Безумие

Не плачь — встряхивает мать своего ребенка, неосторожно разбившего коленку. Не опускай руки — пожимают плечами друзья, когда ты спотыкаешься о проблемы. Не грусти — и хлопают тебя по плечу, глядят сочувственно. Если бы все в этом мире решалось легкомысленным советом "не делай того или этого", то жить стало бы намного проще. Это так не работает. Это не работает, когда ты внезапно осознаешь, что собственная жизнь катится под откос со скоростью самоубийцы, летящего вниз с балкона. Когда руки твои настолько сильно погрязли в крови, что отмыть их становится нереально, и этот запах преследует днями и ночами. Это не работает, когда ты стоишь на коленях, вырезая чье-то сердце, даже не зная имени несчастного, что стал твоей жертвой в очередной раз. В какой момент жизнь и смерть перестают иметь значение, сливаясь из черного и белого в ядовито красный? На самом деле смерть — это не трагедия, она самое настоящее произведение искусства, если направить энергию в правильное русло. А вот умереть даром, ничего после себя не оставив — уже сомнительное удовольствие. Джин прекрасно осознает, к чему приводит такое состояние, как и его последствия. Приступы безумия были частыми его спутниками, забиравшими в свои липкие, пахнущие цианидом сети при малейшем всплеске. Стоит только слегка ослабить контроль и сбросить маску хладнокровия, как тьма тут же грозилась поглотить с головой. Тут простым "Эй, успокойся" не отделаешься. Джин хватается за голову, не в силах выдержать нарастающий гул, эмбиент из сотни тысяч голосов, что взывают к нему из мрака искалеченного рассудка. Голосов тех, кого он увековечил в своей памяти. Кто приходит к нему по ночам и тянет свои гниющие руки с ошметками синей плоти. Они смотрят на него своими пустыми черными провалами вместо глазниц и повторяют один за другим — ты забрал наши жизни. Это все твоя вина. Ему чужды угрызения совести, стыд и мораль — те самые параллельные прямые, с которыми Хада никогда не пересечется. Он вздрагивает, губы что-то неразборчиво шепчут, а взгляд хаотично мечется по комнате, не задерживаясь на чем-то определенном. Ему нельзя здесь оставаться, он понимает это так же кристально ясно, как ребенок, который заучил в школе, что дважды два всегда будет четыре. Прости меня, мама, я был слишком плохим сыном. Джин жмурится, потом с опаской смотрит на свои трясущиеся как у наркомана со стажем руки, по которым стекает багровая кровь, пачкая одежду, простыни, все вокруг, пока вся комната не заполняется ею до самых краев. В следующее мгновение видение пропадает, его ладони — ладонь, — снова чистые, покрытая сеткой мелких шрамов, и Хаду начинает трясти еще больше. Голос в глубине души ласково нашептывает баллады о смертном чертоге, об ангелах и маленьких черных мышках, а Джин нервно смеется, закусывая губу и стискивая свои волосы в кулаках, дабы почувствовать отрезвляющую боль. Боль не связывает тебя с реальным миром, она наоборот загоняет в самый дальний угол сознания и обнимает своими шипастыми многочисленными лапками. И очи их скрыты. И не придут они на молитвы твои. Не услышат зов твой, ибо руки твои полны чужой крови. Чья кровь омыла твои руки, Джин? Жизни скольких ты своевольно присвоил себе, возомнив себя Творцом, самим Богом, что властвует над живыми? Сознание мутнеет, а в следующий момент Джин слышит звон разбивающегося стекла. Он стоит и бездумно смотрит на осыпающиеся словно в замедленной съемке осколки от напольных часов. Тяжелые капли дробят по полу, кап-кап-кап, а ладонь запоздало облизывает болью. Собственное искаженное отражение взирает на него из кусочков, и чудится ему, что скалится оттуда уродливое чудовище. Джин наблюдает за происходящим словно бы через толстенное непробиваемое стекло, видя свои действия со стороны, не в состоянии никак на них повлиять. Загнанный в ловушку собственного разума, он может лишь бессильно смотреть, отчаянно желая, чтобы это все поскорее закончилось. Но оно не заканчивается, и это выворачивает наизнанку всю его сущность. Спаси себя — убей их всех.