Все будет хорошо

      Всепоглощающее чувство одиночества. Темное, давящее, вытесняющее весь воздух из комнаты, сдвигающее стены к центру, пожирающее всё до последнего квадратного сантиметра — полный вакуум.       — Как дела?       — Сегодня было лучше.       Ебучие американские горки ментального состояния не оставляли даже шанса на свободных вздох. Сегодня лучше, даже смог встать с кровати и дойти до кухни, не поесть, нет, но хотя бы сделать глоток выдохшегося пива, стоявшего на запыленном и закрошенном кухонном столе уже несколько дней. Мерзкое пойло. Вылил его в раковину, заставленную грязной посудой. По стеклянным ступеням тарелок и чашек побежал золотистый ручеёк, затухший в трубопроводе. Стекло звонко покатилось по полу.       — Как дела?       — Вчера было лучше, сейчас опять ебуче.       Ебуче от того, что он звонил, зачем-то спрашивал о самочувствии, о каких-то делах, но не делал ничего. Дела громче слов, да, Дэнчик? Ага, очень заметно.       Сегодня есть силы только, чтобы задернуть шторы поплотнее, и вновь упасть в мягкость постели. Воздух застойный, мертвый и душный. Футболка пахнет. Постельное белье пахнет. Всё вокруг пропахло, это душит ещё сильнее, но Слава только больше зарывается лицом в подушку — он не хочет чувствовать, он не хочет ощущать. Он не хочет хотеть.       «Там солнце сегодня»       «Выйди на улицу хоть»       «Домосед ебаный»       «Я у подъезда твоего»       «Пропущенный видеозвонок»       Бездумный взгляд в экран спустя несколько часов. Кто это, Букер? Нахуй Букера.       «Входящий звонок: Букер»       — Завтра. — это всё, на что он способен. Ладно, не всё, ещё он способен нажать на сброс и попробовать пообещать себе, что завтра действительно соберётся с остатками тех соплей, что раньше назывались «силы», соберет эти крупицы с каждого участка своего тела и заставит себя выйти на прогулку, пройти хотя бы круг вокруг дома.       Он не верит себе, естественно. Это мысли в пустоту. Он не верит ни себе, ни кому-либо другому, даже тому единственному человеку, которому бы хотелось верить.       «Заеду завтра. Тебе еды привезти?» Надо же, кто это у нас такой тут заботливый. Неужели генерал решил снизойти до рядового, хотя какой он к чертям рядовой, если уже нет ни армии, ни легиона, нет ни-че-го. Ровно как и Славы уже нет, он этого не чувствует.       На старом журнальном столике, что покрыт слоем пыли, слева от кровати, стоит изрядно помятая открытая картонная коробочка, а рядом с ней лежит фольгированная пластинка, половины таблеток там уже нет. Не было бы и самой пластинки, если бы всё шло по плану. Но всё летит в пизду. Пластинка кажется такой притягательной, воображение рисует приятный уху трест выдавливаемой из пластика таблетки, гладкую оболочку на языке, легкий запах лекарства и больницы, цифру в голове, переступив которую больше уже ничего не будет. Или будет? Но если будет, то что? Рай? Нет, он его не заслужил. Ад? Более вероятно, но что, если Бога нет? Тогда реинкарнация? Нет, он так не играет, хватит и одной хуевой жизни, разбившей его на кусочки. Тогда ничего, за этой цифрой не будет ничего, кроме сплошной темноты.       Однажды, несколько дней назад он взглянул на себя в заляпанное зеркало в ванной, взглянул и даже не удивился. «Чучело», — подумал Слава, проводя мокрой рукой по своему отражению, будто желая смазать неприятную глазу картинку. «Мяучело», — вторил ему голос из подсознания, детский отголосок того времени, когда мир ещё был таким большим, а будущее казалось добрым и светлым.       На столике стояла закрытая банка энергетика. Щелчок. Шипение. Движение кадыка.       — Вот и отмучилось Чучело, — на губах осела горькая усмешка, когда в большой ладони оказалось несколько белых таблеток. Рука коснулась широко открытых губ, а следом был залит энергетик, слишком приторный на вкус. Стало тошно. По темному коридору Слава дошёл до туалета и проблевался.       Возможно, это такая защитная реакция организма, который сдался морально, но физически продолжал бороться с убивающим его изнутри Чучелом. А возможно это была крохотная толика надеж-, нет, он не мог позволить себе надежду. Надежда, Вера — это какие-то пафосные и высокопарные слова, которые лишь делают людей слабыми, лучше бы это были просто имена.       …надежда на завтра, которое будет не таким ебучим.       Ночь не особо отличалась от дня в этой квартире, в спальне были задёрнуты плотные шторы, а на кухне единственными источниками света сейчас были уличный фонарь, да луна, которые виднелись из окна, тонувшего в грязных дождевых подтеках. В холодильнике нашлась закрытая бутылка Хугардена. Надо же, Карелину сегодня везет — и энергетик, и пиво, так глядишь, и еду какую-нибудь найдёт в своих пыльных завалах.       Вернувшись в комнату, он просто сел на пол напротив зеркала в уже изрядно потёртой деревянной раме, стоявшего у стены, открыл пиво об угол кровати и посмотрел на отражение. Из зеркала на него посмотрело Чучело, жалкое, забытое всеми, брошенное, но такое знакомое, что Славе стало страшно.

Жило-было Чучело, Набитое дерьмом, Жить ему наскучило И оно вышло Вон.

      Депрессия началась уже давно, и первое время он даже исправно пил антидепрессанты, назначенные его врачом, даже казалось, что всё могло встать на свои места. Но оно не встало, всё только съехало с рельс и поезд ушел в ебеня. Конечная станция: никогде.       Сначала давно назревавший конец отношений, потом локдаун, повышенная тревожность, ужасные события в мире, родной Хабаровск, алкоголь, потерянные друзья, отторжение близкого человека — всё это постепенно сбивало те хрупкие опоры, что только начинали выстраиваться под новой жизнью Славы Карелина, и в итоге всё рухнуло. Вокруг клубы пыли, везде обломки и мусор, а посередине, с упавшей на голову балкой, сидит Чучело.       И здесь Слава уже не выдержал, он не смог вздохнуть, в один миг ощутив всю тяжесть, а затем уже не ощущавший больше ничего. Он смотрел на свою жизнь как будто со стороны и думал о том, что загребать всё то дерьмо, что лежит вокруг, ему придется вечность и вечность чуть поменьше.       Вот только нет сил поднять даже маленькую деревяшку.       В голову полетела полупустая бутылка, за звоном потянулась россыпь зеркальных осколков, прозрачных осколков, холодных капель. А Слава сидел, как кукла, расставив ноги широко и свесив посередине руки, смотрел немигающим взглядом в те куски зеркала, что остались, и думал о том, остались ли хоть какие-то куски от него самого.       Ночь прошла, наступило утро ясное, Слава с места не сдвинулся.       Из коридора послышался звук открывающейся двери, какие-то крики о том, что двери вообще-то надо закрывать, что он безответственный идиот, шуршание пакетов, приглушённое «Слава» услышалось уже совсем близко.       Затем был хруст колена и ощущение чужого лица рядом с его, чьё-то слегка сбившееся от подъема по лестнице дыхание (ха, дед), и голос, очень знакомый голос, который не произносил ничего, но он сам в голове слышал всё то, что сказал бы голос. Слава повернул голову.       — Привет.       — Привет.       Есть ли тот, кто Чучело может полюбить? Разбитое, подавленное, закрывшее себя изнутри, такое, что не хочет уже ничего в этой жизни, разве что, возможно, даже не любви, но хотя бы простого принятия.       — Слав…ты как? — обеспокоенный взгляд обводит комнату, цепляется за разбросанные осколки, раскиданные вещи, на пачке таблеток он спотыкается, и Денис, кажется, даже перестает дышать, но после, видимо, приходит к выводу, что раз Карелин в сознании и что-то говорит, значит, всё не так критично, скорую пока вызывать рано. — Ты порезался, нет? Осматривает бегло на предмет внешних повреждений, крови не видит и вновь облегченно выдыхает. Приглаживает сальную челку и заводит Славину руку себе за плечо, чтобы помочь ему подняться. Напротив этого дела в списке дел по спасению можно поставить галочку.       — В душ давай? Я помогу, Слав, только держись за меня, — он осторожно начинает идти в сторону ванны, шагает мелко, Карелин висит почти мешком на нем.       Проверяет рукой воду, текущую из крана, прежде чем начать раздевать парня, который просто осел на закрытый унитаз и устало смотрел за действиями Дениса.       — Нахуя ты приехал, а? Я тебя не звал блять. Ты всё звонишь, спрашиваешь, как я, что я, где я, но тебе нахуя это? Я тебе видеть не хочу, еблан. Ты чисто из вежливости приехал, что ли? Оценил я твою вежливость, съебись теперь нахуй, в свой Снежинск ебаный свали, чтоб мы в этой жизни вообще никогда не виделись больше. Ебал я тебя блять!       Острый, неожиданный поток желчи вырвался из Славы, да так, что даже он сам себе удивился. Насквозь пропитанные обидой и злостью, эти слова, выскальзывающие изо рта сами собой, были самым эмоциональным, что он вообще с собой ощущал за последние пару месяцев.       — Прости.       Тихое «прости» — это единственное, что мог сказать Денис, это было необходимым, но не достаточным. Что вообще могло быть достаточным в этой ситуации? Его близкий человек буквально поглощается депрессией, а он не может к нему приехать, потому что своих проблем хватает. Но больше потому что страшно. Страшно увидеть его в таком состоянии, страшно, что не сможешь помочь, страшно, что являешься одной из причин этого состояния.       Несколько месяцев назад они пили у Славы дома, смеялись над шутками про корону, обсуждали политику, и всё было так хорошо и спокойно, что это даже казалось неуместным в настоящее время. Под алкоголем, разморенный и расслабленный Слава привалился к плечу Дениса, пока они играли в приставку, в этом не было ничего необычного, обычный дружеский жест.       А потом Слава поймал себя на мысли (поймал в десять тысяч четыреста тридцать седьмой раз), что Денис очень красивый. У него мощная шея и немного выступающая на ней жилка. Бороду, этот пока ещё непривычный элемент его внешности, хочется потрогать. Тонкие губы хочется зацеловать, чтобы они были яркими и припухшими. Слегка шершавые ладони хочется чувствовать на каждом миллиметре своего тела.       Слава его поцеловал.       Резко повернул к себе, взяв тонкими пальцами за подбородок, поддался вперед, вдохнул его запах, смешанный с запахом сигарет, кружащим голову запахом можжевельника от джина, и поцеловал.       Денис его оттолкнул.       На мгновение замер, Славе даже показалось, что он начал отвечать, дернулся, и оттолкнул. Встал, хлопнул входной дверью и не объявлялся следующие три недели.       Слава начал исчезать.       Потом Денис решил что-то написать в духе «приветкакделапростизамоталсянаработеебанаяудаленка» и ещё что-то типа других банальных отговорок, но Слава и этому был рад. Лёд тронулся. Затем были шаблонные звонки и сообщения с вопросами о его самочувствии, и Слава даже сначала записывал ему голосовые сообщения, что-то рассказывал, старательно делал вид, что не было поцелуя, не было того отторжения, после которого внутри у него образовалась черная зубастая дыра, увеличивающаяся в диаметре ежедневно, что они, как и раньше, хорошие друзья. А потом у него просто кончились силы.       Денис не мог справиться со своими страхами.       Время шло, Чейни пытался это всё отрефлексировать, пытался заглушить тонной работы, пивом, сигаретами, спортом, всем, чем только мог, но у него не получалось ничего. Перед глазами раз за разом вставала картина светлых Славиных глаз в нескольких сантиметрах от него и вкус его губ. Ни единого шанса выбросить это из головы.       — Прости меня, — вновь повторяет Ден, уже развернувшись к Славе лицом. В нормальном свете теплой лампы он так ясно видит снова выступающие скулы, темные мешки под глазами, серый цвет кожи, но самое страшное — это глаза. Уставший, почти пустой взгляд глаз, которые перед тем поцелуем так ярко загорелись, так ярко, как Денис никогда в жизни не видел ни до, ни после.       Ответа не последовало, но и новых криков тоже, поэтому Денис продолжил выполнять очередной пункт из своего списка дел. Он осторожно стянул футболку, медленно снял спортивки вместе с боксерами, слегка приподняв Славу, точно куклу. Вещи единым комком отправились в стиралку, а Денис вновь просунул руки под Славины и поставил его на ноги, увлекая к ванной.       Залез Слава сам и тут же сел, обняв худые ноги. Угловатый, сжавшийся в клубок, он сидел в старой ванне, опустив голову и ссутулившись. От этого зрелища у Чейни сжалось сердце, он готов был сделать всё, что угодно, лишь бы больше никогда такого не видеть, лишь бы Славе никогда больше не было так плохо. Хотелось его обнять, прижать к себе и сказать, что всё будет хорошо, что депрессию они вылечат, что Денис больше никогда-никогда не уйдет. Хотелось убаюкать его на руках, погладить по волосам, которые уже стали мокрыми от льющейся из душа воды, и действительно поверить во все эти успокаивающие слова.       Но Слава всё ещё сидит один, тишину маленькой комнаты нарушает лишь протекающий душ, смешивающий единый звук потока воды с периодическими капанием.       Раздевшись сам, Денис осторожно забирается за Славу, берет в руки мочалку и первый попавшийся гель для душа, этот оказывается с типично мужским запахом мяты и геля для бритья. Выдавив немного, он начинает вспенивать мочалку, запах заполняет небольшое пространство, а Денис почти касается кожи Славы, но замирает в нескольких сантиметрах. Выпирающая лопатка выглядит такой хрупкой, ощущение, что она вот-вот проткнет тонкую кожу. Мочалка кажется ужасным и травмирующим оружием, Чейни выдавливает гель себе на ладонь.       Касания бледной кожи предельно плавные и аккуратные, он действительно боится сделать больно неверным движением или слишком сильным нажатием. Слава кажется хрустальным. Денис мягко массирует кожу головы, взбивая шампунь, это действие почти медитативно. Он просит немного запрокинуть голову назад, чтобы смыть пену. Слава слушается. Денис мягко перебирает пряди, вымывая остатки шампуня, прикрывает лоб ребром ладони, чтобы мыльная вода не затекла в глаза. Он ещё никогда в жизни не был так осторожен.       — Повернись ко мне, пожалуйста.       Для этого Карелину пришлось встать, развернуться и снова сесть. Их взгляды столкнусь. Денис снова вылил немного геля себе на руку и начал растирать его по груди парня, он цеплялся взглядом за ключицы, за выпирающие ребра, он смотрел куда угодно, лишь бы не пересекаться с буравящим его взглядом вновь. На запястье легла ладонь с тонкими пальцами и выступающими венами, и в этом прикосновении было столько нежности, что Денис глубоко вдохнул, а затем тихим, севшим голосом сказал:       — Тогда, в тот вечер, когда…я запаниковал. Прости меня, я пиздец перед тобой виноват. И то, как всё получилось с тобой, твое состояние сейчас — это…это мой проеб, я знаю. Я не объявлялся несколько месяцев, как конченный мудак. Я такое ссыкло. Я всё не мог признаться себе, что, что…что у меня это мгновение каждый раз перед глазами стоит, когда я думаю о тебе, что мне, мне понравилось. А потом тебе становилось хуже, я понял, что это из-за меня, и тут я уже понял, что не могу посмотреть в твои глаза, что я на тебя страдающего не могу посмотреть, потому что увижу, что за пиздец я натворил, — скороговоркой, на одном дыхании.       — А потом, — голос сорвался, — мне приснилось, что ты умер. И ещё раз. И снова. Я видел твою смерть, Слав! Самыми разными способами — ты наглотался колес, умер от передоза, в окно блять вышел, всё, мне кажется, я видел всё. — в глазах застыли слезы, он по-прежнему не мог взглянуть на Славу.       — Тогда я боялся того, что я приду, а тут твой труп, нет тебя больше. Когда первый раз это представил, я забухал на сутки. Мне самому от себя противно, тебе тут плохо, а я своими страхами упиваюсь. Я…я себя заставил сегодня, буквально силком себя притащил к тебе, но так больше продолжаться не могло. Прости, я ебучий трус, и должен был прийти к тебе раньше, гораздо раньше, не должен был сбегать, и тогда всё было бы по-другому. Прости. Последнее слово упало в шум воды, Денис нервно сглотнул и поднял глаза. Слава смотрел в упор, но во взгляде что-то поменялось. Он стал более…живым?       — Тебе понравилось? — Денис проморгался, выгоняя слезы, и удивляясь, что единственное, за что зацепился Слава было то, что ему понравился тот мимолетный поцелуй. Чейни осторожно провел большим пальцем по щеке Славы, а затем медленно к нему приблизился. Замер на мгновение. Осторожно, неуверенно коснулся мокрых губ, ожидая того, что с ним поступят так же, как поступил он. Закон ебаного бумеранга. Но вместо этого он почувствовал движение навстречу, углубляющее поцелуй. Почувствовал руку на своей шее, притягивающую ближе. От этого стало щемяще тепло на душе, на эти секунды всё стало правильно, он попал в какую-то параллельную вселенную, в которой нет никаких проблем, а есть только они вдвоем, шум воды и эта маленькая советская ванная.       Денис вылез первым, потом помог Славе, придерживая, пока он переступал через высокий бортик. Завернул его в огромное махровое полотенце, которое висело сбоку, сам быстро вытерся вторым и оделся в свои валяющиеся и слегла намокшие из-за того, что на них стояли босые мокрые ноги, шмотки. Мягко приобнял Славу и повел его в комнату, усадил на кровать, открыл окно, чтобы впустить свежий воздух, сел рядом. Они сидели как два влюбленных школьника, которые впервые наедине остались, коленками друг друга касались.       Обстановка в комнате отрезвила и вернула из того приятного миража, что создался в ванной их осторожными надеждами, искренними словами и теплыми поцелуями, в реальность, состоящую из грязной квартиры, осколков зеркала в углу и депрессии. Но так хотелось верить, что если их теперь двое, теперь всё может стать лучше.       Слава всё ещё чувствовал усталость, разбитость и бессилие. Но в этом мрачном мире, в котором не существовало ничего, кроме серого неба и темной равнины, зажёгся фонарь где-то вдалеке. Появилось новое чувство, первое чувство за всё это время.       Он теперь не один.       — Всё будет хорошо.       После этих слов Слава упал головой на плечо Дениса, доверчиво положив ему на колено свою руку, тыльной стороной вниз. Ден мягко поцеловал его в висок и переплел пальцы, а второй рукой обнял его и притянул к себе поближе. Вода с мокрых волос Карелина капала им на руки, Денис подумал, что, по-хорошему, надо бы окно закрыть, а то ведь и продуть может, но ему так не хотелось отпускать Славу из своих рук даже на пару минут. Ему не хотелось отпускать его больше никогда.       — Всё будет хорошо.       Славе показалось, что один из его кусков вернулся на свое место.