинали. На втором этаже, как мы уже говорили, было пять комнат: библиотека, спальня хозяина дома, две спальни для гостей – теперь лесоруб понимал, что их требовалось сделать как минимум десять – а также мастерская, где хозяин дома занимался таким чудесным рукоделием, как резьба по дереву. Заметим, что именно мастерская была самой большой за площадью комнатой на втором этаже. Сейчас там поселились Рэй, Норман, Нэт и Дон, а также Найджел и Сэнди из Золотого Пруда – одним словом, здесь разместились старшие, ведь им, в отличии от младших, можно было доверить полную на инструменты комнату. Дальше была библиотека, где проживали более младшие мальчишки, а с учетом того, что Фил и ещё несколько детей, после долгожданной встречи с Эммой, наотрез отказались возвращаться в Америку, несмотря на все мольбы клана Ратри – здесь, можно сказать, была детская комната. Благо, детям было не тесно и вполне уютно. В следующих двух гостевых комнатах уже обжились представительницы женского пола. Комнаты эти, в отличии от мастерской и библиотеки, были не очень просторным, даже не постесняемся сказать – маленькими. Но, опять же, никто не жаловался и довольствовался тем, что имелось, не чувствуя ни брезгливости, ни недовольства. Эмма жила с Гильдой, Виолеттой, Паулой и Анной. Кровати обставили собой каждую стену, так что не было ни одного свободного уголка, а если ко всему прочему сказать, что вещи девушки хранили то под своими кроватями, то в маленьком шкафу – ситуация и вовсе была смешной. Однако их не заботили подобные неудобства, ведь главным для девочек было то, что у них есть теплый кров, и в нем, в этом обители, живет их любимая Эмма, которая не прочь поговорить днями и ночами напролет на всевозможные темы – исключением являлась та тема разговора, что затрагивала память рыжеволосой о ее прошлой жизни. Говоря вкратце, это была чисто девичья компания. Раз уж мы, наконец, добрались до нужного нам места – продолжим исследовать эту комнату: стены, как и во всех других комнатах на втором этаже, не были обтянуты обоями, ведь такое прекрасное, специально обработанное, цилиндрической формы дерево было грех таить за цветными обоями. В комнате, казалось, до сих пор пахло свежей хвоей, и девочки, порой, любили, расслабившись в теплых и мягких постелях, слушать то, что происходило за окном и вдыхать этот восхитительный аромат обители. Ко всему прочему, в комнате, как и в любой другой, было невероятно тепло, и причиной тому было, вновь же, дерево, ведь, как известно, оно очень хорошо хранит тепло – ещё одно подтверждение того, что задумка лесоруба была удачной. На стекле маленького окна с деревянной рамой был невероятно красивый узор: словно мороз нарисовал кристальные стебли, что, стремясь вверх, переплетались между собой. Из мебели здесь имелся деревянный шкаф с резным узором на дверцах, две кровати и три раскладушки – кровать занимали Паула и Анна – младшие девушки в их компании. Ещё был мягкий ковер из белой шерсти, лежать на котором – неимоверный комфорт. Вот, в общем-то, и все, чем они довольствовались и что им мог предоставить этот обитель зимней стужи. Кровать, а точнее раскладушка, Эммы была в углу, возле окна. Пока комнату осветили лучи солнца, греющего землю за окном, девушка зарылась в свою постель с головой, и можно было увидеть одну только рыжую копну волос, что, как солнце из-за горизонта, выглядывала из-под покрывала. На Эмме было два покрыла и плед, и она, как сурок в норе, спряталась под этим изобилием слоев ткани. После своей вылазки к разрушенному поселению, Эмма, в силу своей беспечности, подхватила жар, чего, впрочем, и стоило ожидать. Наверное, Рэй никогда ещё так на нее не кричал – по крайней мере, на ее неполной памяти такого ещё не было, – а в Нормане никогда ещё Эмма не видела такого беспокойства и такого детского страха, ведь, казалось, он думал, что его драгоценная подруга вот-вот умрет. Он, Норман, можно сказать, обступил ее со всех стороной со своей заботой, пока Рэй, в этот же момент, бил ее по макушке и кричал всевозможные ругательства в ее единственно целое ухо. Этот контраст внимания она ощутила на себе ото всех: кто, как Норман, «дедушка», младшие и прочие, оточили ее лаской и любовью, занявшись лечением девушки, а кто, как Гильда, Рэй и Виолетта, были готовы разорвать свою беспечную подругу на куски. С одной стороны, это было весьма мило и приятно, однако Эмма не особо слушала их – ее разумом, всем ее вниманием завладел голос Эрцгерцога. Она вспоминала его вновь и вновь, панически боясь забыть хоть одну ноту, хоть одно сказанное им слово. Но, к ее глубочайшему сожалению, болезнь и жар отправили ее в долгосрочное неведенье, в состояние неосознанности, в томную лихорадку, присущую тем, кого одолела высокая температура. По этой причине и голос, и мысли о нем стали далеким эхом во время горячки. Так незаметно прошли два дня – два солнечный и теплых дня для природы, и два призрачных дня для Эммы. Напоенная отварами из целебных трав, приняв приличную дозу жаропонижающего, услышав сотни ругательств и слов утешения – Эмма шла на поправку. Примечательно, что ещё с самого детства она не способна была долго болеть, чем не мог похвастаться тот же Норман или Рэй. Их подруга вечно куда-то спешила, постоянно ее душа желала что-то сотворить, увидеть, узнать или ощутить нечто новое, и организм девочки, по-видимому, смирился с этим пылом, чудеснейшим образом вылечиваясь в кратчайшие сроки. Но сегодня, на третий день, Эмма, несмотря на то, что самочувствие ее было прекрасным – хотя, всё же, слабость и присутствовала – не спешила вылезать из своего маленького обители одеяла и пледа. Как только она высунула свой сонный лик – теплые лучи осветили черты ее болезненно бледного лица. Эмма прижмурилась, рефлекторно улыбаясь, не до конца понимая, что она проснулась. Ей было так тепло, так прекрасно, что она отчаянно надеялась продлить этот миг на вечность. Если бы не чудеснейший сон – она бы уже встала с постели. Но прекрасное сновидение завладело ее мыслями, ее фантазиями, и Эмма без боя сдалась, продолжала летать где-то в мечтаниях: даже во сне она слышала его голос. С того момента, как Эмма вернулась с поляны, ее не покидало чувство того, что голос Льюиса теперь, будто тень, преследует ее сущность. И рыжеволосая была этому лишь рада. Сначала, в день возвращения, Эмма слышала только его имя. Но вчера, спустя два дня ее провала в небытие лихорадки, она услышала новые слова. Он, в которой раз, обращался лишь к ней одной. — Рад встречи, прекрасная Эмма. Эмма обхватила подушку руками, уткнулась в нее носом и тихо завизжала не то от радости, что она вновь услышала его голос, не от смущения, которое она испытывала, просим заметить, в своей жизни впервые. Мало того, что от голоса Эрцгерцога ее сердце трепетало, подобно птичьему, так теперь ещё и в ее душе поселилось до сие неизведанное и незнакомое чувство, от которого вся ее сущность содрогается приятной дрожью. Он называл ее прекрасной! Ее Эрцгерцог обращался к ней так галантно, так вежливо, так уважительно и учтиво, что Эмма не смогла сдержать очередного визга. Девушка, вероятно, не переживала столько восхитительных эмоций за всю свою жизнь, как за эти последние дни. Эрцгерцог, казалось рыжеволосой, был совсем рядом. Ей так желанно было открыть глаза и увидеть рядом с собой фигуру Льюиса. И упомянув фигуру эрцгерцога, заметим, что Эмма вовсе ничего не помнила о его стане, как и в случае с той, что имела тот самый лукавый голос. Разве что чувства, впечатления и фантазия рисовали его тайный силуэт в черном плаще, который, как ночное небо, заслонял ей свет солнца. — Ты была превосходна, Эмма. Вновь прошептал Эрцгерцог, как показалось Эмме, у самого ее уха. Она мгновенно схватилась за мочку, где, чудилось ей, она сумела почувствовать его горячее дыхание. Краска смущения залила всё ее лицо, стеснительная улыбка заиграла на лице и ее душа, как сад в весеннем цвету, утонула в радости. Но за этим счастьем юная Эмма не чувствовала...Просто не чувствовала. Ее отношение к Льюису оставалось загадочной тайной, а внутреннее чутье продолжало упрямо молчать. Никогда ещё не было такого: Эмма ко всем испытывала что-то, что, из-за амнезии, описать была не способна, однако сейчас было нечто совершенно иное. Экстаз мешал Эмме с той холодной рассудительностью, какой она обычно руководились, осознать случившееся и принять все свои чувства и ощущения во внимание для точного анализа его, Льюиса, личности. Но, вероятно, Эмма увидела в Эрцгерцоге нечто большее, нежели простого призрака прошлого: он был первым из обладателей голосов, кого она сочла за хорошего друга. Именно о Льюисе ей хотелось узнать больше, чем о ком-либо ещё. О нем, о владельце этого прекрасного голоса, она бы послушала с удовольствием, а особенно про их с Эммой взаимоотношение. Хотя – чего уж скрывать? – Эмма и сейчас была готова вскочить с кровати и бежать к друзьям со всеми своими вопросами касательно Льюиса. И она бы сделала это, если бы не одно смущающее обстоятельство: ни разу она ещё не слышала его имя в окружении друзей. Ни с одних уст оно, его имя, ранее не слетало, и Эмма, всё же, чувствовала некое опасение. И, думая над этим всем, Эмма с горечью осознала, что, ранее, сама же и воспротивилась рассказам друзей о прошлом, а ведь, возможно, Льюис мог появиться в этих сказаниях. Словом, Эмма не решились бежать с вопросами, и при этом сочла себя виновной в данной ситуации. Ручка двери со скрипом повернулась – в комнату вошла Паула с подносом лекарств и горячего куриного бульона. Девушка попыталась быть как можно тише, думая, что захворавшая на жар подруга всё ещё спит. Однако увидев, что Эмма пробудилась, и почему-то уткнулась в подушку, – Паула, своими привычным громким голосом, поздоровалась: — Утро, Эмма! Я-то думала зайду да начну тебя будить, а, как видишь, нет, — смеялась блондинка, присев на ее кровать, всё ещё держа в руках поднос. Эмма уже хотела было посмотреть на нее, однако поняв, что она, Эмма, не сумеет утаить от подруги краску смущения – она не повернулась. От осознания того, что она сейчас вся была подобна красной гвоздике – Эмма лишь сильнее покраснела, так и не решившись поднять голову. — И тебе доброе, Паула, — промычала она, не отрываясь от подушки. — Который час, не подскажешь? Блондинка не сочла поведение Эммы подозрительным, думая, что подруга только-только проснулась и не успела ещё избавиться от сонных оков. — Около десяти, — с той же добродушной улыбкой ответила девушка из Золотого пруда, взяв с подноса несколько таблеток. — Время принимать лекарство и вставать на ноги. Ты же не желаешь расстраивать всех нас очередным днем без твоего присутствия? Эмма немного запаниковала, перебирая в голове многочисленные ответы, дабы уйти от принятия лекарств. Сейчас для Эммы было главным только одно – не оторваться от подушки и не показать подруге всю краску своего лица. Требовалось, думала Эмма, каким-то образом убаюкать подозрение Паулы. — Оставь всё на кровати, пожалуйста. Мне нужно ещё немного времени на то, чтобы проснуться, а после я выпью всю эту химию, — вновь промычала, стараясь сделать свой голос максимально сонливым, рыжеволосая. Хоть Эмма и не видела лицо подруги, однако прекрасно знала, что Паула сейчас поджала с недовольством свои тонкие губы – воспитанница Благодатного Дома чувствовала выражение этого лица на себе. Блондинка категорически отказалась от такой идеи, и, приблизившись к заключившей обещание, она попыталась отвоевать подругу у подушки. После нескольких минут борьбы – а Паула очень хорошо умела убеждать – Эмма устала сопротивляться, решив, что краска с ее лица уже спала. Но, как на зло, голос Льюиса вновь раздался в ее ушах тем самым, будоражащим душу шепотом: — Тебе придется развлекать меня в одиночку, Эмма. Даже лицо Паулы расплылось в глазах Эммы после услышанного. Впервые ее Эрцгерцог сказал нечто подобное, нечто такое, что точно можно считать за двусмысленное. Черт возьми, ещё никто не говорил Эмме подобное, да ещё и таким тоном! Вероятно, Паула поразилась не только тем, что бледное лицо Эммы мгновенно покраснело самым ярким оттенком красного, но и громким стуком сердца рыжеволосой подруги: это бешеное сердцебиение было слышно во всей маленькой комнате. — Эмма, ты горишь! — констатировала блондинка, обеспокоенно вскрикнув и приложив ладонь ко лбу их всеобщей спасительницы. — Я сейчас же позову Гильду – пусть сделает тебе укол! Девушка хотела вскочить на ноги, но Эмма схватилась за ее руки, не позволяя встать с кровати. — Я потом!...Точнее не нужно! То есть… — губы Эммы дрожали, рыжеволосая изо всех сил старалась спрятать наплывающую на уста улыбку радости и неловкости. Смущение так сильно завладело ею, что Эмма не способна была связать и несколько слов воедино. Не отыскав поддержки у своего языка, Эмма обратилась к языку жестов: убедившись, что Паула оставалась на месте и не собиралась более бежать за помощью, Эмма жестом показала отказ от этой самой помощи, указав, при этом, на лекарства. Паула, совершенно не понимая происходящее, послушно выполнила то, что попросила подруга: больная приняла несколько капсул и запила их водой – благо, считала рыжеволосая, вода была способна остудить тот жаркий пыл в ее душе. Эмма прижала кулак к своему рту, якобы проглатывая таблетки, хотя, на самом деле, она, таким образом, пыталась скрыть ту самую улыбку – впрочем, ей этого не удалось. Эмма пыталась прийти в себя – ей всегда это удавалось – но смятение было таким сильным, а голос Льюиса таким вкрадчивым, что Эмма не способна была овладеть собой. Загадочно улыбаясь, Эмма прикрыла глаза, понимая, что сейчас была под точным прицелом Паулы. Она также осознавала то, что сейчас была совершенно беззащитна – только чудо, а точнее невнимательность и недогадливость Паулы, могло ее спасти от этого стыда. — Эмма, я, ей Богу, ничего не понимаю, — сказала сбежавший товар, с негодованием хмуря брови. — Ты уверена, что не требуется звать Гильду или кого-нибудь ещё? В ответ рыжеволосая отрицательно помотала головой. Локоны рыжих волос хаотично расплелись, падая на лицо, закрывая, тем самым, половину ее красного, как грудка снегиря, лика. Девушка продолжала улыбаться и не находила в себе сил избавиться от этой улыбки.       — Право, Эмма, если бы не жар – я бы подумала, что ты влюбилась, — Паула и сама не понимала, почему именно эта мысль, почему именно эти слова пришли ей в голову. Никак иначе, кроме как совпадением, это назвать было невозможно.       Эмма вздрогнула. Между девушками повисло многозначительное молчание, и блондинка, уже с опаской, следила за своей подругой, чувствуя, что ответ вот-вот всплывет наружу. Эмма открыла глаза, из-под лба посмотрев на девушку из Золотого пруда, и, словно удар молнией, Паулу озарило: она сразу же всё поняла. Блондинка спохватилась, расплылась в широкой улыбке и радостно сжала свои белоснежные руки.       — Не может быть!       Эмма продолжала молчать, с тем же взглядом, в котором и так всё было кристально ясно, смотря на Паулу.       Блондинка завизжала, чуть ли не опрокинув поднос с бульоном. Она тут же отложила этот самый поднос подальше и приблизилась к Эмме. В глазах Паулы – спектр всевозможных эмоций: неожиданность, радость, нетерпение, смятие – всё это сейчас плясало яркими огоньками в голубых глазах. Эмма посчитала, что скрывать что-либо уже было бессмысленно, поэтому сбежавшая с плантаций даже не пыталась искать оправданий. Впрочем, рыжеволосая и сама до сих пор не успела осознать то, что она была, впервые в жизни, влюблена. Подруга Эммы, своим щебечущим голосом, стала расспрашивать про того, кто стал тем счастливчиком, что завладел, казалось, неприступным и холодным сердцем рыжеволосой.       — Сомневаюсь, что ты можешь его знать...— отвечала, покоренная абсолютным смущением, Эмма, не желая, раньше времени, раскрывать все карты.       Паула вновь завизжала, вскакивая с кровати и с радостью падая на белоснежный ковер. Восторгу блондинки не было предела также, как и смущению Эммы. Рыжеволосая продолжала испытывать ту приятную дрожь, вызванную словами Льюиса, пока в комнате раздавались счастливый визг подруги. Реакция Паулы лишь усиливала ту скованность в словах, какую переживают раскрытые влюбленные, и какую теперь переживает Эмма. Она вновь прильнула к подушке – ее спасительной крепости.       — О, как же я счастлива это слышать, Эмма! — продолжала восторгаться Паула, лежа на белом ковре.       А как же не радоваться? Для Паулы, да и для всех друзей рыжеволосой – это было чем-то фантастическим. Чтобы Эмма, которая так часто поддавалась тяжелым раздумьям, что возвела неприступную стену на пути к собственной душе, что так скрытно стала себя вести в последнее время – призналась в своей влюбленности? Звучало как полный бред, и Паула была несказанно рада этому существующему на яву бреду. Черт возьми, блондинка, как и все другие люди из мира демонов, что обязаны Эмме своей жизнью, могли только мечтать о том, что потерявшая память, поверженная фрустрацией Эмма сможет найти и свою частичку счастья в этом новом мире.       — Только, Паула, — сказала, очень внезапно, Эмма, оторвавшись, на мгновение, от своей подушки, — умоляю тебя, не говори никому. Прости за правду, но если бы не сладкий сон, который произвел на меня такое огромное впечатление – я бы и тебе не поведала о своей тайне.       В ответ Эмме последовал какой-то изумленный взгляд со стороны блондинки. Она смотрела на Эмму с недоумением, искренне не понимая причину того, почему она, Паула, должна скрывать эту прекрасную новость ото всех – так уж повелось, что блондинка в априори не видела границ личного и общего. В голубых, как лазурь, глазах застыл вопрос: «Почему?», и ответом последовал такой же взгляд с немой мольбой: «Прошу». Лицо девушки из Золотистого Пруда ка-то вмиг погрустнело, а сама она поникла. Ее действительно разрывало изнутри от счастья и радости за Эмму, но просьба рыжеволосой, как холодная вода, остудила тот горячий пыл, которым Паула так сильно хотела поделиться со всеми друзьями. Но как подруга Эммы, как человек, который обязан ей жизнью – блондинка покорилась ее воле, уважая этот выбор. Слабо улыбнувшись, Эмма вновь утонула в своей любимой подушке, пока Паула с той же великой радостью продолжала смотреть на рыжий затылок. Ненадолго между ними повисло молчание, после которого блондинка решилась озвучить важные для нее вопросы. Эмма искусно избегала те колкие моменты, которые способны были выдать ее тайну о голосах и о Льюисе. Между девушками затянулся долгий и приятный разговор.       — Меньшего и не ожидал от человеческого рода…

***

       Ожидания на потепление вновь всех обмануло, изменяя с неожиданным для этого времени похолоданием. Вновь мороз на окнах, на своем любимом полотне, стал выводить тонкой кистью замысловатые узоры, пока за порогом бушевал собачий холод, и, выходя на улицу, возникало лишь одно желание – зайти обратно в теплый обитель. Благо, из числа кавалеров зимы не было снежной бури, так что теплилась в сердцах ещё надежда на то, что вскоре весна вспомнит о своем часе и, пусть и с опозданием, пробудит холодную землю. Птицы залетели в самые теплые уголки здешних краев, и не было уже слышно их утреннего пения – лишь морозная тишь звучала за окном.       Дом лесоруба не умолкал и был единственным признаком жизни в здешних просторах – даже город, крыши которого виднелись на горизонте, затих могильной тишиной. За последние дни стены этого обители слушали одно только громкое недовольство, вызванное данной непогодой. Разочарованные дети, что так ждали прихода теплой весны и последующих за ней прогулок, не сдерживали своих горестных речей. Так много планов они строили, столько мечтали, но теперь все их мечтания застелил тот самый злосчастный снег, что так неожиданно выпал на прошлых выходных. И они, младшие, с тоской сидели у камина в гостиной, пока старый лесоруб сидел с ними за компанию в своем любимом кресле, потешенный этим, совсем детским, разочарованием. Благо, думал он, для них непогода была самой страшной трагедией в жизни, и пожилой человек искренне желал, чтобы и дальше их печали имели такие безобидные причины. Но, как оказалось, не только младшие были опечалены похолоданием: Нэт, которого Юго лестно прозвал «Носачом» в убежище г-да Минервы, а также Найджел, таивший за своей юношеской внешностью детскую натуру, уже который час изливали свою печаль своим братьям в мастерской. Более того, из-за этого снега, разрушившего планы многих детей, старшим парням пришлось браться за лопаты.       — Проклятая зима, — стонал Нэт, не находя в себе сил дотянуться до инструмента и выйти, вместе со всеми, на улицу, где их всех поджидал разъярённый, как бешеная собака, мороз.       И пока Найджел высказывал абсолютную солидарность с Нэтом, Рэй, терпение которого уже превысило меру допустимого, был готов стукнуть обоих парней этими самым лопатами. Благо, Норман сдерживал брюнета, пытаясь угомонить его возмущение своим веселым тоном голоса. Заметим, что улыбка уже который день не покидала лицо светловолосого, как, впрочем, и лица остальных. Причиной этой всеобщей радости была Эмма: рыжеволосая, после болезни, совершенно изменилась. Нет, она продолжала быть такой же далекой от того образа, который боролся за человечество в мире демонов, однако ее загадочная улыбка и задорное настроение справляло на всех приятое впечатление, и, можно даже сказать, эта ее перемена зародила в душах ее семьи тот желанный и долгожданный покой. Теперь не было того великого волнения, которое терзало сущности ее друзей, когда они смотрели на невеселую, поникшую духом Эмму. Однако, вероятно, наиболее удивительным было внезапное желание Эммы узнать о тех людях, что забылись после обещания. Эмма захотела послушать про тех, с кем она была знакома до амнезии. Заметим, что рыжеволосая продолжала держать категорическую позицию касательно историй о ее прошлом: она отказывалась слушать о побеге, о жизни за пределами приюта и о мире демонов в целом – слишком свежей была рана Эммы, и она тактично намекнула на то, что желает слушать лишь о людях, которых когда-то знала и, возможно, даже любила, но никак не о себе самой. Ослепленные счастьем, друзья Эммы не догадались спросить причину такого желания. И, признаться, Эмма была очень рада тому, что у них не возникало никаких подозрений. С этого момента в обители вошло в обычай собираться вечером у камина, после сытного ужина, и рассказывать рыжеволосой о тех, кого она более не помнит. Норман говорил ей за Барбару, Число и Винсета – неясно, зачем он говорил о столь отдалённых от Эммы людей, но, видимо, ему давно хотелось упомянуть своих собратьев из Лямбды и поведать о них Эмме. Рэй и дети из Благодатного дома рассказали о Юго – Эмма поразилась тому, что описание этого мужчины так точно подходило под образ того, кто являлся ей в видениях. Этот Юго, догадалась рыжеволосая, и был обладателем того самого, слегка грубоватого голоса. И когда Эмма поняла, что таким способом, слушая данные истории, она действительно сумеет узнать личности тех, чьи голоса слышала ранее – девушка словно воспылала новым, вдохновляющим на великие поступки огнем. Именно этого она желала, именно это и было ей нужно. Дети из Золотого Пруда говорили ей о Лукасе, но, к сожалению Эммы, описание этого человека совершенно не подходило ни под один образ из видений. Говоря вкратце, Эмма «познакомилась» с очень многими, в числе которых были обладатели голосов в ее разуме: Мьюзика, Изабелла, Юго – Эмма действительно была рада узнать их имена, раз уж они сами, в отличии от Льюиса, не пожелали представиться. И каждый вечер, когда только начинался рассказ о той или иной особе – Эмма готова была нетерпеливо грызть ногти. Вот-вот, думала она, кто-то из ее друзей произнесет долгожданное «Эрцгерцог Льюис». И, она могла поклясться, Эмма бы вскочила на ноги, завизжав от счастья, если бы любимое имя было произнесено в этих стенах кем-то, помимо нее и самого Льюиса. Однако день за днем, вечер за вечером время этих бесед протекало в томительном ожидании, а имя ее любимого эрцгерцога не слетало ни с единых уст. Рыжеволосая даже хотела, одним таким вечером, сама спросить о нем, но опасение, которое сопровождало ее ещё с того самого момента, как она услышал имя Эрцгерцога, призывало ее к терпению. Конечно же Эмма была огорчена этим, но надежда, этот яркий солнечный луч в ее сердце, была в сговоре с тем самым опасением, и рыжеволосая покорно повиновалась им, прислушиваясь к каждому их слову.       Заметим, что Эмма, после разговора с Паулой, провела не одну ночь в раздумьях о Льюисе, и каждый раз она засыпала с тем не тлеющим смущением, какое теперь не покидало ее суть со дня лихорадки. Как же сложно, и в тоже время легко, Эмме было признать свою влюбленность. Его завораживающий голос, его чарующий шепот – Эмма была бессильна перед Льюисом. Стоит ему произнести хоть одно слово – и она уже признавала свое поражение. И то, когда он произносил «милая Эмма», «восхитительная Эмма» или «прекрасная Эмма» было самым прекрасным для нее мгновением. Была б на то воля рыжеволосой – она бы продлила эти часы на долгую-долгую вечность. Примечательным было также то, что Льюис мог говорить с ней как по расписанию – ранним утром и холодной ночью — так и в самые неожиданные моменты. К примеру, когда Эмма идет по коридору, или читает книгу, или, что хуже, сидит за столом во время ужина – в таких случаях ни один известный человеческой психологии способ не способен был сдержать ее загадочную улыбку, которая очаровывает ее прелестные девичьи губы. Более того, Эмма теперь не находит в себе никаких сил, чтобы сдержать тихий смех смущения, которым изрядно изумляет рядом находившихся членов ее семьи. И пока они с негодованием следили за летающей в облаках подругой, что так внезапно изменилась в своем поведении, Паула не скрывала своего умиления, замечая проявления первой влюбленность в стане своей подруги. И судя по веселым взглядам, ее названный дедушка, наблюдая за своей «внучкой», сумел также, как и Паула, догадаться о причине данного поведения – как-никак, он не первый год живет на этом свете, и, вероятно, лучше, чем кто-либо ещё в этом доме знает людей, поэтому ему не составило труда сделать для себя кое-какие выводы. И пока за окном царила наглая зима, пока холод поджидал, как захватчик, за дверью, пока серое и непроглядное небо, как лондонский туман, скрывало солнечные лучи – улыбка Эммы согревала сердца членов ее огромной семьи не хуже, чем это сделало бы само солнце. И они, ее семья, были готовы потерпеть ещё хоть целый год в этих снежных сугробах – только бы их любимая Эмма продолжила дарить им эту восхитительную улыбку.       Однако, спустя довольно длительный промежуток времени, у некоторых членов этой огромной семьи, сквозь слой приятной неожиданности, прорезалось чувство подозрительности, как пробиваются ростки колокольчика сквозь слои снега. Первым, как это не удивительно, почувствовал неладное родной сын Изабеллы: Рэй, как бы он не старался, не мог поверить в столь неестественную для нынешней Эммы перемену. Изначально он считал это игрой, чтобы приподнять им, членам ее семьи, настроение, однако парень слишком хорошо знал Эмму, и прекрасно понимал, что требовалось смотреть вглубь этого двойного дна. И брюнет, по своему обыкновению в таких ситуациях, стал наблюдать за Эммой, как исследователь наблюдает за поведением предмета своего изучения. Эти внезапные и тихие смешки, непривычная для Эммы скованность в движениях, чувство неловкости – невозможно было не принять подобные вещи во внимание. Стремительным темпом это подозрение, как инфекция, передалось и Норману с Гильдой – эти двое были, наверное, больше всего счастливы такому событию, однако также, как и Рэй, не могли просто закрыть глаза на столь смущающие и видимые для внимательного глаза вещи. И постепенно это сомнение в искренности и истинности ее настроения стало разъедать, как ржавчина, их души, и радость постепенно глохла за громкой тревогой. Даже Фил, в свои-то года, приписался в эту группу, так как даже в его совсем юной душе зародились сомнения. Таким образом и начались наблюдения за их любимой Эммой, и итог этого расследования привел к следующему диалогу:       — Невозможно! — вскрикнул Норман, тут же прикусив собственный язык, ведь тон его голоса в несколько раз превысил нормы приличия, который он свято соблюдал с самого рождения.       Гильда, Фил, Рэй и Норман смотрели на Паулу, как на неизвестное миру диво. Все их ниточки вели к двум особам в этом доме: к Пауле и к хозяину обители. Но так как старый лесоруб ни за что бы в жизни не выдал секретов и тайн Эммы – все четверо, как коршуны, напали на бедную блондинку из Золотого Пруда, окружив ее в тот момент, когда она прибиралась в библиотеке. Взгляды их прониклись тревогой, нетерпение застыло в чертах, пробирающая ознобом решительность тенью нависала над их сущностями – всё это предстало перед Паулой как край всего их терпения и тревоги. Потеряв всякую надежду в поисках решения, они, можно сказать, схватились за Паулу, как за единственную возможность раскрыть завесу всех тайн. Казалось, она сумеет найти в себе силы увернуться от их допроса, казалось, что она сумеет сокрыть правду от этих внимательных глаз, но блондинка, будучи пораженной этим отчаянным желанием узнать истину, признала поражение, даже не вступив в сражение.       Каждое слово Паулы было оглушающим громом, а ее голос, так весело щебечущий ту прекрасную новость, которую она до сие таила в себе, поражал каждого из них ударом молнии. И тот бардак в их разуме, те исписанные предположениями и догадками страницы вмиг испарились в ту самую минуту, когда они узнали правду. И теперь Паула, чувствуя, словно гора спала с ее узких плеч, облегченно улыбалась, наблюдая за изумлением друзей из Благодатного Дома. Нам сложно описать выражение их лиц, да и опасения касательно скуки читателя также останавливают нас от детальных подробностей. Поэтому не станем томить ненужными словами и непосредственно перейдем к описанию тех лиц, какие теперь будут блуждать в этом доме после услышанного: Фил и Гильда, вероятно, стали в тот момент самыми счастливыми особами в обители, ибо их счастье даже не ровнялось с восторгом Паулы – такой силой обладала их радость. И так как изумление завладело их языком, дети из Благодатного Дома продолжали немо стоять в библиотеке. Сестра и младший брат Эммы просто светились, как светлячки в ночном поле, тем великим счастьем, о котором мы только что писали. Не было пределу этому восторгу, ведь до сих пор этим двоим не верилось, что их драгоценная Эмма может быть в кого-то влюблена. Словно тот, кто зарекся на безбрачье был поражен стрелой любви – примерно так они видели данную ситуацию. И пока эти трое – Паула, Гильда и Фил – были увлечены счастливой для них вестью – Рэй и Норман, словно мраморные статуи, застыли, не смея даже вздохнуть. После того, как Норман прикусил свой язык – рот светловолосого больше не открывался, будто бы голубоглазый страшился тех слов, что могли неожиданно и ненамеренно вылететь с его уст. Взгляд Рэя, тем временем, был прикован к Пауле, но смотрел он на нечто совершенно иное: Рэй, казалось, смотрел сквозь Паулу, сквозь стены, сквозь грань реальности. Чего-чего, а такого не мог ожидать ни он, ни Норман. Черт возьми, да они и предположить такого не могли! И эта неожиданная новость, о который обладатели гениального ума всего Благодатного Дома не способны были и догадаться, сковала их сущности и рассудок в единые оковы оцепенения. И если Паулу, Гильду и Фила заботило: «Кто же тот счастливый человек, что покорил нашу Эмму?», то Рэй и Норман задавались исключительно одним вопросом: «Возможно ли это?». Возможно ли то, что их драгоценная Эмма, их спаситель, их вечный друг и верный спутник нашла кого-то, кто был ближе к ее собственному сердцу, чем они все? Братья не могли поверить в то, что Эмма способна была на иную, нежели покровительственную или братскую любовь. Да, они не спорят, что это совершенно нормально для человека – влюбиться в кого-то, тем более в таком возрасте. Однако…Эмма? Хоть убей, но братья не могли связать подобное с ее образом. Разве что, рассуждали они, нынешняя Эмма, что так кардинально отличалась от родной их сердцу Эммы с третьей плантации, была способна на подобное, и единственное, что им оставалось в подобной ситуации – это смириться. Осознать, понять и, в конечном итоге, смириться. Да, Рэю и Норману определенно нужно время, чтобы переварить подобное. И всё же, признали они спустя часы рассуждений, кто же действительно был предметом ее воздыхания? И знают ли они, ее друзья, его в лицо? Повторные наблюдения за ней убедили их в том, что ни на кого из проживающих в обители она не смотрела как-то по-иному, чем обычно. Ее братья сделали вывод, что не было здесь того, к кому питала симпатию Эмма.       И пока Рэй и Норман искали похитителя сердца Эммы глазами – он, предмет ее воздыхания, продолжал шептать в ее разуме. — Превосходно, превосходно, превосходно!

***

      Это был серый и пасмурный день. Точнее будет сказать, что он, этот день, был тоскливее обычного. Тепло продолжало где-то таиться на другом континенте, и холод этой, казалось бесконечной, зимы крепко обосновался на троне властителя данного простора. Вновь прошлой ночью выпал снег, вновь старшим пришлось браться за лопаты или идти вместе с лесорубом в лес по дрова, ведь в доме произошел их, дров, дефицит. Разделившись на группы, мужская половина дома поделила обязанности и незамедлительно к ним приступила. Одев несколько слоев одежды – холод был просто невыносимым — Норман, Рэй и Дон выгребали снег, пока остальные парни пошли в лес. Это была сложная, в физическом плане, работа, и весьма скоро у ребят пропали силы, хотя конца и края этого задания, казалось им, не было. Между ними было решено, что каждый, по очереди, будет заходить в дом, чтобы справить малую нужду и попить чего-то горячего – благо, Анна сделала горячий шоколад этим утром. И вот, когда Норман вернулся к своим друзьям, взялся за лопату и возобновил роботу – настала очередь Рэя. Оказавшись в теплом обители, Рэй с трудом снял с себя одежду, чувствуя, что его руки вот-вот отвалятся от тела. Он быстро заскочил в туалет, а после и на кухню, голодным взглядом обыскивая комнату на наличие желаемого предмета – блаженного теплого шоколада. Он, этот традиционный зимний напиток, соблазнительно стоял на столе в круглой керамической чашке зеленого цвета. Рэй вздохнул его горячий аромат, с блаженством закрыв глаза. Парень намеренно оттягивал момент, прежде чем попробовать этот шедевр на вкус. Насладившись чарующим ароматом ещё несколько мгновений, Рэй приблизил свои губы к напитку, уже чувствуя вкус сладкого шоколада во рту. Не сумев остановиться, брюнет залпом выпил шедевр Анны, чувствуя восхитительно согревающее тепло в своем горле, что медленно растеклось по всей грудой клетке, будоража суть брюнета. Выдохнув, Рэй, улыбаясь, вышел из кухни, собираясь продолжить начатую роботу на дворе. Стоило ему выйти в коридор – Рэй столкнулся с кем-то, и они вместе упали. Стопка книг, которую несла проходящая мимо кухни особа, рассыпалась по полу, как осенние листья дерева. На ноги Рэя упал один из тяжелых, в прямом смысле данного слова, томов. Ойкнув, Рэй посмотрел на того, с кем сейчас столкнулся и теперь сидел на полу – это была драгоценная его сердцу обладательница рыжих, подобно рассвету, волос. Эмма, извиняясь перед другом за свою неосмотрительность, спохватилась и стала собирать книги. Как оказалась, она делала уборку в гостиной, и сейчас несла уже прочитанные ими всеми книги в библиотеку. Рэй, извиняясь в ответ за собственную неосторожность, также принялся подбирать книги с пола, желая ей помочь, несмотря на то, что подруга была против его помощи – слишком неудобно она чувствовала себя за содеянный по ее вине конфуз. Выслушивая ее растерянные, не имеющие никакого оскорбления или злобы отказы от помощи, брюнет и сам не заметил, как улыбка застыла на его губах. И Эмма, увидев эту улыбку, посчитала, что это был хороший знак для того, чтобы начать довольно откровенный разговор. Эмма решилась рискнуть всем тем, чем прикрывалась и чем способна была, до этого момента, себя защитить:       — Рэй? — обратилась она тихо, прижав к своей груди три книги, пока друг, продолжая сидеть на полу, собирался оставшиеся тома.       — М-м-м? — брюнет посмотрел на Эмму, которая уже успела встать и теперь смотрела на брата неописуемым – точнее сказать, что Рэй не в силах был его описать – взглядом. Во всем ее теле была видна скованность и нерешительность. Рэй насторожился, его улыбка вмиг слетела с губ и лицо парня приняло всю сосредоточенность, которое только может вызвать опасение человека.       Чувствуя дискомфорт, Эмма, своим взглядом, прожигала своего друга немой мольбой, но Рэй, который так и остался сидеть на полу, застыв в одной позе с книгами в руках и не решаясь подняться, не понимал этой мольбы. На какое-то время они замерли с обоюдным непониманием в глазах. Эмма смотрела на своего друга сверху, как смотрит мудрец на того, кто не достигал вершины бытия. В конце концов, утомившись этим бесконечным молчанием, Рэй хотел было переспросить, но Эмма его опередила:       — Кто такой Эрцгерцог Льюис?       Эмма глубоко вздохнула, собирая всю имеющеюся в ее теле смелость, дабы промолвить эти слова. И когда этот вопрос слетел, словно птица, с ее уст – глаза девушки застелила пелена облегчения, после которого последовало томительное ожидание. Ей казалось, что она рассказала о страшной своей тайне, которая не дает ей жить полной жизнью. И это была правда – Эмма была в страхе, ожидание изводило ее, терзало ее разум. Когда рыжеволосая осознало то, что Льюису было о ней известно многое, а ей о нем – ничего – Эмма ощутила несоизмеримой силы обиду: она была оскорблена самой собой. И, к тому же, ее затуманенный наивной и первой влюбленностью разум стремился узнать больше о Льюисе, чем знал до этого. Невыносимо было более таить и скрывать это, и Эмма, что так долго терпела страдания в своей душе, решила пожертвовать той стеной, за которой скрывалась ее душа, и обратилась к Рэю – одному из немногих, к кому бы она могла пойти. И, считала Эмма, хорошо, что она встретила именно его сейчас, ведь встреть она Нормана – этого искреннего, любящего Эмму до безумия брата – Эмма, вероятно, не смогла бы добиться столь холодного и ясного ответа, которого мог бы дать ей только Рэй.       Возвращаясь к брюнету: он, услышав этот вопрос, выронил из рук все книги, которые держал, испортив, тем самым, всю свою помощь – произведения великих писателей вновь разлетелись по всему полу, однако обоим людям сейчас не было до них никакого дела. Эмма смотрела на своего друга с чистотой мыслей, пока ужас во взоре Рэя не имел ни одного существующего описания. Он открыл свой рот и, казалось, вот-вот сейчас что-то промолвит, однако губы его немо шептали слова. Задав этот вопрос, Рэй ощутил бездну между ними – между членами ее семьи и самой Эммой. Не имеющая дна пропасть отделяла его от драгоценной Эммы. Рэй ужаснулся вовсе не вопросу – хотя, и ему также – он был готов вскричать от того кошмарного осознания, ибо всё теперь, после ее слов, встало на свои места. Дрожь ужаса сотрясла его суть, и вот-вот, думал Рэй, он испустит жуткий вопль. Рэй, всё осознав, не чувствовал под собой земли. Пространство вокруг кружилось и расплывалось, пока образ Эммы нерушимой скалой возвышался над ним, а ее взгляд, зеленый цвет полей, вцепился в его душу. И Рэй внимательно, с застывшим изумлением в лице, посмотрел на нее: чистый, искренний, полный надежды и в то же время отчаянья и боли взгляд предстал перед ним, как олицетворение ее душевной мольбы. И всё возмущение, весь зверский страх, всё его отчаяние вмиг пропали – он почувствовал лишь сожаление. Именно сейчас он понял, как трудно было Эмме, которая, по-видимому, помнила что-то, чего не могла описать. Знала, но не помнила откуда. Любила, но не понимала кого. Неимоверная жалость к Эмме завладела Рэем, как и ярая ненависть к самому себе за раннюю неосмотрительность и собственную бесчувственность.       — Ох, Эмма…— прошептал он, медленно вставая с пола.       Взгляд Эммы не изменился, и, пораженный им до глубины души, Рэй крепко обнял свою подругу. В этих объятиях была столь сильная любовь и такой силы жалость, что лишь слепой мог не увидеть эту искренность.       — Меня зовут Эрцгерцог Льюис. В следующий раз начни охоту на меня…

***

      Сегодня был тоскливый день для всех, и тому причиной была совсем не погода – за последние два дня их любимая Эмма впала в какую-то апатию. Но не в то тоскливое, грустное и депрессивное состоянии души – вовсе нет. На следующее утро, после разговора с Рэем, Эмма вышла из комнаты и ее окаменевшее лицо застыло с хищной гримасой. Казалось, даже глаза Эммы стали какими-то хищными, лютыми и жестокими. Она, своим взглядом, бросалась на каждого, кто осмелился к ней обратиться, и вся злость, всё ее негодование острыми клыками впивалось в того, кто решил с ней заговорить. В ее глазах, казалось, бушевал пожар, и весь тот девственной чистоты луг охватывало пламя ее душевного возмущения. Это было ещё хуже, чем тогда, когда Эмма впадала в горестные раздумья. Семье думалось, что ее душа сейчас в бешенстве металась в теле, и Эмма, оттого, испытывала страшные страдания. Они с горечью вспоминали те прекрасные дни, когда она была светлее, чем солнце, когда ее тихий смех смущения был прекраснее всякого птичьего пения, когда ее влюбленный облик был совершеннее всякого иконного образа. А теперь они страшились сказать ей и слово, но боялись они вовсе не Эмму – упаси Господь! — ее друзья боялись навлечь боль, которую она может, из-за их вопросов, испытать. Лишь Норман одаривал ее печальной улыбкой, за которой скрывалось его великое страдание – он и Гильда были единственными, кому Рэй рассказал о случившемся.       Эмма была разбита. Точнее сказать, что ее прошлое в очередной раз пронзило ее душу острием несправедливости. Узнав о Льюисе, узнав о том, кого она кода-то ненавидела, чей смерти желала, кого когда-то одолела – Эмма вскричала от ужаса прямо в лицо Рэю. Но не только истина поразила ее: в тот момент, когда Рэй говорил ей об Эрцгерцоге – заметим, что Рэй лишь в общих чертах описал его образ, не вдаваясь в подробности, и – что хуже – не смел даже и заикнуться о том, что она, Эмма, убила эрцгерцога, ибо Рэй страшился того, что это может морально убить Эмму – девушка, наконец-то, услышала свои чувства. И то, что она услышала – было ужасным. Блеклыми фрагментами, где присутствовал высокий стан Льюиса, где она увидела его жуткую маску, что, подобно луне, серебром сверкала в черном образе, и где она увидела его хищный оскал – Эмма сумела найти ужас и ненависть. Как зла была она на себя, как противна ей была ее собственная суть, раз уж она, за светлым чувством – за любовью – не сумела их, эти истинные и ужасающие чувства, увидеть. Как она могла не чувствовать этот зверский страх раньше? Как могла она не ощутить в своих жилах кипящую ненависть? И как она, Эмма, смеет продолжать его любить? Это, пожалуй, было самым отвратительным – желать вновь услышать голос Льюиса. И Эмма понимала, что вовсе не ненавидит его – Эмма кипит ненавистью к себе: к своей сущности, что продолжает содрогаться приятной дрожью от «восхитительная Эмма», к своему сердцу, что теплиться надеждой увидеть его вживую, к своим чувствам, которые, своим противоречием, разделили ее надвое. Нет тех слов, чтобы описать злость и ужас Эммы! Уж лучше бы, думала она, Эмма не шла тогда мимо кухни, лучше бы она и не спрашивала у Рэя истину, лучше бы всё это осталось только в ее душе. Теперь же Эмма чувствует на себе внимательные взгляды Рэя и Гильды, а также горестную улыбку Нормана, за которой – неимоверная боль светловолосого. И, что хуже, они все жалеют ее, считая, что это, эти ее чувства, очередное наказание от бога демонов.       Как много чувств переполняло Эмму в этот момент, как многое хотелось ей высказать Эрцгерцогу – предмету ее ненависти и воздыхания. Она много думала над тем, как теперь воспринимать демона. Вероятно, не нашлось бы такого человека – и даже демона – кто бы считал Эрцгерцога Льюиса не иначе, как чудовищем. Он был монстром, убийцей, и, что важнее, злейшим врагом Эммы, ее антиподом. Эрцгерцог был тем, кого требовалось ненавидеть, кого необходимо было презирать. И Эмма рассуждала часами, пытаясь составить свое мнение на его счет, хотя, казалось, выбор был очевиден.       — Льюис? — голос Эммы неслышным шепотом прозвучал в пустой комнате.       Он молчал.       — Льюис? — переспросила девушка дрожащим, не то от страха, не от нетерпения, голосом.       Эрцгерцог не ответил.       С того самого момента, как ей открылась истина – голос Льюиса более не звучал для нее. Эрцгерцог молчал, и Эмма была этому как несказанно рада, так и до ужаса напугана. Вновь разорванная напополам душа подала голос, запутывая разум Эммы. Внутри ее сущности происходила борьба за Льюиса, и в этом сражении сошлись две ее личности: Эмма из Благодатного Дома, первоклассный товар, сбежавшая с плантаций, заключившая обещание и спасшая человеческий род – та Эмма, которая желала убить Эрцгерцога и, предположила нынешняя ее суть, она этого добилась; и против нее стояла Эмма, которая потеряла память, которая учится жить заново, которая пытается любить тех, кого любила до этого, и всеми силами старается добиться счастья для себя и других – та Эмма, которая влюбилась в Эрцгерцога. Две совершенно идентичные друг другу личности с едиными моральными устоями, и только в одном они не нашли понимание – в Эрцгерцоге Льюисе, что был источником всех нынешних и прошлых проблем.       И теперь, когда Эмма более не слышала его голос, она ходила, подобно дикому зверю, ожидая того, что будет дальше – навек замолк ли он для нее, или же ожидает того момента, когда Эмма разберётся с собой и, в итоге, решит, каким будет ее дальнейшее отношение к нему. Однако сама Эмма нуждалась в том, чтобы это видение, эта галлюцинация, этот морок промолвил хоть одно слово, и тогда бы она поняла – сумеет ли она противостоять ему, или признает поражение. И таким вот неприкаянным призраком она блуждала по дому, ожидая слова того, кого она также считала за призрака прошлого.       — Льюис?

***

      Произошло короткое потепление, за которым незамедлительно последовал очередной холод. Но так уж вышло, что теперь пустынные и снежные просторы приобрели чарующую красоту: деревья, кусты, камни – всё это покрыл тонкий слой льда. И стоит открыть дверь, сделать шаг вперед – ты оказывался в каком-то ином мире, в ледяном царстве, что блестит днем под солнечными лучами, как хрусталь, и горит холодным огнем ночью, как алмаз в лунном свете. Мороз прикоснулся к веткам деревьев, покрыв их слоем льда, и они, ветки, красуясь своим новым зимним гардеробом, сверкали с лучами света. И природа, что уже заждалась весеннюю пору, на мгновение преобразилась в хрустальный зимний обитель холода. Примечательно, что птицы вышли из своих укрытий, но не способны были они сесть на ветки, чтобы запеть свою песню, ибо не могли их лапки ухватиться за скользкую, покрытую льдом ветвь дерева или высокого кустарника. Так что симфония несчастных пернатых ненадолго была потеряна до той самой весенней поры.       Дети любили выходить на улицу вместе с Эммой, очаровываясь этой волшебной красотой природы. И, прихватив мешочки с зерном, они, кое-как добираясь через высокие снежные сугробы, выходили кормить несчастных и неприкаянных птиц. Порой они все вместе добирались до разрушенного городка, где стояли кресты, и высыпали содержимое своих мешочков по всей поляне, а после, как это обычно бывало, садились ждать пернатых. Голодные снегири, синицы и свиристели прилетали на это поле и, подобно ярким, разноцветным луговым цветам, они рассыпались по полному на зерно полю. Младшие забавлялись этими живыми огоньками, что прыгали с одного места на другое, и, бывало, называли ту или иную птицу по имени. Эмма же, чья душа ненадолго находила желанный покой среди детей, сидела тихо и смирно вместе с ними, иногда кивая в знак согласия или пожимая плечами на тот или иной вопрос. И дети, не подозревая, в отличии от старших, о внутренних и бесконечных страданиях сестры, продолжали весело щебетать, подобно этим птицам. И пока детский голос услаждал ее слух, Эмма, не отрывая взгляд от птиц с ярким опереньем, блуждала в просторах своего раненного, как совсем давними, так и последними событиями, сознания.       С каждым днем тоска ее души была лишь сильнее, а внутренние терзания больнее. И не было больше слышно Льюиса. Не было той «восхитительной Эммы» ранним утром, или его любимого – и самого забавного для Эммы – «Что за вздор?» по вечерам. Когда Эрцгерцог затих, рыжеволосая погрузилась в абсолютную тишину, которая давила на ее суть, как давит тяжкое бремя.       Ранним утром, когда весь обитель лесоруба мирно спал, рыжеволосая не смогла найти покой и, как все, заснуть безмятежным сном. Этот час, казалось ей, был совсем идентичным тому, в какой она, некогда, пробудилась и отправилась на безмолвную поляну – это был тот самый день, когда она впервые услышала Льюиса. Эмма думала, что прошла уже целая вечность с той поры.       «— Ответь мне, Льюис», — промолвила она в своем рассудке, как это делала тогда, когда пыталась призвать кого-то из-за грани сознания.       Но вновь молчание в ответ, вновь безмолвие в сознании и устрашающий холод на сердце.       «— Где же ты, Эрцгерцог Льюис?», — ее пробирающий до дрожи голос мог поразить каждого, и даже Льюис, вероятно, изумился бы этому тону.       Бархатный, тихий и вкрадчивый голос демона всё ещё пребывал где-то за гранью ей доступного, продолжая нагло и упрямо молчать.       Эмма вздохнула, обиженно сжав свои очаровательные губы. Глаза – пылающий луг – загорелись жуткой решимостью. Тихо подскочив с кровати, не издав при этом ни единого звука, Эмма, в своей легкой ночной сорочке, тенью выскользнула из комнаты и, можно сказать, пролетела через весь коридор, как дух или призрак. Тем же тихим шагом Эмма спустилась вниз. В гостиной, в своем любимом кресле сидел ее дедушка. И лишь то, что сейчас на его коленях мирно спал Фил – отличало эту картину от той, какая была в начале нашего рассказа. Даже очки на переносице старика вот-вот готовы были спасть, как и в прошлый раз. Заметив Фила, что, хоть и спал, но мог ее услышать, Эмма так и вовсе слилась со стеной, передвигаясь больше как тень, нежели человек. Она быстрыми движениями надела тот самый кафтан. Застегнув все пуговицы и затянув ремень, Эмма уже было хотела выскочить из дому, как вдруг голос – тихий, сонный, совсем детский – заставил ее обеспокоенно и быстро обернуться: это был Фил, который обладал той же бесшумной поступью, что и она. Он, до конца не проснувшись, тер свои сонные и слезившиеся глаза. Пижама на размер больше – вероятно, мальчики попутали свои пижамы после стирки – забавно свисала на его худом тельце. Эмма, умиленная этой картиной, не могла произнести и слова – в глазах ее таилось беспокойство, нетерпение и страх.       — Иди в кровать, Фил, — совсем тихо и нежно прошептала рыжеволосая, а после добавила: — Я ненадолго.       Мальчик, с тем же неясным и сонным взором, посмотрел на свою старшую и любимую сестру. До сих пор непонятно, о чем он думал в этот момент и ясен был ли его разум, однако он, прежде чем последовать ее настоянию, произнес следующие, устрашившие душу Эммы слова:       — Ты идешь к нему?       Она оцепенела, не подбирая слов, пока ее младший брат не сводил с нее своего неясного взгляда, ожидая непременного ответа. Как-то вмиг в душе Эммы что-то треснуло, но трещина эта имела лишь благое воздействие: рыжеволосая с искренним счастьем, с выступавшими слезами радости, с дрожащим от смущения голосом произнесла:       — Да.       Фил кивнул в ответ, и, мило зевая, бесшумно поднялся наверх, в библиотеку, что по совместительству была его комнатой.       Эмма выбежала на улицу лишь тогда, когда услышала, как закрылась дверь: Фил зашел к себе. Несколько снежинок попали в теплый обитель, когда открылась дверь, и закружились в нежном танце.       Яркий свет ударил ей в лицо. Не теряя ни секунды, рыжеволосая отпрянула от двери и быстрым шагом направилась в хрустальный простор. Она шла мимо стеклянных деревьев, слушала тихий зов ветра, чувствовала будоражащий душу холод. Не хватало воздуха в легких от того возбуждения, которое она ощутила после вопроса Фила: да, Эмма спешила к Льюису. Рыжеволосая теперь осознала одну очень простую вещь, о которой умудрилась забыть: она теперь совсем не та Эмма из мира демонов. Она не героиня, не сбежавший товар, не мясо первоклассного качества – это лишь ярлыки тех, кто знал ее до обещания. И если она, Эмма, когда-то и ненавидела Льюиса, если она когда-то и считала его монстром – теперь он стал тем единственным напоминанием того, что Эмма продолжала быть человеком, а не оболочкой потерянного навеки образа. Она питала к нему нежные чувства, хотя в мире демонов и желала его смерти. Эмма была влюблена в Эрцгерцога, не смотря на то, что ненавидела его всем сердцем в том, другом мире. Обещание изменило Эмму – это факт. И то, что она любила Льюиса – также было частью обещания.       «— Ты не враг мне!» — кричала Эмма в своем сознании, понимая, что Льюис не желает говорить с той, что не может определиться.       Взору рыжеволосой предстала та самая поляна, те самые кресты, на которых теперь сверкал слой льда. Эмма предстала здесь, в обители потерянных душ, перед Льюисом, как прихожанин в церкви – перед Богом. Дрожащие колени заставили ее упасть на белый и хрустящий снег.       « — Ты нужен мне!» — призналась она, сидя, как грешник, на коленях. И не было пределу той чистоте ее души, той искренности в ее словах.       До сих пор таилась в ее сердце ненависть и злость к нему, но она сама не считала это тем важным обстоятельством, которое способно было бы помешать ей любить Льюиса. Казалось, Эмма сходит с ума, если конечно уже не сошла.       Она глубоко вздохнула холодный воздух, что уколол каждую часть ее легких. Голова у нее закружилась, и Эмма, как во сне, пошатнулась, чуть не падая на белоснежный ковер.        — Где же ты, Льюис? — выдохнула она дрожащими губами.        Быть может, Эрцгерцог действительно был ей врагом? Возможно, даже после обещания он желает навредить ей? Может он до сих пор жаждет ее смерти? Сомнения разъедали Эмму, морально ее убивая. Кто был для нее Эрцгерцог? Кем она была для Льюиса? Кто из них был охотником, а кто – добычей? Кому из этих двух неприкаянных душ повезло больше: Эмме, которая, потеряв память, выжила и теперь сходила, вероятно, с ума, или же Льюису, который обрел желанную смерть, ощутив весь спектр удовольствия от любимой охоты? И, что более важно, смеет ли Эмма любить этого призрака прошлого, или же должна испытывать, как и до обещания, одну только ненависть к нему?       По красным от мороза щекам побежали горячие и горестные слёзы. Она сжала руками холодный снег, прикусила свою нижнюю губу – вот-вот, казалось, ее душа разовется. Но понимание, которое пришло к ней после разговора с Филом, придало этой метающийся в теле душе покой, и теперь она, душа, смела лишь тихо выть от безысходности.       — Забыть или любить тебя, Эрцгерцог Льюис?       Тишина хрустального простора продолжала окружать несчастную рыжеволосую. Зимний мороз набросил на ее плечи накидку холода, пока где-то раздавался тихий, совсем неслышный человеческому уху вой ветра.       «— Ответь мне…»       Эмма содрогнулась всей сущностью, ее лицо исказилось горечью обиды и неприятной душевной болью, рыжие волосы, как лучи закатного солнца, развевались на легком и морозном ветру. Она, до этого согнувшись, как ива к воде, выпрямилась струной и устремила громкий, горестный и ужасный вой в небо.       — Кто же ты, Эрцгерцог Льюис?!       Крик ее души, плач ее разума, вой ее сущности полетел в небо, и поднявшийся в это мгновение ветер подхватил этот крик, унося в совсем далекие, невиданные человеку этого мира края.

***

      Сумрачная и теплая ночь обняла Столицу. Чистое небо с алмазной россыпью звезд окружило небосвод. В подобный час и птица не смела летать, страшась помешать блаженному покою горожан. В теплых обителях горел домашний очаг, хозяева закрывали ставни, семья садилась за стол, начиная вечернюю трапезу. Примерно такая же уютная обстановка царила в замке Ее Величества: на стенах обеденного зала, между гобеленами и древними росписями, зажглись фонари. Длинный стол застелила белоснежная скатерть, сверкал серебряный сервис на три персоны, белые вазы с алой видой стояли на столе, служа изысканным декором. И несоизмеримо высокие окна, за которыми видно было почти что спящую Столицу и светлый лик луны на небе, отбрасывали на стол лунный свет. Слуги один за другим несли поднос с шедеврами кулинарии: придворный повар каждый раз готовил так, словно его повесят в случае неудачи, хотя такого в априори не могло быть – Мьюзика не способна была ударить и муху, не то что казнить повара. Так как стол был близко приставлен к онам – лунный свет и свет огней на стенах падал на серебряные подносы, и они сверкали в тот момент, когда слуги поднимали колпак.       — Кто же ты, Эрцгерцог Льюис?!       Облаченная во все черное фигура обернулась, вглядываясь в окно, а точнее – на лунный лик. И, не заметив там того, чего он желал увидеть, демон искал глазами нечто среди сверкающих звезд, составляя в этих созвездиях черты лица той, чей голос он теперь так часто слышал.       Эмма       Как много было в этом имени: и восхищение, и ненависть, и смелось, и мужество, и красота. Никогда ещё Льюис не чувствовал всепоглощающее желание власти, какое погубило его сестру Регулу, но стоит ему вспомнить маленькую, крошечную, в сравнении с его, сущность давнего противника – Эрцгерцог во что бы то и стало желал овладеть ею, этим товаром, больше, чем чем-либо другим. Ничто так не привлекало его, как мысль о ней и мысль об их охоте. Эти пылающие, как и ее глаза – Льюис был готов отдать всё у него имеющиеся за то, чтобы вновь увидеть тот самый огонь в зеленом луге – локоны были тем единственным, что, как говориться, запоминается на всю жизнь. Ни один закат, ни один тициановый цвет волос не имел столь жаркого и восхитительного оттенка, какой имела Эмма.       Эмма       Даже не 66391, даже не товар первоклассного качества, даже не сбежавший скот – а Эмма. Совершенно иная от всех людей Эмма, совершенно другая от кого-либо из живущих, кого он видел и знал. Одно ее имя – это восхитительное, прекрасное имя – способно было заставить его тысячелетнюю сущность трепетать в наслаждении. Ее образ будоражил и в то же время был усладой для его души. Кто, как ни Эмма, был достоин признания Великого Эрцгерцога Льюиса – демона, имя которого вселяло страх в сердца всех живущих. Кто, как не она, способен был пробить брешь в той стене, которую он воздвиг к своей душе? И перед самой смертью Льюис понял, каков велик человеческий род – потому что Эмма была из этого рода. А после смерти, точнее после возрождения, Эмма стала для него неким иконным образом, которому он поклонялся и в который, признавал эрцгерцог, он был влюблен. Храбрость ее стана и сила воли покорили старого – как сам себя называл вполне молодой, для демона, Льюис – эрцгерцога, брата покойной Регулы Валимы и Сон-Джу, нынешнего советника королевы. Упомянув последних двух: как раз они, что некогда называли себя изгнанниками и последователем истинной веры, сидели за столом, трапезничая, как подобает королевским особам. Мьюзика, чья доброта, щедрость и искренность порой была огромной проблемой в правлении, с беспокойством смотрела на брата своего верного спутника. Именно она умоляла Эрцгерцога остаться. Как же забавно это звучало: та, что столетиями назад ненамеренно разлучила двух братьев, та, из-за которой родные братья стали противниками в жестоком поединке, и всё та же Мьюзика, защищая которую Сон-Джу, когда-то, изуродовал своего старшего брата, а Льюис оставил на теле младшего черное, подобно лилии, клеймо – просила Льюиса остаться с ними в замке, помогая ей в правлении, считая, что Льюис был самым близким для Сон-Джу родственником, а также самым опытным во власти демоном. И пока между братьями продолжал, в первое время, царить холод отношений и скованность в разговорах – она, злокровная, искренне радовалось воссоединению их семьи. И сейчас они, королевская семья, втроем сидели за ужином, наслаждаясь новой жизнью – спокойной жизнью, где не было войн, голода, дискриминации и геноцида. И этим миром они были обязаны лишь одному человеку – Эмме. И каждый ужин их начинался с молитвы – Льюису пришлось разделять обычаи этих двоих набожных злокровных – и в этой молитве они благодарили только двоих: своего бога и Эмму.       — Я – Эмма из Благодатного Дома.       «— Какой же я дурак», — думал Льюис, желая вернуться во времени, вспоминая их с ней встречу: тогда Эмма говорила очень мало и, что хуже, обо всем, но не о себе самой, в то время как он, Льюис, болтал без умолку. Ему даже стыдно от того, как он, олицетворение всех существующих манер, себя тогда вел, однако эрцгерцог оправдывал себя тем, что был слишком возбужден предстоящей с ней охотой.       Мьюзика, отвлекаясь от шедевра кулинарии, заметила странный, блуждающий по звездам и созвездиям взгляд старшего брата Сон-Джу. И она, как это было ей присуще, со всей обеспокоенностью обратилась к Льюису:       — С Вами всё хорошо, Эрцгерцог?       Даже Сон-Джу на мгновение оторвался от превосходной еды – а в сравнении с тем, чем они с Мьюзикой питались в изгнании – эти шедевры никуда не шли, – и посмотрел на брата, с которым у него, надеялся сам Сон-Джу, улучшились отношения.       Льюис закрыл глаза, не найдя в сумеречном своде черты желанного лица, и постарался вспомнить – благо, память его была безупречной – облик Эммы. Любимый его душе облик Эммы. Он видел желанную ему ненависть в ее глазах, и готов был пасть перед ней – настолько сильным было его, Льюиса, к ней восхищение. И в то же время он наслаждался тем ее прекрасным образом, который теперь он – после ее голоса, что с недавнего времени блуждал по его рассудку – рисовал в своем сознании: она, теперь уж взрослая, стала намного опаснее, чем прежде, и способна теперь была убить его в одиночку, без помощи своих друзей – только он и она в объятьях их совместной охоты. В ее изящной, как верба, фигуре он видел силу всего человеческого рода, и лишь она, Эмма, способна была принести к порогу демонам месть человечества. Однако она, благоразумная, мудрая, добрая сердцем Эмма, решила спасти чудовищ, что питались ею подобными, и, в итоге, спасла и их, и людей. Превосходно! Это было превосходно! Не было теперь того дня, чтобы Льюис не слышал благодарности ее персоне. Однако, что важнее, Льюис, так часто думающий о ней, теперь, казалось, и вовсе потерял рассудок: он ее слышал, слышал ее монологи, дразнящие его сущность слова – Эмма теперь говорила с ним. И Эрцгерцог был в восторге от того наследия, которое она оставила после себя – Эмма, думал он, действительно оставила в его душе частичку себя. Ее голос, как тень за спиной, теперь везде и всегда сопровождал мрачного и Великого Эрцгерцога Льюиса.       Льюис обратил свой взгляд на Мюзику и слегка улыбнулся своей королеве, блуждая где-то в мечтаниях, где жила его прекрасная рыжеволосая Эмма.       — Да, Ваше Величество, со мной всё прекрасно, — он учтиво сделал поклон головой – можно сказать кивнул в уважении – и продолжил смотреть на звезды, даже не притрагиваясь к своей еде.       Сон-Джу и Мьюзика переглянулись – давно уж они привыкли к этому члену их семьи, но чем дольше он был с ними – тем сильнее они беспокоились за него. Но понимая, что Эрцгерцог сейчас был где-то у себя внутри и думает нынче о чем-то таком, что известно было лишь ему – Королева и спутник ее жизни продолжили трапезу, осознавая то, что никто и ничто не способно проникнуть в сердце Льюиса и увидеть душу Эрцгерцога. А тем временем восхитительная Эмма, что наперекор злокровным была той единственной, что не только пробралась, но и заселилась в душе Великого Эрцгерцога, вновь шептала Льюису, своим голосом будоража его суть.       Эмма       Как много его чувств таилось в этом имени.