дом

      Они могли жить на Зельверштрате, в особняке с белоснежными мраморными колоннами и миниатюрными горшочками с фиалками на подоконнике, в каких прятались все кеттердамские толстосумы в погоне за безопасностью, полагая, будто кованая ограда, бетонные стены и благополучное соседство защитят их от всякой угрозы.        Они могли жить на Зельверштрате, но жили здесь, в старом деревянном коттеджике за чертой города, где пёстрые городские крыши вдалеке были закрыты острыми верхушками елей и где вместо смрада застоявшейся канальной воды и химического дыма заводских районов пахло сеном, дождем и свежескошенной травой. Здесь, где можно было босиком пробежаться по изумрудной лужайке и изрезать ноги о высокие травинки, а не о забивающиеся в обувь камни. В коттедже были обычные занавески, не из шуханских шелков, а из простого хлопка, да и оконную раму, чтобы не скрипела, давно пора бы снова покрыть краской, но, в отличие от любого другого клочка земли в Кеттердаме, это место можно было по-настоящему назвать домом.       Джорди здесь нравилось. Он пробовал на вкус даже самые острые сулийские специи, гонялся с сачком за стрекозами и бабочками и царапал руки о малиновые кусты, когда хотел помочь маме собрать ягод для пирога. Новые царапины появлялись, едва старые успевали зажить — Инеж научила его самому обрабатывать себе маленькие ранки, наблюдая, как он на носочках тянется к пузырьку с зеленкой на полке в ванной и здоровой рукой неуклюже окручивает крышку. Ему было девять. Он мог замазать себе зелёнкой последствия жестокой борьбы с ягодным кустом, но Инеж всё ещё целовала ему разбитые коленки, чтобы побыстрее зажило, и приносила ему в постель травяной чай с медом и малиной, когда он снова подхватывал простуду после целого дня на улице.       Каз видел, как сын обожает Инеж. Как он мчится к ней в объятия, когда она возвращается с субботней ярмарки в городе, обязательно прихватив ему заморскую ананасовую пастилу или финиковые ириски, и он как тут же вызывается помочь донести сумки с продуктами до кладовки. Инеж улыбалась ему и тут же хмуро сводила брови, оглядываясь на Каза. Справедливо. Каз всегда стоял в стороне.       Справедливым был и её осуждающий взгляд, когда он впервые вложил в руку сына револьвер. Она не сказала ни слова, но он видел, как тревожит её эта неизбежная необходимость. Она знала, почему он это делает. Они не смогут прятать его здесь, вдали от города и его пороков, всю жизнь, и они не смогут уберечь его от всего. Такова реальность. Реальность, в которой, в конце концов, неприкасаемым не остаётся никто. Реальность, которую они оба слишком хорошо знали.       Оружие, серебряное дуло которого желтело в свете закатного неба, оттягивало своим весом мальчику руку. Пули свистели между пузатыми стеклянными банками на деревянных ящиках, но ни одна не попала в цель.       — Я не смогу, пап.       Он обернулся, стыдливо глядя на отца, словно тот не пытался его научить, а отдал приказ. Где-то в глубине ему самому стало совестно. Сын не должен был бояться его.       — Сможешь.       — Я не смогу так, как ты. Я никогда буду так же хорош, как ты.       Джорди тут же опустил глаза, словно сказал что-то неподобающее. Бреккер стянул с ладоней перчатки, убрав их в карман пальто.       — Верно, — Каз положил ладонь на плечо сына, сжав его худыми пальцами. — Ты будешь лучше.       Сын повернул голову, уставившись на Каза. Уголки его губ были приподняты, а прищуренные глаза не излучали ничего, кроме ободрения и теплоты. Отец улыбался — улыбался так по-доброму, как только мог. В первый, кажется, раз в его жизни.       Каз не мог дать ему то, что давала Инеж. Казу пришлось задушить эту мальчишескую, способную выражать тёплые чувства, часть себя, чтобы выжить, но он знал, что не должен лишить этого сына. Ему пришлось стать таким. Сын может быть лучше. Сын должен быть лучше.       — Хочешь горячий шоколад? — спросил Каз, когда четыре из пяти банок уже были превращены в осколки.       Оранжевое небо уже затягивала ночная синь с мелкими крапинками звезд на востоке. Джорди, кивнув, с явным облегчением сунул отцу в руки револьвер и побежал к дому. В окне тут же мелькнула темная макушка, направившаяся, к удивлению матери, не к миске с ирисками, а к стеклянному графину с молоком на подоконнике.       Каз не мог дать сыну то, что давала Инеж, но он мог дать ему кое-что другое. Он мог вложить ему в руку оружие и научить его защищать себя самому, ведь Кеттердам проглатывает каждого, кто на это не способен. Он мог вырастить его сильным и способным, но не сломленным, как он сам. Он даст ему то, чего не было у него в девять лет. Дом. Безопасное место. Место, куда он всегда сможет вернуться, несмотря ни на что. Единственное, что будет постоянным в городе, в котором стабильность подобна карточному домику.       Каз соберёт все битое стекло, игнорируя пульсирующую боль в изрезанных неровными гранями осколков руках. Когда он вернется в дом, Инеж, как и всегда, положив свою теплую ладонь ему на щёку, точно настоит на том, что раны стоило бы обработать, а пока он будет пытаться с ней спорить, Джорди уже сбегает туда-обратно за чистым полотенцем и банкой зеленки.        И он позволит им помочь, ведь они дома.