Чучело

- Слав? - Я вас не знаю, кто это? - Ну вот тебе и тридцать. Самому не верится, честно говоря. Я – поздравляю, чо тут сказать. Великая победа, своего рода: отдельного толка. - Кто это? - Я очень рад – ну так, кроме шуток… что мы знакомы. И знакомы так долго. И слишком долго, может, настолько, что уже другие люди. Но я люблю тебя. И я горжусь, что ты мой друг. Как говорят в Грузии, живи тысячу лет. Так, как эти тридцать. - Да не дай бог, блядь. - Слав? Славочка. Славче. Слав, ты – извини меня, пожалуйста, ты плачешь там? Слав, случилось что-то? - Татарин тупорылый, блядь. Уже не девятое даже. - Я дозвониться раньше не мог. - Ты блядь родину и день победы продал за донат ебаный, сидел сука и стримил до вечера, наверняка. - Слав. В чем дело? - А деды воевали, нахуй. - Давай адрес, я приеду. - Нахуй ты-то здесь нужен, блядь? - Я уже выхожу. Ты у себя или до сих пор за городом? Звонок где-то за полночь был, где-то в темноте. Сидел на полу и боялся привидений. Стучали в окно ветки сухого дерева. Водка кончилась, не спускался на первый этаж. Мама говорила, темноты бояться не надо. Зло делают люди, а не темнота. Что, если зло делаешь ты – в темноте? Такси подъехало к воротам в пять часов утра. Горизонт раскрасил свежий розовый рассвет. Услышал, как шуршат шины, и не поверил, не хотел вставать. Потом постучали, потом постучали еще раз, а потом был голос – он звал утешно, он говорил: иди сюда, оставь свой край глухой и грешный, оставь Россию навсегда Сломанный нос и гнусавые доебы генерала песчаных карьеров, Дэночки Чейни. Не открыл ему ворота и он ебнулся на бетонку, кое-как кулем говна перевалившись через забор. - Ты что здесь делаешь, полуебище? Он тяжело, по-стариковски, поднялся на ноги, в былые времена, если бы так медленно и квело лазил по чужим участкам, ему бы заряд соли вкватили в сраку. Потер ушибленный локоть. - Слав. Ты в порядке? - Я нахуй с города съебался, чтоб никого типа тебя даже случайно не встречать. - У тебя кровь на кофте… - Это не моя. А он что-то хотел сказать, но ничего не сказал, окинул дом взглядом: - Уютно тут у тебя. Отряхнул штанцы от пыли. - Пригласишь зайти? И надо было ответить: - Уебывай нахуй. Но вместо этого сказал: - Конечно. Надеюсь, подарочек в рюкзачке припас? - Все, что было дома в баре. Доставку ждать не досуг было, ты уж извини как-нибудь. Обзвонил всех знакомых за ночь, трижды доебался до Замая, Андрей Андреич держался, как партизан, как хан во плену у проклятых славян, но в итоге этот хитрый пидорас сделал ход конем и позвонил Геннадию, а Гена, святая душа, дал Славин полный адрес со схемой проезда и: - Он сказал, тебя бы проведать надо. Слав? Правда надо – ну, или?.. Такой себе вопрос, я знаю… - Так чо ж ебальник раскрыл, блядь. Пятьдесят в рюмку, двести в граненый стакан. - Тебе плохо будет. - Чо, похоже, что так заебца? А судя по взгляду, он все срисовал: осколки на полу, пятна на раздвижной, перевернутый нахуй диван, одеяло у стенки, заляпанное и мятое – - Хорош пялить по сторонам. - Руку больно? Он протянул ладонь, и надо было нахуй послать, но подставил свою, ладно, а он взял ее бережно - как стеклянную - нигде не задел и не сжал. Потом облил ее из стакана. - А, блядь, сука тупая! - Потерпи. И терпел. Сидел и терпел. И смотрел в его лицо, задумчивое и старательное, смотрел на морщинку между его бровей. Потом подвинулся поближе и лизнул ее. - Слав… - Что такое? - Не мешай. Он подул на костяшки. - Так только хуже, блядь, чисто если где-то тебе интересно – да сука да… - Есть, чем перевязать? - Чо, похоже, что здесь лазарет? - На него и похоже. За окном шумели ветки, и лес за стеклянной дверью был темным. Чужим. Недружелюбным. Так далека дорога, стоит сделать один шаг, так глубока чащоба, что не найти, чьи в ней кости лежат. Я кровь от рук твоих отмою, из сердца выну чёрный стыд - Я новым именем покрою боль поражений и обид. - Слав? - Еблан малограмотный. - Ты когда ел в последний раз? Полный холодильник жратвы. От запаха тянуло блевать. - Те чо надо, на чистоту? - Слав… - Я нихуя тебя не звал. Я тебя блядь не видел год почти. Мы больше не друзья. Нихуя не были, если уж до конца – - У тебя осколки в ладони. И мне их не достать без иголки или пинцета, а – телок здесь нет поблизости, так что я хуй знает, как делать, может ножом придется. А вообще, в перспективе, пиздато было бы у тебя кнопку перезагрузки найти. Чтобы отпустило немного и ты мне сказал, как дальше быть хочешь - От тебя подальше, сука – - И то, что мы не друзья. Ты решай, как знаешь, конечно. Для меня друзья. Конечно. Ты моя семья, если уж до того – - Но проходок, прости, для семьи не будет… - Ты моя семья. И все кончилось как бы. Вообще все кончилось, большое. Но так будет всегда. Его печальные собачьи глаза. - Да нахуй ты идешь… Так заебался, что не было сил сопротивляться. Он взял в свои ладони Славину руку и мягко коснулся теплыми сухими губами. Потом защипало в порезах, от его языка. - Бля. Стеклом бы не подавиться. - А тебя тоже в детстве пугали, да? Он сплюнул осколок на пол. - Не ходи только босяком здесь. - …что напорешься или проглотишь, и оно до сердца дойдет. - Меня про рыбные кости пугали только. - Это потому, что у тебя нет сердца. - Это потому, что у меня нет сердца. Все сказал? - Нет. Его губы были в крови, после того, как сплюнул третий осколок. - Чо, вичуху не боишься подхватить? - Я в тебя сейчас плюну. Чмокнул его, и испачкался, скорей всего, и испачкал его, самое главное, но он не отодвинулся. - Дэнчик. - Ау. - Уложи меня спать. По залитым ступенькам и брошенным шмоткам тащил Славу, как раненого. Перешагнул через Генин перевернутый чемодан. Уложил Славу в кровать. - А я ебался здесь. - С чем тебя и поздравляю. - Геночка очень красивый. - Как скажешь. - У тебя просто вкуса нет нихуя. - Обязательно. - Как с картины Боттичелли. - Куда нам, селюкам. - Ты вообще блядь колхозника ебешь Калужского, завали ебальник, блядь – - Есть определенное сходство у Влада, кстати. Только не с колхозницей, с рабочим - ну, с памятника. - Ты никого не любишь. - Слав… - Почитай мне на ночь. Пожалуйста. Пока не усну. А Дэнчик сложил его в кроватку, и укрыл одеялком, и лег рядом, и не заметил ни один из трех потраченных гондонов – типа, типа, до лучшего случая, - и когда Слава поцеловал его, лежал, как кукла, в постели у барыньки, и ничего не сказал, и ничего не сделал. - Когда ж ты сдохнешь, блядь. - Это не то, что ты хотел сказать. - Нет. - Слав, я – - Нет. - Я не выбирал между вами двумя, если это поменяет что-то – - Я никогда не любил тебя. - Я не буду так отвечать. Его челка курчавая и пухлые щеки, так хотелось укусить, как следует, еще хотелось целоваться с ним, до потери дыхания, удар по тормозам на откосе – огромные окна – слепящее солнце – - Я убью тебя когда-нибудь. - Ну это точно вряд ли. Сжал волосы у него на затылке. Лица были совсем рядом. Если смотреть близко-близко, любое лицо распадается на гротескные, ненастоящие черты, и потом уже не кажется живым, когда держал Геночку за горло, это помогало здорово, и его ножки дергались – - Тебе отдохнуть надо. - Ты же все знаешь, блядь. - А завтра подумаем, как быть дальше. - Чучело-мяучило, ты меня замучило, блядь… Но когда он подоткнул одеяло, уткнулся ему в локоть. - А помнишь, как дальше? - Не. Я помню, что я заготовил шесть таблеток рогипнола в прошлый раз, чтоб тебя выебать, пока ты шевелиться не можешь, но так и заленился чо-то тебе в пиво крошить… - И то спасибо. - Еще б трахаться с тобой пришлось. После Рифмабеса обоссанного. - Тебе воды налить? - Я когда-то думал, что ты сложнее. Пиздец, насколько. А потом понял, что я по сути-то просто себе придумал чувака, которого вообще никогда не было. - Я остальной стих нашел. Представляешь, никогда его не слышал. За окном щебетали птицы. Шумели ветки. Вставало солнце. Где-то бежала река, свободно, и ловила блики. Бесконечная алмазная нить. Дэнчик сходил за кружкой, наполнил фильтр. Обошел осколки и шмотки по дороге наверх. Сделал вид, во второй раз, что не чувствовал чужого запаха. - А в худшем случае, кстати – прикольная тема, - здесь твоя б кровь была. - Я знаю. Хотел ответить ему: нихуя, - но перехватило горло, и чуть не всхлипнул, как телка, но он подумал, что это от быстрого, и протащило. - Хочешь послушать, что там дальше как? А то у меня в детстве только про Чудо-Юдо, Рыбу-Кит было… - Какие нахуй киты у вас на Урале? - Примерно такие же, как в Хабаровске. Лежали на одном матрасе, пока солнце вставало, и желтым языком доставало до них, оставляя горячие липкие следы, золотые, как мед, а лес шумел по-прежнему, темный и бездонный, тревожный, и звал к себе, и шептал на упокой. - Чучело-мяучело На трубе сидело. Чучело-мяучело Песенку запело. Чучело-мяучело С пастью красной-красной — Всех оно замучило Песенкой ужасной. Не мог вспомнить, из-за чего разосрались в хлам, не мог вспомнить сутки, но красные кросы, красная толстовка, и тебе так идет, Геночка, красный цветок на белом ебле, белая маска из сахара, кусь тебе, и нахуй ты приперся в Орехово, за три пизды от твоих друзей – если б у тебя были друзья, Ген, - и нахуй, что интересней, уебывать через три дня, тут лесной ручей и река вдалеке, тут пакет грибов и лягушки в пруду, тут ландыши с земляникой и шепот в темноте, и где были б счастливы, если б не здесь, и когда ебались на чердаке, даже не просил выключить свет. Магия самоизоляции. Мягкие бока, молоко и шелк, песня песен, сказка сказок, белая пелена, белый саван, три дня растянулись на две недели, неужели не останешься на день рожденья, босые стопы, веера Медичи, картина Боттичелли. На запястьях синяки браслетами. Безразмерное ожерелье: другое, Геночка, на тебя не налезет. Когда укусил его и почувствовал вкус крови, напугался сам: от того, как это было просто. - Всем кругом от Чучела Горестно и тошно, Потому что песенка У него про то, что Чучело-мяучело На трубе сидело. Чучело-мяучело Песенку запело. Чучело-мяучело С пастью красной-красной — Всех оно замучило Песенкой ужасной. - Чо-то ты повторяешься, Дэнчик… - Да нет – нет, это она… Когда в первый раз красил для Гены губы, спиздив у сестры помаду, он сказал, кривя рот: - Слав, это странно… А услышал в ответ: - Славы здесь нет. Сонечка обнимала его коленями, белыми-белыми, как снега на Урале, как его бока, как у гейши шелка, как у покойника – саван, и он сжимал ее за горло, и не видел греха, и в чем тогда разница, в чем тогда разница, белые дороги, белые зигзаги под ноздрей, чтобы встретить новый день, чтобы пережить ночь в лесной тишине, чтобы просыпаться под пенье птиц, чтобы целовать его, пока смотрит на часы. Какой смысл любить любого из них, если это всего лишь сон. Какой смысл любить любого из них, если никого из них не забрать к себе целиком. - Возьмешь меня? - Тебе не хорошо. - Я тебя об этом не спрашивал, поебушка дешевая. - Слав. - Чо – Слав? Чо – Слав, нахуй, блядь, ты просто другой хуйней заменил кайф и нажрешься еще из пакета, скорей всего, когда я отрублюсь, чо Слав, блядь? - Мне очень жаль. - Ты нихуя не мог знать, что будет вот так. Скажи мне, блядь! Его грустные собачьи глаза. Прижал его к матрасу всем своим весом. - Я ничего не знал. - Я не хотел, чтоб было так. Вообще не должно было быть так… И когда Гена ударил его, споткнулся о пустую бутылку Хаски. На ночь глядя прикалывались, что это лучшая водка для рэперского запоя. Кекали над его новым тречком ебаным. Разбил ее Геночке об голову – потому, что испугался очень. Потому, что он ебнул всерьез. А Геночка не упал. Только мелкие осколки остались в волосах, как у принцессы в короне. И Слава не сразу понял, что они засели в ладони. Ничего в его взгляде, кроме сожаления. Один в один, как у Дэночки Чейни. Ничего в его взгляде, кроме: я знал, что так будет. Я знал, что так будет. Да откуда, блядь. - Ложись спать. Завтра будет – - Нихуя не будет завтра… - Обязательно будет, как-нибудь. А такая распиздатая была идея: давай притворимся, пока время встало, и псы попрятали лапы по норам, пока за окном апокалипсис лайтовенький, - что все правда закончилось, и завтра не надо вообще никуда, Геночка, запрем дверь и отключим телефоны, здесь ни одного зеркала, кроме ванной на втором этаже, мы последние люди на земле, давай поиграем, как будто уже наступило время, которого ждешь с детства и потом ждешь дальше, пока не ляжешь в ящик, давай притворимся, что вот здесь наконец-то и будет Все Хорошо, наш домик выдержит любой шторм, возьми меня за руку, давай печь во дворе картошку и за костерком ждать, пока на землю ебнется планета Меланхолия, и если шел к чему-то, тридцатилетний несчастный еблан, то уже пришел, и ни о чем другом по сути не мечтал, и хата снята на месяц пока, но давай поиграем, давай как будто мы здесь навсегда и это наша земля. - Нихуя завтра не будет - блядь, ты так себя утешаешь, да? Типа сегодня сраку с кровати не поднял, ничо, завтра аж до пятерочки дойду, а послезавтра сяду за альбомчик? Не бывает никакого завтра, поебушка, тебя наебали, блядь. - Я полежу с тобой, пока не уснешь. - Дэнчик. - Ау. - Прости, пожалуйста. - С днем рожденья, Слав. - Я ненавижу тебя. А с утра поели разогретые спагетти, которые готовил для Геночки три часа, и мочили ноги в ручье, и сходили до берега, мох проседал под ногами, и птицы взлетали, если как следует заорать, было холодно, и спускались по камням, уронил его в воду, но он раскинул руки, как Иисус ебаный, и его смыло течением на двадцать метров вниз, возвращались, дрожа, мылись в душе под горячей водой, дососались до стояка, но не сделали нихуя, нежная дружба 2020, его голое тело, мокрые кудри на бледном челе, казался лиричней и умней, чем был когда-либо, пили вдвоем из горла, ночевали вповалку, поправлялись с одного косяка, и на третье утро он спросил: - Куда отвезти тебя? - Мне приснилось, что ты умер три года назад. - Мне все время это снится. Хороший варик, кстати. - Я даже твой голос помню другим и все время кажется, что это сейчас левый хуесос какой-то до меня доебался. - Слава. - Я не знаю. Вообще. - Твоей маме позвонить? Гене? Нет? - Мне пиздец, как страшно, блядь. - Мише? Твоей сестре? - Я – хуй с тобой, я не узнал блядь тебя в лицо, когда проснулся. Я не вспомнил, кто я, когда зубы чистил. Тупо в зеркало не узнал, в смысле. Я – - Слав. - Я исчезаю. Совсем. - Посмотри на меня. Ты здесь. Я здесь. - Я сам себе не верю – ок, ок, ладно, ок, - я даже не выебываюсь. Я серьезно. Мне нужна помощь, блядь. Поразительно, но он понял правильно. Впервые за эти три года.