Feed Me, Bleed Me

— Как ты… кормишься? Где, я имею в виду? Джесси немного пьян, иначе он никогда бы не спросил. У них есть своего рода традиция — после наступления темноты почти каждую ночь они устраиваются в церкви и передают друг другу бутылку. Они болтают обо всём подряд: иногда о Боге, иногда о философии, иногда об идиотских прихожанах, которые не заслуживают Джесси, дерьмового проповедника. Учитывая все обстоятельства, Джесси довольно хорошо воспринял всю эту историю со «столетним вампиром». Трудно спорить с тем фактом, когда кожа человека вспыхивает огнём на солнце. Кроме того, в последнее время в Энвилле происходят странные вещи, а Джесси производит впечатление человека, который сечёт в таких делах. В большинстве случаев Джесси обходил этот вопрос стороной. Стараясь не упоминать об этом прямо, он делает вид, что это благородно, вероятно полагая, что это больная тема для Кэссиди. Но это не так. Если и есть какое-то слово, чтобы описать Кэссиди, так это беззастенчивый. Более ста лет — это достаточно большой срок, чтобы примириться с чем угодно. Впрочем, вампира не удивляет, что Джесси так беспокоится за свою драгоценную паству. — О, не парься, Падре, я был хорошим слугой твоему господину, — легко отвечает Кэссиди. Помимо плохих парней, которых он иногда пожирает, он выживает, в основном, за счёт домашнего скота. В Техасе его полно. На вкус похоже на блевоту, но Кэссиди старается вести себя образцово с проповедником. — Я не тронул ни одной невинной души. Он очень сомневается, что в этом месте есть те, кто подошёл бы под это определение. — А, — Джесси замолкает, и Кэссиди, воспользовавшись паузой, бесстыдно пялится на красивые пухлые губы проповедника. На его дебильную прическу, которая выглядит так, будто была задумана для чего-то, кого-то, пошлого и греховного. Кэссиди знает; зачастую он и есть то пошлое существо, делающее что-то с этими волосами. — А как насчёт меня? Кэссиди фыркает и выплёвывает драгоценный виски. — Ты чего имеешь в виду? — У меня есть кровь, — продолжает Джесси. — Много. Галлон. Мог бы взять у меня. Эта мысль отрезвляет Кэссиди так же сильно, как и вынуждает жажду запульсировать в его венах ходячего мертвеца. Он представляет себе проповедника, зажатого под его более высоким телом, идеальную маленькую добычу, добровольно готовую и желающую этого. Джесси стонет, потому что — о, как же он стонет, когда сходит с ума. И разве Кэссиди не думал об этом раньше? Каждый раз, когда он заполучает себе проповедника, распластавшегося на спине, чтобы тот мог видеть человека, трахающего его и его Бога — каждый раз, когда он небрежно целует кожу с пульсирующей сокровищницей, скрывающейся прямо под ней. В штанах становится тесно, но — — Не хочу тебе больно сделать, родной, — отвечает он тихо, почти застенчиво. Обычно он не из тех, кому не похуй. — Потому что больно будет, как ни крути. Херовая идея, как бы ты заманчиво не выглядел. Тогда Джесси двигается. Он толкает так, что Кэссиди оказывается на скамье, и забирается сверху — так, как ему нравится в большинстве случаев. С резким стоном он скрипит зубами и целует Кэссиди так, словно собрался драться с ним. Руки вампира автоматически находят бёдра, и они двигаются вдвоём, задыхаясь и постанывая, тем способом, который уже хорошо знаком им после столь непродолжительного знакомства. Он чувствует стояк Джесси и двигается, чтобы сделать с ним что-то, но наталкивается на неожиданное сопротивление — руки Джесси на его плечах и грубый толчок, от которого спина встречается с деревом. — Может, я хочу, чтобы ты мне сделал больно, — всё, что говорит Джесси. О. О. С этим Кэссиди уже может поработать. Джесси раздевается. Ему нравится делать это самому в большинстве случаев, и начало, возможно, самая любимая часть Кэссиди, потому что он начинает с колоратки. Она всегда в первую очередь, первая падает на пол церкви. Кэссиди думает: это моё, всё моё, и мысль на вкус как сладкая кровь. Он становится нетерпеливым, когда Джесси снимает свою рубашку, хотя он хотел бы оставить укусы на ещё парочке других прекрасных мест. В интересах полезности, Кэссиди снимает свою тоже. У него их всего две, и одна, строго говоря, принадлежит Джесси. Шея проповедника — привлекательный простор белой, ничем не запятнанной кожи. Кэссиди целует её, лижет, осторожно скребёт зубами. Каждое действие заставляет Джесси красиво дрожать в его руках. — Вот так, всё правильно, — шепчет Кэссиди. Они снова трутся друг о друга. Он никогда не придавал этому действию большого значения, он всегда казался под стать подросткам, нежели тем, от которого можно разгорячиться и побеспокоиться насчёт одежды, но Джесси сходит от него с ума. И сейчас Кэссиди возбуждён так, как никогда прежде, так что проповедник может на что-то и сгодиться. Он кусает. Это приятно. Так приятно, что, возможно, это лучшее, что у него когда-либо было, и Джесси Джесси Джесси — тот, кто даёт ему всё это. Кэссиди никогда не уйдёт, пока церковь стоит на этой земле, а проповедник здесь. Он издаёт эти звуки, эти прекрасные звуки, подобные тем, что он издаёт, когда Кэссиди дразнит его всю ночь, и он хочет умолять, но слишком горд для этого. Он никогда особо не задумывался над тем, каково это — быть на его месте. Он теряется в удовольствии всего этого, в его ужасном совершенстве. «На глазах Бога и всего человечества я выпью его досуха и буду наслаждаться каждой секундой этого», — думает он. Он продолжает пить, пока Джесси не замолкает, и продолжает после, пока — — Хватит, — приказ пронзает Кэссиди до пальцев ног. Он отстраняется в полном послушании, напуганный, конечно. Так легко потерять голову, и он не должен был слушать, он взял и причинил боль Джесси, в этом он уверен. Ему невыносимо смотреть проповеднику в глаза, поэтому он опускает их вниз, туда, где видит предательские мокрые пятна на штанах у обоих. Он кончил в свои грёбанные штаны как школьник и даже не заметил. Кэссиди поднимает голову. Джесси смотрит на него, как на чудо, но он и сам выглядит ничуть не хуже. Потому что Джесси просто покрыт собственной кровью. Она размазана по шее и подбородку, капает на грудь и предплечье руки, которую он приподнимает, чтобы прикрыть укус. Кэссиди уверен, что выглядит так же. Возможно, даже хуже. Проповедник тяжело, но ровно дышит. Какое-то время они просто смотрят друг на друга. А затем Джесси ухмыляется. — Это, — начинает он, и наклоняется, чтобы поцеловать Кэссиди в перемазанные его же кровью губы, — было самое лучшее, что со мной случалось. — Я слишком далеко зашёл, — настаивает Кэссиди. Джесси закатывает глаза. — Ты сделал мне больно, потому что я попросил тебя. Так согласие и работает, дорогуша, — Джесси откидывается назад, выглядя как кинозвезда или кто-то в этом духе. — А теперь, ты поможешь мне здесь убрать? Конечно Кэссиди поможет. Без проблем — Джесси попросил.