Грязными мыслями тебя обожать

Дженни Ким — ахуевшая стерва. Дживон понял это сразу. С того самого момента полгода назад, когда сестра зачем-то притащила её в дом. Притащила и сказала, что это её лучшая подруга, и теперь она будет бывать здесь. Тогда на ней был тот чёрный сарафан, настолько узкий, что грудь Дженни вываливалась Дживону прямо в лицо. Он возненавидит его чуть позже. Тогда она мазнула по нему самоуверенным взглядом, кинула почти безразличное: «Привет», а потом отвлеклась на дурацкого кота. Тогда Дживон ещё понятия не имел, что то самое «бывать здесь» — это регулярно утюжить ему вменяемость своими блядскими крошечными платьицами, которые так тесно обхватывают её тело, что психика осыпается как раз Дженни в ноги и совсем не вывозит. Иногда ему хочется тупо схватить за хрупкие плечи и проорать прямо в надменное сучье лицо, красивое до херовой боли, что одежда бывает не только обтягивающей, маленькая ты, господи, дрянь. — Не смей трогать её пальцем, — кидает как-то серьёзно сестра, заваривая себе чай. — Дженни — не для твоих тренировок в сексе. Ну, конечно, нет. Потому что Дженни — для того, чтобы раскромсать его самого и всю его жизнь в немыслимые щепки. Вот для чего Дженни. Дживон не знает, откуда это взялось сейчас, этот странный разговор-предупреждение. Возможно, он слишком очевидно трахает Дженни взглядом. Особенно, когда эта стерва, будто провоцируя, подталкивая к самому краю, ходит по его пределам в одной еле прикрывающей то, что нестерпимо хочется попробовать языком, футболке. А у него аж внутренности, блять, болят и немеют от одной только мысли коснуться, вдохнуть запах. Возможно, его грязный неадекват имени Дженни Ким в голове орёт уже на всю грёбаную вселенную. Дживон правда не знает. Он знает только то, что трогать Дженни ему нужно далеко не пальцем. И мучительно молчит об этом. А от болезненного стояка в штанах хочется что-нибудь сломать нахрен. Например, шею маленькой ахуевшей Женечки. Которая набилась в лёгкие и дышать не даёт. Женечка. Же-не-чка. Так её называет какая-то дохрена странная подруга из России, которую он видел пару раз, и оба раза Дженни с ней были в хлам. Дживон понятия не имеет, что это значит. Ему просто нравится вот это нежное, мягкое Же-е-нечка, которое отзывается болью блядского обожания в груди. И вообще везде. Дурацкая Женечка Ким у него невыносимым зудом под кожей горит. Не вытравить. Не потушить. Он пробовал. Поэтому Дживон молча встаёт, ничего не отвечая сестре, и, прикуривая, выходит из кухни. Чтобы забить нутро никотином, чтобы не вдыхать вот этот сучий женечкин запах, потому что она только что вышла из ванной, и от неё наверняка несёт ёбаной вселенной. Женечка Ким — смертельная инфекция, которой он заражён. И её хочется так, что до тошноты. До боли в паху. До удушья. До регулярного позорного надрачивания по ночам. До не приносящих никакого полноценного удовлетворения оргазмов с другими, чужими девочками. Совсем не Женечками. Дживон не знает, как себе помочь. Что это вообще такое. Что ты, блять, такое, Женечка? Иногда её хочется убить. Втрахать в кровать до смерти, чтобы больше никогда не смела дырявить ему нутро своими километровыми каблуками, чтобы не выжигала всё к хуям своими глядящими с неприкрытым вызовом глазами, в которые словно всю красоту мира напихали. Так, чтобы дышать вообще нечем. А иногда — хочется просто сгрести её такую крошечную, поместится в одной его ладони, и обожать всей своей обезбашенной злостью, уткнувшись туда, где её сучье сердце стучит. Отбивая ему рассудок. У Дживона к ней весь неадекват всех галактик. У Дженни к нему — хобби срубать под корень. Этими своими запретами на любое лишнее движение, этими своими, он ненавидит их до дрожи, границами, удушающей дистанцией, выедающими «тебе нельзя называть меня Женечкой» или «я не дружу с такими, как ты». Такими, как он. Такими, блять, как он. Какими? Дохнущими? Распрощавшимися с последними клетками мозга от желания обладать? Съезжающими по фазе просто от того, как ты, маленькая ахуевшая стерва, волосы свои идиотские отбрасываешь с плеча? Такими? У Дживона к ней вся болючая ненависть всех миров. У Дженни к нему злая, наотмашь бьющая по лицу насмешка судьбы — «такие мальчики, как ты, разбивают девочкам сердце». Наоборот, Женечка — такие девочки, как ты, рвут мальчиков в кровь и мясо. И цепь, на которую ты его посадила, и на которой он, как побитый пёс, скулит, уже всю душу разодрала. Поэтому только и остаётся, что сидеть вот этим жалким, подыхающим комом обожания и ненависти и смотреть, как она проходит мимо, собираясь на очередное свидание с каким-нибудь очередным мальчиком. А ещё давиться своей чёрной, сжирающей всё ревностью. И сердце своё отравленное запихивать обратно, чтобы оно не вывалилось ей под ноги. Потому что раздавит, не задумавшись, и пойдёт дальше. Очередного мальчика уничтожать. Дженни Ким — ахуевшая стерва. Дживон понял это сразу. И ему так нестерпимо хочется нажраться до потери рассудка, чтобы хоть ненадолго, но выключить в себе эту дурацкую Женечку Ким. Особенно сейчас, когда она так заразительно смеётся с очередной фразы очередного уёбка. Которому достаточно просто быть, чтобы иметь возможность касаться её волос. В то время как Дживону нельзя даже сдохнуть в её ногах. Дживон уже даже не врёт себе, почему он здесь. Потому что Женечка держит так сильно, что не вырваться. Потому что ему нужно знать, что она в безопасности. Потому что он словно мазохист, словно глупый йо-йо — как бы далеко, как бы сильно она его ни отпихивала, он всегда возвращается на своё место, которое рядом с ней. Он не может иначе. Он сделан таким каким-то, наверное, набуханным в хлам Богом. Дживон сверлит взглядом чужую ладонь, которая ложится ей на спину, и кости в зло сжатом кулаке хрустят и ноют от боли. И душа вся рвётся и ноет от боли и бессилия. Вот тебе за всех тех девочек, по которым ты прошёлся ногами, давись. Дживон, конечно, давится. Давится и захлёбывается этой своей жаждой полного обладания. Жаждой Женечки Ким. Он отвлекается всего на пару минут, не больше — выходит покурить и продышаться, проораться мысленно. Но когда возвращается обратно, то ни Женечки, ни её очередного нет на месте. И Дживон ведь точно знает, что они не выходили из бара. От очевидной догадки хочется выть зверем. Хочется разъебать этот чёртов бар. Весь, блять, мир к хуям и кинуть ей в ноги. Мол, смотри. Смотри, сука, что ты со мной делаешь. От очевидной догадки внутри не то, что звереет, внутри — сатанеет. Наверное, у любого безумия есть предел. Наверное, где-то внутри всё ещё оставалась не переломанная ею кость, которая и держала Дживона. Осознание, что Дженни, возможно, трахается с ублюдком в туалете — это тот самый предел его безумия. Тот самый удар, переломивший не сломанное. Дживон едва не сносит с петель дверь грёбаного туалета. Врывается туда диким животным с ахуевшим сознанием и бешеной аритмией сердца. Если она только... если только... Он ведь с ума, нахрен, сойдёт. Развалится на куски, пачкая своей кровью её туфли. Но сначала, конечно, вырвет член этому мудаку. Сначала скормит ему его яйца. Раскроит долбанное лицо. Дженни стоит у зеркала, поправляя помаду на губах. И это как вырубающий удар эйфории прямо в челюсть. Потому что она одна. Это такое огромное, такое оглушительное облегчение. Дживон, кажется, не дышал всё это время, а теперь вот снова может пропихивать кислород в лёгкие. — Что за... Дживон, ты охренел? Естественно, она в шоке. Ещё бы, блять. Он же влетел сюда, как какой-нибудь поехавший Бэтмен. Да, он охренел. И он всё ещё так бешено зол на неё. За то, что избила его всего этим своим блядским существованием. За то, что всю душу расковыряла своими маленькими пальчиками. Его, такого большого мальчика, согнула напополам. Дживон молча щёлкает замком. Потому что это будет непросто. С Женечкой вообще никогда не бывает просто. Никогда, блять, не бывает легко. Женечка — херов синоним слова «сложно». Херово обещание — ты будешь харкать кровью. И если им сейчас помешают, то нет никакой гарантии, что он не убьёт кого-нибудь этим вечером. У Дживона внутри — кипящий хаос из мучительного обожания и обжигающей ненависти. — Собирайся, я отвезу тебя домой. Дживон честно пытается держать себя в руках. Честно натягивая цепь до хрипов в глотке. — С хрена ли? Она никогда не видит, когда он на грани. Никогда не понимает, что он на волоске от ахуительной катастрофы. Никогда не замечает, как трясутся сжатые в кулаки руки. Как трясётся его нутро просто потому что вот она — стоит и выжигает в пепел своим дерзким непокорным взглядом. У Дживона уже никаких ебучих сил. Как пережить тебя, Женечка Ким? Тебя вообще можно пережить? — Блять, — на выдохе, нервно проезжаясь ладонью по волосам. Почему она никогда не может закрыть свой рот и сделать то, что он просит. — Дженни, давай ты сейчас просто заткнёшься, и я отвезу тебя, ёб твою мать, домой, — почти рыком. Потому что нервы не выдерживают, нервы горят. — Шлюхам своим так говорить будешь! У неё вообще есть чёртов инстинкт самосохранения? Дживону кажется, что нет. И никакого сострадания в тебе, Женечка, нет. Никакой жалости к срубленным тобой мальчикам. — А ты разве не шлюха? Дживон знает, что ей будет больно. Потому что она не шлюха. Совсем нет. Он просто отбивает удар, потому что она бьёт. Ему просто хочется, чтобы ей хотя бы на одну тысячную было так же больно, как и ему сейчас. Есть такие девочки. Они пахнут сексом, пахнут никогда не достижимой мечтой. Пахнут вселенными. Они проходятся по твоей жизни перемалывающей душу с костями катастрофой. Их невозможно забыть. Ими нельзя отболеть. И кто-то почему-то решил, что Дживон должен разбиться об одну из таких девочек. Щека взрывается пульсирующей болью, потому что Дженни Ким очень хорошо умеет бить пощёчины. Дженни Ким вообще очень хорошо умеет бить его. — Пошёл ты нахрен, придурок! Я никуда с тобой не поеду! Она стоит перед ним в каких-то жалких сантиметрах — голый огонь, об который так невыносимо хочется обжечься. В котором выгореть бы уже, блять, дотла и не мучиться. Вся взорванная яростью, такая до крика красивая. И эти её чёртовы соски, которые так откровенно и пошло проступают под майкой, так жутко отвлекают. Которые бьют под дых. Трахают прямо в мозг. Ну, конечно. Конечно она, господи боже, без белья. Кто вообще придумал эти блядские маечки? Кто вообще придумал эту блядскую Женечку Ким? Она хочет сказать что-то ещё. Что-то, что проедется по нему катком. Он знает её и её сучью жестокость. Как будто не видит, дрянь, что добивать нечего и некого. Дживон давно уже добит и перебит. Что-то нездоровое пульсирует сейчас между ними. Что-то животное. Дживон не выдерживает первым. Он всегда сдаётся первым. У него никогда не хватает сил в этой жестокой бойне с девочкой, которую поцеловать хочется так сильно, что даже больно. И он целует. Вот так просто. Последняя кость ведь сломана, держать больше нечему. Обрушивает на её губы всю свою огромную любовь. Всю свою боль и обожание пихает ей в рот. Только заткнись. Заткнись, пожалуйста. Закрой свой чёртов рот. Пока в нём есть ещё хотя бы капля адекватности. Пока он не проткнул своим, ну, конечно, блять, стоящим, как кол, членом твою грёбаную самоуверенную сучность. Пока не содрал с тебя кожу своим языком. Дживон целует её так, как будто это его последний шанс. Со всей злостью. Всей жестокостью своего жуткого падения. Вот сейчас — она оттолкнёт, наговорив кучу гадостей, которые прожгут грудную клетку, и он разобьётся. Как она любит — в кровь и мясо. Но она не отталкивает, она — толкает за край. Потому что неожиданно отвечает, прижимается теснее, подставляется под его руки, под всю эту его безумную лавину из нежности, злости, ненависти и огромного животного обожания. Дживон, наверное, сейчас просто сдохнет от того, как сильно хочется её взять. Прямо здесь, в этом чёртовом туалете чёртового бара. Плевать вообще. Просто оказаться в ней. Потому что невыносимо. Это, блять, невыносимо. Разве можно хотеть кого-то вот настолько сильно? Вот настолько страшно? В этом ёбаном мире вообще осталось хоть что-то, кроме тебя, Женечка? Дживон не понимает, что сейчас происходит. Он не хочет думать, не хочет осмысливать, не хочет анализировать. Какая, нахрен, разница, почему Женечка вдруг целует его в ответ. Какие, нахрен, причины, когда она так восхитительно пошло жмётся к нему, трётся об него, как кошка. Какое, нахрен, всё, когда он, кажется, убивать готов ради того, чтобы почувствовать её тёплую влажность. Чтобы толкнуться в неё. Насадить до самых, господи, яиц. Никаких медленно и нежно. Медленно и нежно она не получит. Он бы трахал её, как ненормальный, если бы она позволила. Только не сметь её умолять. Не сметь. Но именно это Дживон и делает — умоляет. Каждым своим рваным выдохом ей в рот, каждым движением слетевших с катушек рук, которые по ней до боли, до будущих синяков на нежной коже. Его всего буквально ведёт, и никаких сил держаться. Никаких сил отодрать себя от неё. Что ему сделать, чтобы она разрешила? — Прошу, не останавливайся, ты только не останавливайся, — шепчет, задыхаясь, когда Дживон прерывает поцелуй, утыкаясь носом ей в шею, пока точка невозврата ещё не пройдена. Пока он ещё помнит, как его зовут. Пока может удерживать себя на цепи. Ему кажется, что он ослышался. Что показалось. Что это игры его одуревшего в край от этой суки разума. Потому что так не бывает. Так, нахуй, просто не бывает. И сердце сейчас тупо проломит рёбра. Дживон резко вскидывает голову, чтобы посмотреть в её глаза цвета его безумия. Чтобы увидеть. Вот это бьющее под дых разрешение. Вот эту разрывающую всё к хуям мольбу. Чтобы дёрнуться от понимания, как от удара — она хочет его так же сильно, как и он её. Что ты творишь? Что ты творишь с ним, маленькая ахуевшая Женечка? Пальцы сами находят край блядской маечки, тянут вверх. Снять. Снять, блять, с неё всё это ненужное нахрен. Вытянуть руки, помогая, потому что Дженни тоже хочется снять с него мешающую футболку. Снова впиться в её припухшие зацелованные им губы, мысленно благодаря и яростно желая убить того, кто научил её всему этому. Всем этим пошлым играм языка и дрожащих рук, от которых, кажется, уже можно кончить. Которые сами тянутся к его ширинке. Сами высвобождают пуговицу из петли, и звук расстёгиваемой молнии — как набатом по мозгу. А когда она запускает в боксеры руку и обхватывает член, из Дживона как будто выкачивают кислород. Он слышит свои рваные вдохи и выдохи, но дышать абсолютно нечем. Абсолютно, блять, нечем. Больше никаких церемоний, никаких грёбаных прелюдий. Дживон резко разворачивает Дженни лицом к зеркалу. Она хватается руками за раковину, и ему даже не нужно прогибать её в спине, потому что она сама. Господи, сама прогибается, сама подставляется. Ему едва хватает моральных сил стянуть, а не разорвать её крошечные трусы. Едва хватает выдержки, чтобы коснуться пальцами, проверить, готова ли она. И от того, насколько Дженни мокрая, насколько готовая для него, сносит к херам крышу. В этот момент краем одуревшего сознания Дживон даже помнит о презервативе. Но ему так похуй. Потому что вот она Женечка — вся его. И он может взять её. Наконец, господи, сделать это. Первый толчок — как разряд тока по всем его оголённым нервам. Как сокрушительный удар ужасающего наслаждения. Первый толчок — глаза в глаза. Потому что Дживон буквально сжирает её взглядом в отражении зеркала. Потому что Дженни смотрит на него в ответ. И от вида её закушенной в удовольствии губы аж коленки дрожат, словно он какой-то ебучий школьник. Первый толчок резкий, глубокий. Как он тысячелетиями мечтал во всех своих грязных мучительных мыслях о ней. А потом так же резко — выйти почти полностью, и снова — вогнать себя в неё до самого края. До бесконечности. До ржавых всполохов под веками. Словно он какой-то чёртов сумасшедший. И чувствовать её восхитительное давление на свой член, её мелкую дрожь от каждого нового толчка. Ловить её стоны. Такие громкие, такие вышибающие не хуже любой дури рассудок. Развернуть её к себе лицом, подхватить под бёдра и буквально впечатать, втрахать в стену. — Блять, — Дженни почти хнычет куда-то ему во взмокшую от бешеного ритма шею. Потому что она на грани. Она буквально задыхается от того, как он вколачивается, как рвётся в неё. — Блять... Господи... Блять... Дживону хочется вылизать её рот, собрать все её грязные «блять», которые он выбивает из неё своим членом. Он впивается в её губы, когда Дженни начинает сжиматься вокруг него, потому что она уже очень-очень близко. А ему вдруг хочется сожрать этот тихий протяжный стон, с которым Женечка кончает. Она не может кончать никак иначе, Дживон уверен. И когда она действительно тихо и хрипло стонет ему в самое, блять, сердце, до крови вжимаясь пальцами в его плечи, его как будто срывает с собственной орбиты. Настолько сильно, что он уже вообще не в состоянии что-либо контролировать. Есть только голый первобытный инстинкт, толкающие к краю толчки в её податливое тело и пошлый влажный звук их сбитого к херам дыхания вперемешку с шлепками. Ему бы только не простонать какой-нибудь хуйни про любовь. Только бы не... Но кажется, поздно. Кажется, он уже облажался где-то между рваными вдохами и резкими выдохами. Дживон кончает, выскальзывая в последний момент, лишь третьим уровнем сознания замечая, как струя спермы пачкает Женечке живот. Его всего буквально разносит сокрушительный по своей силе оргазм. Стоящий любой катастрофы. Они оба ничего не говорят, всё ещё приходя в себя, пытаясь выровнять дыхание, скачущее галопом сердце. Да и Дживон не знает, что сказать. Что сказать девочке, которую только что качественно оттрахал в туалете бара, а в процессе ещё и в любви, блять, признался. Херов, господи, идиот. Такие девочки не прощают таких ошибок. Они бьют навылет, чтобы сразу и наверняка. Женечка всё ещё молчит, пока он поднимает разбросанные ими вещи. — Ты как? — спрашивает всё же, протягивая ей трусы и несколько надёрганных бумажных полотенец. Проявляя эту ёбаную заботу. Ну, давай, чёртов придурок. Вложи в её руки нож поострее, которым она тебя сейчас и прирежет. — Я не сделал тебе больно? Дживон знает, что сделал. Не в прямом смысле, конечно. Просто сейчас Дженни по-любому ощущает между ног боль. Ощущает между ног его. Ещё бы, он же вдалбливался в неё, как поехавший. Она снова молчит, и Дживон понимает, что что-то не так. Он подходит ближе и... просто не знает, что сказать или сделать, чтобы вывести её из этого странного молчания. А потом вдруг весь воздух из лёгких нахер. И сердце об рёбра бешено. Потому что Женечка вдруг обнимает. Вдруг вжимается в него всей собой, словно это инстинкт. — Теперь ты мой. Обещай, что не разобьёшь сердце. Что-то ломается внутри с громким треском. Он весь осыпается к её ногам каким-то ненормальным по силе чувством. Ненормальной, граничащей с физической болью нежностью. И сдыхает — прямо там, в ногах этих её блядских, как ручной пёс. Дживон знает, что с ней не будет легко. Что она обязательно сдержит обещание, и он будет харкать кровью. Но разве это имеет хоть какое-то значение, когда маленькая ахуевшая Женечка Ким так доверчиво жмётся к нему. Словно она вовсе не девочка, которая ставит мальчиков на колени.