***
— Она пришла в себя. — Чудесно. Гулкое эхо громкой связи разнеслось в непрогретом помещении, запутавшись в синюшном полумраке кухни. Подушечки пальцев отбили невесомый ритм по холодящей столешнице. Напрасно, ведь он не мог заглушить стучащей в висках частой дроби. — Она напугана. — Не удивительно. Молчание, будто минутная передышка, чтобы справиться с терзающими сомнениями. — Девочка не сделала ничего предосудительного, знаешь? Живёт на окраине, содержит какую-то облезлую псину, а холодильник забит донорской кровью. Ни одного убийства, которое можно было бы повесить на вампира, в этом районе за последние месяцы. Так ли нужен этот суд? Ну поцапались немного, скоро никто и не вспомнит об этом… представлении. Виктор не мог точно сказать, что уязвляло его больше во всей этой ситуации. Столь лёгкое отношение Артура к происходящему, его неосведомлённость во всей подоплёке разыгравшегося «представления», сомнение в его собственных действиях или непроходящая боль, всё сильнее отдающаяся в переносицу. Казалось, нервное жжение вызывала даже примитивная рубашка, липнущая к коже из-за пропитавшего её проливного дождя. — В два часа пополуночи в «Новой жизни» будет оптимальным вариантом. Закройте вход посторонним, услуги бармена так же не потребуются. Пусть София свяжется с теми, с кем сочтёт необходимым. Убедитесь, что Говард сможет присутствовать. И не спускай глаз со Стеллы, — выдержанная пауза, чтобы цепочка действий смогла стройно лечь в сознании собеседника (или его собственном, чёрт бы побрал этот назойливый пульс), — Это не просьба. — Чётко и ясно. — Ещё вопросы и предложения? — выдержанная холодность тона со всей очевидностью давала понять, что необходимости в них не было. Едва заметный укол вины разбередил давно затёртые сомнения — власть не терпит фамильярности и дружественных уз, какими бы крепкими они ни были. К сожалению или к счастью, Артура всегда мало заботили придуманные формальности. — Что думает Мия? — Всего доброго, Артур. Я свяжусь с тобой позже. Оборванный разговор затих в холодном пространстве, нарушаемом лишь голубоватым свечением экрана смартфона перед ним. Пальцы против воли сжали шлифованный край высокого стола в отчаянной попытке вернуть разбегающиеся остатки контроля за происходящим. Он просчитался с самого начала. Не стоило позволять Мие быть причастной к поимке Стеллы. Не стоило вовсе посвящать её в свои планы. Не стоило делиться даже крохами информации. Дать ей подобный козырь было равносильно пущенному на самотёк разбушевавшемуся лесному пожару. Губительному, всепоглащающему, сметающему всё на своём пути. Слишком хорошо знакомому. Месть слепа к доводам рассудка. Чуткий слух улавливал рваное дыхание девушки в гостиной. Влияние гипноза — слабая замена естественному сну, и вряд ли сможет сдержать её дольше нужного. Перед мысленным взором Виктора пронеслось умиротворённое лицо Мии со змеящимися по щекам влажными прядями волос, мягко припавшее к его плечу. Такая маленькая в его руках, почти невесомая. Ничто в её виде не выдавало скрытой в ней силы, разрушительной, жалящей, вспарывающей отточенный с годами ментальный блок. Ничто, кроме окрасившей бледные губы струйки крови, не выдавало последствий недавней сцены. Была ли это задремавшая в нём бдительность, потребность просчитывать каждый шаг и каждую независимую переменную, или безрассудная вера в придуманный им образ Мии, совершенный и непогрешимый, что-то позволило ей почти с безупречной лёгкостью сыграть на опережение. Собственный провал отчётливо проступил в криках вампирши, звенящих по тугим струям ледяного дождя, раньше, чем её ломаный силуэт, корчащийся от боли в темнеющем тупике между заброшенных домов. Злой шёпот, срывающийся с губ Мии, с каким-то извращённым удовольствием вытягивал последние силы и сбитые выдохи из беззащитного перед ней тела, жалил ядовитыми шипами. Искривлённое в сдерживаемой ярости лицо будто утратило все краски и напоминало не по размеру подобранную маску. Было в развернувшейся картине что-то пугающее и в то же время неправильно притягательное. Она сгорала в проступившем через вспоротые раны праведном гневе, порочно и болезненно красиво. Виктор не мог позволить ей подобного безрассудства. — Она заслужила! — Посмотри на меня. — Отпусти! Длинные пряди мокро хлестнули по запавшим щекам, когда она резко повернулась к нему в отчаянной попытке высвободить запястье. Всё произошло как будто даже раньше и быстрее, чем в безумстве горящие чернеющие зрачки, перекрывшие радужки, резанули его по глазам. Бушующая, накрывающая жарким маревом, выжигающая подкорку воля пробила слабую, но ощутимую брешь в сознании, подчиняя, подавляя, пробуждая тщательно скрытый и стёртый почти животный страх. Мгновение, достаточное, чтобы пальцы разжались. Чтобы ответная волна, подобная нахлынувшему цунами, обрушилась в ответ грубо, возмущённо, совершенно слепо и неосторожно. Он бы никогда себе не позволил. Он бы никогда себе не простил. Но неловко осевшая перед ним на колени Мия, проступивший над верхней губой багрянец и взгляд опешивший, как будто затравленный, тревожным сигналом вопили теперь о том, что позволил, не сдержался, оступился. Что тонкий взвизг ему не послышался. Что скребущая боль в висках ему не мерещилась тоже, закалённым крюком дёргая по звенящим нервам. Что тихий приказ «спи, Мия» был лишь трусливой попыткой отсрочить неизбежное. Виктор с силой сжал переносицу, чувствуя как спадает напряжение под веками, расходясь наслаивающимися друг на друга мутными пятнами. Колкое влияние гипноза, напротив, никак не желало ослабевать, зацепившись за рваные края треснувшей защиты. Не стоило недооценивать оставленные после смерти фотографа шрамы на её по-человечески мягком сердце. Не стоило сбрасывать его со счетов столь скоро и опрометчиво. Неудобный разговор в Праге так не кстати всплыл в памяти. — Так что с твоим рыцарем на ржавомобиле? Отпустил без всяких сцен в духе «Зелёных страниц»? Брошенный в сторону Фолла раздражённый взгляд ни капли его не смутил. Нервным жестом коснувшись волос, Мия лишь пожала плечами, давая понять, что не намерена развивать бестактный диалог. Но, будто не в силах выдержать установившейся паузы, добавила едко, скривив губы в напускной усмешке: — Ни сцен, ни рыцаря. Мы расстались. Ещё до «Зелёных страниц» в общем-то. Он меня бросил, — колючий взгляд из-под сведённых бровей, — Вот так вот. Виктор был благодарен Фоллу хотя бы за то, что тот воздержался от неуместных комментариев, позволив разговору затихнуть без следа и последствий. Брошенный в его сторону взгляд отчего-то читался со всей красноречивостью и вопреки всякому здравому смыслу казался до абсурдности понятным и сродним его собственному. Странно устроен мир, в котором есть они двое, давно усвоившие урок невзаимности, и тот самый другой, получивший всё и отказавшийся от неё столь опрометчиво. Но чужая душа — потёмки, и чувства Мии так и остались для него лишь латентным изображением, невидимым глазу. Возможно, именно сейчас с неё сходило всё наносное, проступая через призму пережитой утраты подобно фотоплёнке в проявителе. Возможно, он смог бы уловить ускользающую суть чуть лучше, не будучи последним дилетантом в этом виде изобразительного искусства. Смутная тень мелькнула в уголке глаза, заставив его напрячь обострённые чувства. На какое-то мгновение он подумал, что ему лишь привиделось. Но полумрак дверного проёма вновь покачнулся, явив ему тонкий девичий силуэт, неуверенно мявшийся на пороге. Виктор попытался выцепить её взгляд, но Мия настойчиво избегала встречаться с ним глазами. Под рёбрами неприятно кольнуло. Испугалась. Разумеется. Слабый голос прорезал тишину кухни: — Отчитывать будешь? Он поморщился от абсурдности вопроса. — Мне не за что тебя отчитывать, Мия, — несдержанная колкость, — Я не твой родитель или преподаватель, а тебе не пять лет, — добавил уже мягче, — Ты сорвалась. Мне стоило это предвидеть. — Я не… — ощетинившаяся обида отчётливо проступила в вырвавшемся восклицании. Так же резко затихла, сдерживая неуместную грубость, — Я ни о чём не жалею. И сделала бы это снова. Она заслужила. — Поэтому её и будут судить. — Да, точно. Я имею право голоса? — виски вновь обожгло дёргающим зудом. Перестань злиться, Мия, это не помогает. — Ты уже высказалась. Весьма наглядно. — Это не твой суд. — Достаточно, Мия. Есть правила, а ты заигрываешься со вседозволенностью. Месть — плохой советчик. Тихий, едва слышный ответ. Ни злости, ни сдерживаемой ярости. Пустая констатация факта. — Что ты понимаешь. Густые тени заворочались за грудиной, заплясали слабым пламенем чиркнувшей спичечной головки. Данте был прав, и центр Ада вовсе не был пылающим маревом разгоревшегося огня. У него под рёбрами давно выжженная пустошь потухшей ярости, укрытая пеплом сгоревших в его пламени асфоделей* и давящими ледяными наслоениями*. Что он мог понимать? Больше, чем ему хотелось бы, Мия. Больше, чем он мог позволить ей испытать на собственной незапятнанной душе. Молчание казалось особенно оглушительным, подобно трескучему льду, ломающемуся вблизи нулевой отметки термометра. Тонкие руки Мии оттянули плотно облепившую тело намокшую ткань кофты. Он только сейчас заметил её нездоровую бледность и слабую дрожь покатых плеч. — У тебя не завалялось каких-нибудь вещей переодеться? Здесь холоднее, чем на улице. — Конечно. Виктор не хотел делать резких движений. Не хотел пугать ещё больше. Замершие вблизи порога шаги всё равно заставили её заметно отпрянуть, пропуская вперёд себя. — Мия. Скорее из-за предписанных норм, а не из большого желания, она подняла на него глаза. Огромные, уставшие, с мятежно горящим огнём в глубине бездонных зрачков. Необыкновенные, подобно коллапсу сверхновой. — Я обидел тебя и искренне прошу прощения за столь несдержанный поступок. И не допущу подобного впредь, какого бы самоконтроля для этого не потребовалось. Удивление, отразившееся на её лице, озадачило его даже больше, чем нервный шаг в сторону до этого. — Я не обиделась. Я же сама… Первая на тебя повлияла. — Тебе не за что оправдываться. Ты сделала это неосознанно, в порыве эмоций, которые зачастую подобны сходящей лавине. Я живу достаточно долго для того, чтобы научиться сдерживать подобные вещи, но не смог. Я напугал тебя, и вина только на мне. — Я не испугалась. Тогда почему ты дрожишь, ангел мой? — Ты всё ещё дрожишь в моём присутствии. — Просто замёрзла. Он кивнул, не поверив искусному притворству, пусть даже перед самой собой. — Значит, конфликт исчерпан. Мия закатила глаза, но ласковая улыбка тронула губы, вернув лицу прежние краски и оживлённость. Искусство прощения в самых своих очаровательных проявлениях. В дальнем углу стеллажа действительно нашлись какие-то вещи Мии, оставленные с совершенно далёких теперь времен без поисков пророчества, Стражей и болезненных потерь. С тех пор, как её едва заметное присутствие каким-то невообразимым образом привнесло в эти холодные стены толику внешней жизни, забрав её столь же скоро и безвозвратно. Сменив промокшие вещи и оставив ванную комнату в её распоряжении, он вновь вернулся на кухню, подсвеченную теперь холодным светом редких плафонов. Время неумолимо приближало исход вечера, а, значит, и принятие неизбежного решения. Суд по-прежнему оставался лишь видимостью, плотной ширмой укрывая разыгравшийся театр одного актёра. Никто не даст ответ за него, не понесёт неотвратимых последствий, а потому и советы со стороны были излишни. И от того ещё более удручающим было то, что судьёй для него была лишь мечущаяся в муках совести девушка, тщетно пытающаяся согреться обжигающими струями воды, неспособными сравниться с разгорающимся бесчинством личных бесов ещё юной души. Виктор почему-то был совершенно уверен, что принятое решение ему не понравится. Он знал, что Стелла заслуживала самого сурового наказания по всем писанным и неписанным законам. Знал, что Мия заслуживала отмщения, способного утихомирить разыгравшееся в отравленных мыслях и чувствах пожарище. Знал, что цена его непомерно высока и он ни за что не позволит ей платить по счетам самостоятельно. Что пресловутого спасения она заслуживала больше, чем кто-либо. Что, возможно, он и сам теперь верил в нелепое искупление. Пришлось поверить, когда светло-серые радужки смотрели на него так искренне, так наивно. — Виктор, ты отпустишь его? — Он пытался тебя убить. Не забыла? — Я помню. Но хватит уже жертв среди людей. Во что ты верила, Мия, когда молила о его спасении? Когда с твоих губ срывалось «В темноте у вампиров происходит регенерация? Ну так давайте перенесём его в темноту». Когда твёрдая убеждённость в собственной правоте, такая сильная, такая красивая в этой стойкости и непоколебимости внушала «В это сложно поверить, но я против смертных казней». Когда среди развороченных трупов новообращённых ты просила вопреки всякой рациональности «Виктор, не убивай Говарда»*. Во что ты веришь теперь Мия? Он не мог перестать к ней тянуться. Виктору всё ещё казалось, что через неё он может коснуться невообразимо далёкого света. Он давно перестал убеждать себя, что спасение Мии на маскараде было делом предрешённым, лишь выстроившим необходимые шестерёнки в отточенный механизм, нужный для финального аккорда. И до целого мира ему в общем-то не было дела. Он знал только, что тот маскарад был спасением, но вовсе не для неё. Что спасала она его непозволительно чаще. Ежедневно, если быть совсем уж откровенным. Она делала его лучше. И теперь он отказывался верить, что её близость могла пробуждать в нём давно дремлющего монстра. — Голова по-прежнему трещит. Он даже не удивился её бесшумному появлению. Вся она от утонувших в бесформенной рубашке рук, худых ног, не скрытых короткими джинсовыми шортами, и босых ступней казалась ему совершенно бесплотной, эфирной. И только розовый румянец, разлившийся по сантиметрам открытой кожи, напоминал о бьющейся в ней жизни. — Так бывает при длительном воздействии гипноза. Ты всё ещё не отпустила. — Ситуация не особо располагает к активным действиям. Приходится за что-то цепляться. — Стеллу будут судить по всей строгости. — А если мне не понравится твой вердикт? — У тебя в любом случае не будет шанса сделать что-то вопреки. Отпусти и не мучай себя. Мия недовольно поморщилась, но промолчала, видимо, оставшись при своём. Так же молча подошла к столу. Тонкие руки с силой опёрлись на высокое сидение, совершенно несуразно подтягивая такое же хрупкое тело. На какое-то мгновение Виктору даже показалось, что неестественно вывернутые локти переломятся с резким болезненным хрустом, и он едва сдержал нелепый порыв подсадить её на желанную высоту. Будто уловив его мысли и смутившись собственной слабости, Мия одарила его мягкой улыбкой, наконец удобно устроившись на барном стуле. — За время нашего знакомства мог бы уже обзавестись стулом для хоббитов. — И дубовым столом для гномов? — И маленькой ложкой, маленькой кружкой, маленькой ванной, да. Всегда мечтала о кукольном домике, — с какой-то злой иронией добавила девушка. Виктор всмотрелся в проступившие тени густых ресниц на заострившихся скулах. Белых, почти фарфоровых. И правда кукольная. Стоило только попросить, он сделал бы всё от него зависящее, чтобы в её распоряжении легко оказался тот самый заветный домик с летящими занавесками, ажурной мебелью и многочисленными вазонами, пусть и кукольный лишь понарошку. Только подобные Мие мечтают о них лишь понарошку тоже, задыхаясь в пластиковых коробках и жадно всматриваясь в разворачивающийся за безопасными витринами мир, огромный и непостижимый. — Вина? — Воды хватит. Пухлый стакан с лёгким звоном опустился на гладкую поверхность столешницы, плеснув по стенкам маленьким водоворотом. Он опустился на соседний стул, ожидая, когда Мия начнёт диалог. Но она лишь шумно продолжала цедить воду, бесцельно скользя взглядом по пустующим полкам и не задерживаясь ни на чём конкретном. Последняя капля сорвалась с дрогнувших губ, очертила маленький подбородок и ухнула вниз по точёной шее. — О господи, перестань пялиться! От этого люди давятся и умирают. Я знаю, чего ты ждёшь. Но здесь нечего обсуждать. — Я не пытаюсь тебя переубедить. Я предлагаю здраво взвесить все последствия без влияния излишней эмоциональности. — Так это теперь называется? Излишняя эмоциональность? — У тебя есть личная заинтересованность, а это не способствует объективности. — Я не в зал присяжных играть собираюсь. Я хочу, чтобы она ответила за свои поступки. Хочу, чтобы у неё никогда не было того, что могло быть у меня, Саймона, Меган, ещё парочки невинно убитых её шизанутой компанией. Я хочу, чтобы она умерла. И другого ответа не будет. — В тебе говорит месть, Мия. Она бездумно покачала головой, будто вовсе не заметив этого жеста. Распахнутые глаза, жадно всматривающиеся в его лицо, пытающиеся отыскать в нём следы жалости ли, понимания ли, влажно блестели в свете ламп, но остались непреклонны к томящейся за ними слабости. Тяжёлый выдох повис между ними, будто отмерив завершение очередной партии. Проигрышной для двух сторон. Молчание затягивалось, но Виктор не смел его нарушить. — Вспомнила почему-то курс по философии и все эти дебаты новоиспеченных первокурсников, только переступивших порог совершеннолетия, о мести и её предпосылках. До сих пор я находила их такими мелочными. Люди говорят о праведности и справедливости, но разве есть в мести что-то кроме эгоистичных желаний и отчаянных попыток залатать собственные раны? Может, и есть всё же. Взгляд Мии вновь встретился с его. Внимательно, проникновенно, буравя и всклочивая кровь в самых тонких капиллярах холодных век. — Мир не всегда крутиться вокруг нас, и есть вещи, которые должны быть сделаны, даже если придётся пожертвовать собственной совестью. Не всегда личная заинтересованность относится лишь к себе и близким. Он и моим то не был. Но Саймон был хорошим человеком. И на том стадионе оказался из-за меня. Чушь это всё про выбор. Он не умирать туда шёл, помочь хотел, рядом быть. Я всё думала «правильно, что он меня бросил, так безопаснее». А оно вот как вышло. Нелепость, да? Может, я и для себя это делаю. Может, во мне говорят лишь оставшиеся «что если», «могло бы» и чувство вины, которое больше не перед кем испытывать. Но я знаю, что так правильно. Так честно. — Справедливость — понятие спорное. Люди часто мешают её с добродетелью, но остаются слепы к тому, что она зачастую ходит об руку с непомерной гордыней. Люди судят сверх меры, начинают мнить себя богами и в итоге захлёбываются в собственных грехах, стремясь к обратному. — Фемида носила повязку на глазах, что символизировала беспристрастность*. — Атрибут, появившийся лишь у римлян. Боги никогда не были справедливы, это человеческая блажь. Мия неопределённо повела плечами, слепо уставившись в стол, всем своим видом демонстрируя, что устала от затянувшегося спора и останется глуха к любому аргументу, противоречащему собственной складной картине мира. Указательный палец невесомо огладил кромку гранёного стакана. Тонко выдержанная отрешённость. Почти ювелирная работа. Но от взгляда Виктора не укрылись едва заметная дрожь полуприкрытых век и плотно сжатая линия губ. На каком-то совершенно иррациональном уровне он больше чувствовал, чем знал, обжигающий их изнутри жар, спесивую ярость самосожжения в тщетных попытках найти оправдание единственному желанию — унять лижущую боль, едко сочащуюся из вспоротых ран, туманящую рассудок и подгоняющую дальше от себя, чем к себе. Месть ластится слишком мягко, по-кошачьи, больше требуя, чем отдавая взамен, тешится нелепыми оправданиями, не имея ни малейшего права на них, а потому особенно губительна. — Рассказывая в своих книгах о мифе Атлантиды, Платон писал: «Когда боги очищают Землю потоком воды, в живых остаются лишь пастухи, живущие в горах». — И что это должно значить? — С точки зрения древних египтян лишь то, что их цивилизация совершенна, потому что помнит свои корни, избежавшие забвения в многочисленных природных катаклизмах. Но, как и всё древнее, оно зачастую иносказательно. Вода всегда символизировала очищение и новое начало. Пастухи — те, кто живут без прошлого. Иногда единственно доступный способ двигаться дальше и воссоздать что-то более совершенное, оставить прошлое позади. — Как у тебя всё просто, — потемневшие глаза зло блеснули из-под окутавших их теней, — Человеческая жизнь слишком недолговечна, чтобы чего-то стоить, да? Одним человеком больше, одним меньше. Невелика потеря, — добавила едва слышно, будто и правда боялась неозвученного ответа, — Кто мы для тебя? Интересный вопрос. В бесконечно долгой жизни бессмертного люди не более, чем яркие вспышки, проносящиеся над горизонтом и скрадывающиеся раньше, чем успеваешь заметить неизбежную близость их увядания. Виктор не знал точно, какой вес они могли иметь для Вселенной. У него на руках чудовищно много крови тех, чья жизнь стала лишь разменной монетой совершенно эгоистичных порывов и подписанных им лично постулатов морали. В его мире они не стоили ничего. В его мире одна маленькая человеческая жизнь стала для него бесценной и стоила каждой капли пролитой крови, каждого безобразно проступившего в память о ней на израненной коже греха. Чего стоили люди, если одна невинная жизнь и тысячи тех, чьи имена никогда не касались его памяти, хранили равновесие собственного извращённого правосудия и воздаяния? Ты не захочешь услышать ответ, Мия, если узнаешь, сколь многих из них он готов был поставить на противоположную твоей чашу весов. — Я думаю, что ты — хороший человек, Мия. Невероятно и необъяснимо хороший для той, с кем случается непростительно много плохого, откровенно говоря. И я думаю, что взятые на себя последствия за поспешные решения будут отравлять тебя гораздо дольше, чем медленно сходящая боль утраты. Изучающий взгляд из-под сведённых бровей. Глаза покрасневшие, но совершенно сухие, сейчас казались неправильно прозрачными, неземными, будто способными заглянуть глубоко под корку. Впервые ему не хотелось прятаться за прочно сцепленными щитами, позволить кому-то мягким туманом свернуться над беснующимися волнами неугомонных мыслей и образов памяти. — Знаешь, что я думаю? Что хороших людей не бывает. Что можно быть удобным, как домашние тапки, обманываться высокой моралью, но жизнь не делает исключений. Опустошённый стакан с дребезжащим звоном заскользил по гладкой столешнице, подталкиваемый изящным пальчиком. Затормозил лишь у самого края, балансируя на стеклянной линзе, удерживаемый от падения лишь одним уверенным касанием. — Что лучше и не пытаться быть достаточно хорошей, потому что усилия не окупаются. Потому что в конечном итоге мы все находимся в шатком равновесии на одной грани, пока случайная рулетка не подставит тебе подножку. И тогда весь твой хороший мир, хорошие убеждения, хорошая жизнь летит в беспроглядную неизвестность и разбивается… Отточенные рефлексы сработали в то же мгновение, когда подушечка пальца Мии мягко отпустила тонкую грань, слегка подталкивая её вперёд. Сработали бездумно, автоматически, пресекая кратковременное планирование прозрачного стекла в невесомости, подталкивая обратно в устоявшуюся безопасность. Не уловили лишь оглушительного хлопка девичьей ладони, в тот же миг прорезавшего тишину тупым ударом и выбитой с плитки мелодией отлетевшего дна и стеклянной крошки. — …вдребезги. Виктор видел, как сама она заметно вздрогнула и даже зажмурилась, будто испугавшись своих действий. Как дёрнулась морщинка между бровей от резкой боли. Как подрагивала распростёртая над битым стеклом ладонь. И поверх всего этого чувствовал слабый морок от расходящегося в воздухе запаха крови. Терпкого, густого, тяжело оседающего в стенках носа, забивающего саднящие пазухи. — Я знала, что ты это сделаешь. Никогда не отпустишь, не позволишь сорваться, только бы не потерять контроль за своим правильным, чётко выстроенным миром. Но иногда стакан — это просто стакан. И единственная его роль — разбиться в финале. Он до сих пор слышал отдающееся о барабанные перепонки эхо звонкого удара. Виктор не мог точно сказать, что было оглушительнее — её запах или не менее едкие слова. Карминовые капли продолжали медленно окрашивать ворох битых лепестков на столе, но всё внимание его было приковано к порозовевшему лицу Мии, с той же сосредоточенностью высматривающую что-то в его собственном. Для него всё ещё было загадкой, почему эта девушка с таким удивительным упорством продолжала испытывать его терпение. Почему он по-прежнему был готов до предела доводить возможности самоконтроля, только бы позволять ей подобные выходки с поистине мазохистским смирением. — Схожу за аптечкой. Виктор задержался в гостиной немного дольше, вдыхая холодящий запах непрекращающегося дождя и всматриваясь в пляшущие всполохи огня в камине. Совершенный баланс и хрупкая гармония противоположностей. Необходимая передышка, чтобы вернуть привычную ясность мыслей и накренившуюся выдержку. Он несколько опешил, не застав девушки, но тихое позвякивание осколков легко обнаружило её скрывшейся за столом и собирающей ломаные остатки импровизированной презентации с пола. Он чувствовал почти физический дискомфорт, видя её голые коленки на покрытой стеклянной россыпью плитке. — Оставь это, Мия. — Всё нормально, я в состоянии убрать за собой. — Ты невозможная. — Ты хотел сказать невыносимая? — Отчасти. Но я сказал то, что хотел сказать. Подойди. — Сказала же, что убер… — рваный выдох покинул лёгкие то ли от неожиданности, то ли от того, что сжал он хрупкие рёбра сильнее требуемого, подхватив её на руки и усадив на высокий стол. Грубая вольность, но бесцельные пререкания отнимали непростительно много времени в сложившейся ситуации. Мия отодвинулась назад, насколько позволяли выставленные в его сторону острые коленки. — Чудесно. А теперь попытайся быть хорошей девочкой хотя бы пару минут и позволь мне закончить с последствиями этого безобразия. Каких-то пару десятков секунд она всматривалась в его глаза и, будто вычленив нужное, устало выдохнула и протянула маленькую ладонь, покрасневшую, израненную, влажно поблескивающую в белом электрическом свете. Возможность задерживать дыхание на долгое время казалась сейчас самой привлекательной в мире способностью, доступной вампиру. Виктор осторожно обхватил её запястье, чувствуя частый пульс подушечками пальцев. Вид открытых ран неправильно будоражил, но мысль о жалящих осколках, доставляющих болезненный дискомфорт Мие, не позволявших её регенерации сработать, держала в узде крепче пресловутого самовнушения. Какое-то время они провели в полной тишине, нарушаемой лишь тихим звоном вытянутого пинцетом стекла о фарфоровое блюдо. Пальцы Мии изредка вздрагивали, поджимались от слабых импульсов задетых нервов. Если бы он мог, то никогда не становился причиной испытываемой ей боли. Если бы это было возможно, он забрал бы себе её всю без остатка. — Я бы сама могла. Ты не обязан. — Всё нормально. Он видел краем зрения, как Мия нервно закусила нижнюю губу, будто собираясь с духом. Выпалила на одном дыхании: — Прости меня. Я просто… — сбитый голос. Такой волнующий, потерянный, раскаивающийся в одной только ей известных прегрешениях, — Как будто в голове постоянное «бам-бам». Такое оглушительное, будто бомба замедленного действия. И жар в затылке, лижущий, незамолкающий. Шепчет всякую дрянь и жжётся под кожей. Я иногда долго лежу без сна и всё думаю: «Наверное, он затихнет, когда я перестану его сдерживать». Потому что это невыносимо уживаться с ним в одной черепной коробке. Как будто место того, кто ушёл, обязательно должно было заполнить что-то настолько большое и отравляющее, да? — Что я могу в этом понимать? — Ты понимаешь. Больше, чем кто-либо. Я же не слепая. Опять эта откровенная искренность и открытость. Опять глаза распахнутые, невинные ломают треснутые барьеры похлеще давящей силы гипноза. — Прости меня. Не всем суждено разбиться. Не ей. Только не ей. И если ему придётся из раза в раз подталкивать её от края, он возьмёт на себя эту роль — обложит подушками окружающее пространство, доведёт каждую реакцию до отточенного совершенства, чтобы подхватывать снова и снова и отводить от неё жестокие случайности. — Ты будешь в порядке, Мия. — Ты не можешь спасать меня вечно. — Я мог бы попытаться. Воцарившееся молчание впервые ощущалось столь неуютно. Как будто была достигнута грань, после которой невозможно делать вид, что всё по-прежнему, что сказано больше нужного. Как будто сделанный шаг безвозвратно подтолкнёт их к чему-то пугающему, неизвестному, а потому лучше замереть, не дыша, в нелепом смущении. Виктор провёл платком по белой коже, стирая въевшуюся кровь с затянувшихся рубцов, оголяя чувствительные линии на ладони, чувствуя, как слегка подрагивает рука Мии в его. — У тебя очень нежная кожа. — И что мне делать с этой информацией? — Принять к сведению и обращаться с ней чуть лучше, чем с хлопушкой для битья стаканов. — Например? — С лаской и заботой, Мия. — Например? Голос почему-то звучал волнующе приглушённо, дразня и путая мысли, слишком умело дёргая за нужные струны. Разгорающееся за зрачками пламя, едва заметные выдохи, сухим касанием опаляющие приоткрытые губы. Испытывает его, искушает. Ты совершенно не умеешь играть по правилам, девочка моя. Несдержанное побуждение. Осторожный поцелуй в обнажённое запястье, невинно открытое, манящее голубоватыми нитями. Выше, к терпко пахнущей ладони. Пыльный отпечаток запёкшегося багрянца жжёт губы и саднящие дёсны. Подталкивает сорваться, уступить. Несдержанное касание языка между тонких пальцев. Насыщенный металл, едкий, дурманящий. Несдержанный стон, едва слышный, будто наваждение. Закончи же это, Мия. Пальцы разжались, освобождая её (его?). Виктор отстранился, чувствуя лёгкий укол досады где-то под ложечкой. Нехарактерный, неправильный. — Так, например. Лицо такое нечитаемое, смазанное оттенками совершенно незнакомых эмоций, и только глаза по-прежнему распахнуты в немом вопросе. Я напугал тебя, Мия? Скажи, что ещё не поздно отступить, потому что он потерялся в стёртой грани их (не)взаимных чувств и спорных принципов и понятий. Девичья кисть невесомым взмахом прорезала пространство, вернувшись к его лицу словно ведомая невидимой глазу нитью. Пальцы осторожным касанием легли на губы. Бесплотно, едва ощутимо. Сжав невообразимо огромную Вселенную до этого бесхитростного жеста, пленительного, непорочного, и вопреки всему совершенно пьянящего, зовущего в сладостный плен разнузданных желаний. Мутная поволока, осыпающаяся с дрожащих ресниц. Вопрос? Позволение? С Мией никогда нельзя знать наверняка. Вблизи её кожа кажется ещё тоньше. Он уже обжигался. Помнил секундное прикосновение, остановленное уверенным толчком в грудь. «Нет, Виктор!» Теперь? Почти молитва, чтобы слабый кивок головы ему не привиделся. Он оставляет трепетный поцелуй на обветренных губах. Чувствует, как мир крошится подобно злосчастному стакану, когда ладони Мии ложатся на скулы, притягивая ближе, а губы уверенно сминают его, отвечая, уступая, разрешая сильнее, жарче, безрассуднее. Кожа протестующе сжимается россыпью мурашек в ответ на приложенный к шее холод его пальцев. Шумный выдох срывается с её очерченных уст, тут же смазывается жадной лаской. Если бы Мия была источником для заблудшего в пустыне, то лишь миражом, потому что ей невозможно насытиться. Виктор бездумно, до абсурдного торопливо скользит по линии челюсти, ниже, к заходящейся бурным потоком крови жилке. Сбитый пульс ударяет его по языку, гулким эхом отдаётся в ушах, по позвоночнику, туго связанному напряжению внизу живота. Оттягивает распахнутый ворот её рубашки, открывая доступ к заветному месту. Пальцы Мии с силой сжимают его плечи, когда он губами втягивает нежную кожу, оставляя на ней распустившееся розовым соцветие. Сорвавшийся стон, несдержанный, бесстыдный, звенит по натянутым нервам. Виктор уверенным, почти грубым движением разводит её колени, подтягивая к самому краю стола, вжимаясь в трепещущее тело, не скрывая более откровенно проступившего желания. Чувствует суматошное движение её пальцев между ними, цепляющее неподдающиеся пуговицы. Мягко отводит в стороны. Терпение, милая. Задремавшее, напоённое лаской мятежное пламя в миг проступило во всём её существе. Грубо приникло к его губам, обжигая, плавя остатки самоконтроля влажным касанием языка, пока руки непокорно продолжили своё нехитрое дело. Оторванная в бездумном порыве пуговица глухо ударилась об пол, широкие рукава слетели с девичьих плеч, обнажив вздымающуюся ключицу и бледные ореолы, сжавшиеся то ли от холода, то ли от переполнявшего её возбуждения. Пылающие щёки, в глазах — вызов. Чёрт возьми, Мия, с тобой невозможно выдерживать томительного ожидания. Невозможно проигрывать всю камерность постановки от первой до последней выверенной ремарки. Возможно только утонуть и захлебнуться в пышущем жизнью моменте. Глупо, отчаянно, неотвратимо и безвозвратно. Виктор подаётся навстречу, приникая к ярёмной впадине, чувствуя горький вкус въевшегося парфюма. Руки скользят вдоль бёдер, оглаживая и сжимая упругие мышцы, тянутся к оголённой коленке, ближе притягивая к собственному корпусу. Дыхание с тихим шипением вырывается через стиснутые зубы Мии, когда ладонь грубо задевает острое, ноющее. Он только теперь замечает красную нить, протянувшуюся от её коленной чашечки к своду стопы. Поранилась всё же. Почему ты никогда не слушаешь, Мия? Взгляд виноватый, будто уловивший его мысли. Если бы коснувшееся его пламя девушки оставило хоть толику здравого смысла, если бы он не сгорал теперь в нём так удручённо, он бы со всей твёрдостью пресёк разворачивающуюся сцену и собственные неосторожные действия. Но неминуемый бег запущенного механизма и жаждущих помыслов был уже неостановим, когда Виктор опустился перед ней на колено, бережно сжимая тонкую щиколотку, устраивая её на своём бедре. Когда бездумно провёл губами по нежной коже, слизывая дорожку крови, разжигающую искрящиеся фейерверки экстаза в разбереженных вкусовых рецепторах. Когда зубы подцепили крошечную стекляшку из маленькой раны. Когда она колючим леденцом ужалила язык, дразня и дурманя волнующей смесью человеческой крови и его собственной. Когда с тихим звоном ударилась о холодный кафель, а губы жадно продолжили подниматься выше и выше, минуя аккуратное созвездие родинок на внутренней стороне бедра. Сейчас Виктор особенно остро чувствовал исходящий от Мии лихорадочный жар, разбегающийся по путанным дорожкам вен. Бархатная кромка коротких шорт щекотнула нос, когда он с болезненной алчностью приник к яростно бьющемуся пульсу бедренной артерии на коже, втягивая и посасывая бледный шёлк, разрывая тонкие капилляры под ним. Сбитые стоны Мии лишь сильнее будоражили, распаляя вязкое желание. — Позволишь? Разбираться с собственным осипшим голосом не было ни сил, ни желания. Почти робкое движение в его сторону, ближе к краю, увеличивая расстояние между дрогнувших бёдер, натянутых подвздошных связок. Пересечение грани без права на возврат, томящая неизвестность, вдребезги разбивающаяся в финале? Этого ты хотела, Мия? Секундная заминка, чтобы избавиться от грубой джинсовой ткани — последней детали, отделяющей от вожделенного девичьего тела. Ближе, закидывая узкие бёдра себе на плечи, удерживая шаткое равновесие. Глубокий горловой звук вырывается из её горла, когда губы припадают к набухшим складкам, пульсирующим подобно рваным краям открытой раны. Почему ты так притягательно пылаешь, девочка моя? Почему сгорать с тобой кажется сейчас самой правильной на свете вещью? Кончик языка мокрым росчерком дразнит разгорячённую гладкость, слегка надавливая, растягивая эластичные стенки. И не было опостылевшего спасения ли, искупления ли, лишь вкус греха слаще любого причастия. И пальцы, путающиеся в его волосах, притягивающие ближе, удерживающие нерушимым якорем от разложения распадающихся атомов, полного и безвозвратного. И утробного стона, глухо срывающегося с собственных губ, не способного заглушить болезненного возбуждения, туго натянувшего ткань брюк. И касания беспорядочные, ненасытные — глубже на две фаланги, в непривычно мягкую, податливую, принимающую так жадно, открыто, почти исступлённо. Мышцы судорожно сжимаются, влажно обволакивая пальцы, приближая скорый финал. Сбитое рваным дыханием имя так и не срывается с губ Мии, спотыкаясь и жалобно затихая на третьей букве. Виктор не знает, почему звучит это так правильно, так волнующе. Почему не способен остановить короткого приказа (просьбы? мольбы?) — «Повтори». Почему перед глазами будто темнеет, а скулы горят, когда пальцы Мии порывисто переплетаются с его, бёдра безвольно стискивают уши, а последняя сладкая конвульсия затихает, пойманная на кончик языка, в унисон со звенящим в холодной кухне «Вик». — Тише, девочка, тише. Виктор ловит сорвавшуюся вниз по бедру каплю пота, вновь замечая скопление мелких родинок. Какая ирония. За исключением пары деталей — совершенная Северная корона*. Куда ты вела его, Мия? Как мог растлённый огонь когда-то благих и праведных целей пылать жарче адского пламени, усмиряясь наброшенной уздой спущенных им цепных псов, заледеневших в вечности. Как могла ты пустить его столь доверчиво? Он подхватывает её уставшее тело, балансирующее на грани, удерживаемое лишь побелевшими от напряжения кистями. Мия прижимается к нему так наивно, простосердечно, будто ища в нём давно утерянные ответы. Он свои то найти не в состоянии. Пальцы цепко сжимают ворот его рубашки, а губы частыми касаниями прижимаются к шее — жарко и неподдельно. Он осторожно укладывает её на мягкий диван. В гостиной теплее. Рыжие ленты каминного очага тут же прилипают к покрытой испариной коже, деликатно повторяя каждый изгиб, каждую впалую ямку и бархатистую округлость, высвечивая остро проступившие вопреки им тени. Совершенство. Безупречная гармония силы и мягкости, безграничной нежности и закалённой грубости. Воплощённая противоречивость. Нужно быть глупцом, чтобы от неё отказаться. Виктор медлит, не спеша освобождаясь от одежды. Он научит её терпению. Чуть позже, возможно, когда она не будет так восхитительно привлекательна (уже никогда, возможно?). Мия выгибается, подтягиваясь выше, нервным жестом откидывая липнущие пряди волос с шеи. Замирает под его изучающим взглядом. Глаза тёмные, с не спавшим ещё мутным флёром желания. Мягкий живот подрагивает от частого дыхания подобно потревоженной глади озера, глубоко втягивается от тяжести его ладони, скользнувшей к рёбрам. Пальцы пробегаются по выступающему своду словно по клавишам фортепиано. Он знал, что, если мир и был чёрно-белым, то лишь для того, чтобы её будоражащий трепет и мятежные чувства звучали волнующими диезами и бемолями*. Касание бёдер пускает по коже вереницу колких электрических разрядов. Рука ласково очерчивает девичью шею, успокаивая натянутое напряжение сдерживаемых вдохов и выдохов. — Ты боишься? Слабый кивок подбородком из стороны в стороны. Ладони мягко обхватывают его лицо, не позволяя отстраниться, втягивая в неспешный танец разгорающегося на губах пламени. Голос срывается, хрипит глухим шёпотом: — А ты? Виктор оставляет сухой поцелуй на тыльной стороне её ладони. Он знает, что спрашивают они о разном. Знает, что вопреки голосу разума и всему остальному миру ответ будет для них одинаковым. Мия тихо вздрагивает, когда он входит в разгорячённое тело глубоко и ровно. Судорожно сжимается, плотно обхватывая набухшую плоть до болезненного дискомфорта. Он губами сдержанно мажет по взмокшему лбу, замирает на макушке, вдыхая пряный запах трав и цитрусовой терпкости с волос, успокаивая, не ясно только — себя или её. Руки Мии жгутся на лопатках, забираются под кожу, плавя давно застарелые рубцы былых потерь и забытой боли. Почти подписанный смертный приговор. Девочка моя, ты даже представить себе не можешь, сколь желанна и в той же мере губительна твоя мучительная близость. Виктор знает, что причины у них поделённые на один знаменатель. Знает, что в мире вряд ли найдётся кто-то ещё настолько отчаянный, способный выдержать больное сумасшествие беснующихся в их душах бесов. Знает, что понимает она его со всей обречённостью и бравым смирением, когда он перехватывает её запальчивые стоны, вбивая маленькое, восприимчивое, чарующе кроткое сейчас тело в мятую обивку подушек. Когда губы осторожно смыкаются на остро встопорщившемся соске, пламенеющем на белой коже ярким цветом переспевшей малины, вынуждая её чутко подаваться навстречу, выгибаясь в пояснице и принимая его глубже, слаще, томительно дольше. Когда жаркий шёпот срывается с припухших девичьих губ какими-то милыми глупостями, сплетая их с его сбитым дыханием. Мои демоны полюбят твоих демонов, Мия. Они уже прочно спаяны, вытягивая ядовитые шипы из твоего незамутнённого сознания, остужая большое и отравляющее. Оно больше не потревожит твой чуткий сон, ангел мой. Мия вскидывается раненой птицей, глуша громкий вскрик в изгиб его шеи. Он чувствует, как конвульсивно пульсирует её нутро, сжимаясь тугим кольцом. Как ладонь невесомо скользит по груди, позволяя ему неосторожные движения в обмякшем теле. Как последний слабый импульс отдаётся в мягких тканях, постепенно затихает беспорядочными сокращениями, доводя его до пронзительной разрядки. Виктор костяшками очерчивает тени осунувшихся щёк, бережно касается губами тонких век и влажных ресниц, сцеловывая горячие дорожки с висков. Кутает в тонкий плед сантиметры обнажённой кожи. Мутный взгляд из-под тяжёлых век. Голос слабый и сонный: — Принесешь одеяло? — Отнесу тебя в спальню. — Там холодно будет. Лучше здесь. Вернувшись в гостиную, он обнаруживает сжавшуюся фигурку Мии, мягко припавшую лбом к спинке дивана, ровным дыханием спорящую с тихим потрескиванием догорающих поленьев. Лёгким пухом лёгшее сверху одеяло каким-то необъяснимым образом пробуждает задремавшее в ней спокойствие. Усталый взгляд благодарно окидывает его из-под темнеющего веера ресниц. — Я не спала, просто задремала. Странное чувство. Тебя будто вечность не было. — Мне нужно будет отлучиться. Уже скоро. — Останешься пока? — Конечно, Мия. Он поправляет сбитые складки, укрывая похолодевшие плечи. Напрасно — пару часов спустя тонкие руки жадно высвобождаются, локтями путаясь во влажной ткани, болезненно, тягостно, будто задыхаясь. Рваные выдохи опаляют кожу над верхней губой, блестящую от выступившего пота. Виктор стирает горячую испарину с нахмуренного лба, мокрым платком холодит пульсирующие виски и шею в безуспешных попытках снять с утомлённого лица следы нахлынувшей лихорадки. Он не мог оставить её в таком состоянии. Не в роковом одиночестве и неравной борьбе с собственным ослабевшим и сдавшемся организмом-предателем. Но Мия приходит в себя раньше, чем он успевает перенести время неизбежного суда. Смотрит ясно и проникновенно. Он знает ответ до того, как тот срывается с пересохших губ. — Я всё равно это сделаю. Если не ты и не сейчас, я всё равно найду её. Не успокоюсь, пока не распутается этот ядовитый змеиный клубок в голове. Ему только она нужна, я знаю. Он знал ответ с самого начала, разумеется. С тех пор, как переступил порог дома глубокой ночью, оставив её наедине с разожжённым пламенем маленького персонального Ада. С тех пор, как глухой рёв заведенного мотора автомобиля перекрыл клокочущее урчание ощетинившихся в её отсутствие теней собственной закоптелой души. С тех пор, как Мия вынесла ему свой приговор, горький и безапелляционный. Приговор, неотвратимо поделённый на двоих.***
Собравшиеся в помещении вампиры не сразу заметили их появление. «Новая жизнь» искрилась отблесками искусственного света на зеркальных поверхностях, хрустальных каплях, прореживающих чёрный бархат велюра, укутавшего стены. Количество присутствующих всё ещё оставалось для него неразрешимой загадкой, но София всегда умела с безупречной грацией вплетать нужных личностей в разворачивающуюся под её пальцами сеть благоволящих связей, безотказных и верных в своей исполнительности. Завораживающая и пугающая способность для той, кто предпочитала серым кардиналом оставаться в тени, дёргая за путанные нити и ведя только одной ей известную игру. Голос подошедшего Говарда прорезался сквозь гулко разносящиеся перешёптывания и споры, изредка нарушаемые совершенно пространными разговорами о вещах, бесконечно далёких от происходящего действа правосудия. — Юные, незамутнённые умы. Всё верят, что каждый промах и незначительная ошибка будут сходить им с рук до самого порога подаренной вечности. — Как настроена толпа? — Привыкнет. Ей будет полезна тяжёлая рука авторитета. Уголки губ Говарда слегка дрогнули на колко выбитом последнем слове, не пряча насмешливого предубеждения по поводу причастности Виктора к данному определению. — Какой неуместный скепсис, господин Кроуфорд. — И в мыслях не было. Принятие столь спорных решений — задача тернистая, ведь так или иначе всегда останется кто-нибудь недовольный. Такие вещи не терпят эмоций, знаете? Но я уверен, что вопрос это давно решённый. Разве что всё не могу нащупать, чего от Вас ждать — новаторских глупостей ли, верности старым порядкам? Мутный европеец или слившийся с толпой американец? — Продолжайте же, Говард, — неприкрытая холодность шлифованной сталью пресекла продолжение затянувшегося диалога, — Потерявшийся в добровольном изгнании одиночка без дома и привязанностей, нерушимо повязанный лишь с нечитаемыми принципами в собственной голове? Не сомневайтесь. Таких контролировать труднее всего. Несусветная чушь, разумеется. Он давно со склонённой головой и смиренной молитвой положил свои убеждения к ногам единственно важного в его камерном мире человеческого существа. Вселенной определённо не стоило испытывать давно дремлющее в нём пламя, бесконтрольно выжегшее бы всё под чистую, если хоть волос упадёт с её головы. Говард лишь сдержанно кивнул, принимая его ответ, одобряя ли, признавая — не так важно. Вырвавшийся вопрос окатил его ледяной волной, заставив сжать кулаки в бессильной ярости: — Рождённая Луной не почтит нас своим присутствием? — Ей нездоровится. — Какая досада. Её присутствие могло бы увеличить шансы этой девушки на благоприятный конец, не так ли? Вы даже не представляете, насколько далеки от истины, мистер Кроуфорд. — Князь? Глубокий голос Софии фон Гельц раздался где-то за левым плечом, сдержанно, но сильно, привлекая внимание собравшихся. Так шепчет дьявол. Молчаливо обращённые к нему взгляды казались теперь лишь неуместными наблюдателями за не предназначенным им разбродом в его душе. — Я принял решение. Виктор глазами выцепил сжавшийся силуэт вампирши. Мало что напоминало в ней былую спесь и безумство. Весь её вид будто выражал горькое смирение и ожидание давно известного им двоим вердикта. И только судорожно впившиеся в колени длинные ногти выдавали следы по-человечески живого страха и волнения. Немой вопрос в мутном взгляде алых глаз. Он не обманывался жалостью или придуманной справедливостью. Стелла была лишь одной из трёх переменных в их нелепом уравнении, которое он должен был разрешить. Сейчас Виктор явственно понимал, что неизвестные были абсолютно идентичными в скрытой за ними мести и извращённом понимании кары. Только Стелла была со знаком минус, а, значит, неизбежно утягивала за собой другого. Элементарная математика. И если кому-то из них суждено было стать взаимоисключающими, то абсолютно точно не Мие. — Стелла будет казнена. Приговор будет приведён в исполнение на рассвете. Мной лично. «Обойдёмся без цирка и жадных до грязи свидетелей», — добавил про себя. Виктор видел, как уводят вампиршу, удерживая за поникшие плечи. Видел одобрительный кивок Говарда и как гул голосов рождает жужжащую смуту в помещении. Слышал проступивший поверх всего этого диалог Артура и Софии: — Жаль. Заберу себе ту собаку. — Ох, избавь. Виктору казалось, что лишь очерченный профиль Алигьери осуждал его со скрытой в углу картины*. Разве мог он поступить иначе, если цепкий зуд гипноза, удерживаемого Мией, выжигающего лихорадочный жар с её нежной кожи, отдающийся в собственных висках, мог спасть лишь вместе с потухшей в Стелле жизнью? Разве можно поступить иначе, когда душа её страдает так пылко и беспутно, тянется вопреки всему к привычному свету подобно хрупкому мотыльку? Разве стоила его собственная душа хоть толики её? Нет, разумеется. Раньше он думал, что лишь бесплотный образ Беатриче*, непорочный и чистый, мог привести его к искуплению. Мия стала его Беатриче. Теперь Виктор со всей убеждённостью знал, что возвышенная добродетель была не так уж важна. У него под рёбрами разгоралось давно забытое тепло, согревающее и страстно желаемое. Живое до одури. В его распоряжении чуть больше, чем абсолютный континуум, чтобы бояться карающего жара преисподней. В руках Мии чуть больше, чем блаженное воздаяние небес, ласкающее заблудшую душу. И если им будет суждено коснуться марких лап всех семи смертных грехов, он приручит их все, подчиняя и запечатывая собственными ледяными оковами. Наверное, Мия была права, и жизнь не делает исключений. Но и Данте был прав по-своему, потому что любовь не делает исключений тоже. «Но страсть и волю мне уже стремила, Как если колесу дан ровный ход, Любовь, что движет солнце и светила». Так заканчивается «Божественная комедия»? Сладко и праведно, как и надлежит искусственно созданным образам. Мия — была его концом и его началом подобно змею, кусающему себя за хвост*. Соблазнительная погибель и роковое спасение. Совершенный элемент для их непростительно долгой вечности. Совершенная, чтобы любить её от края до края умирающей и возрождающейся Вселенной, теряясь и забываясь в петлях тоскливой бесконечности. *(1) — немного измененный диалог из «Генриха VI» У. Шекспира. В оригинале — «не осуждай его». *(2) — в греческой мифологии поля асфоделей часть загробного царства Аида. В греко-римской традиции символизирует рай, острова Благословения. Впоследствии асфодель стал погребальным символом смерти, скорби, сожаления. *(3) — речь про Данте Алигьери и его «Божественную комедию». В его модели Ада 9 круг (он же центр преисподней) представляет собой ледяное озеро Коцит. *(4) — всё, что курсивом — прямые диалоги/фразы из игры. *(5) — богиня правосудия. Традиционно изображается с повязкой на глазах, весами в одной руке, мечом — в другой. *(6) — в греческой мифологии созвездие Корона — это венец Ариадны, свадебный подарок, вознесённый Дионисом на небо. Её имя связано в первую очередь с героем Тесеем, которому она с помощью нити помогла выйти из лабиринта Минотавра. *(7) — противоречивое сравнение концепции о чёрно-белом, как плохом-хорошем, и клавишных, где белые — это основные ноты, а черные — обогащающие их полутона (диезы и бемоли). *(8) — «Портрет Данте», Боттичелли, 1495, которую можно увидеть на фоне в эпилоге игры. Та самая картина, которую Виктор показывает Мие в своём замке по ветке с ним. *(9) — возлюбленная Данте, воспетая им в сборнике «Новая жизнь», и героиня «Божественной комедии», приведшая героя в Рай. Эталон платонической любви. *(10) — уроборос — многозначный символ. У греков, например, это символ цикличности бытия — окончание знаменует новое начало.