***
Атмосфера в баре невозможно душная, а толпа вокруг так и норовит ткнуть локтем в самые уязвимые места, но Ричард продолжает упорно пробиваться к столику возле сцены, откуда ему уже машет весьма колоритная парочка из хрупкой блондинки с короткой стрижкой и темнокожего парня, даже сидя выделявшегося из толпы. — И где же та потрясающая группа, которая должна мне обязательно понравиться? — Найнс занимает свое место, мимолетно оглядывая пустую площадку с инструментами, — вы же знаете, что я не люблю подобные места. — Скоро объявят, потерпи немного, — девушка дружелюбно улыбнулась, ведя пальцем по краю своего бокала, — они несколько нестандартные, но я уверена, что вполне в твоем вкусе. — Насколько нестандартные? Если это снова будет кто-то вроде тех полубезумных животных, что на прошлой неделе издевались над скрипкой… Фраза остается незаконченной, потому что свет во всем помещении резко гаснет, оставляя только направленные на сцену софиты, в лучах которых уже вертится какой-то хлыщ с микрофоном, без которых, кажется, не может обойтись ни одно подобное место. Найнс его даже не слушает, рассматривая публику и уже заранее готовится разочароваться, когда видит, в основном, молодежь в коже и цепях. Не то, чтобы он недолюбливал рок, но вот наложить на него классику было очень и очень сложно, а те, редкие уникумы, которые все же пытались, вызывали только головную боль. Шатен бы в жизни не пришел на выступление подобной группы, но отказать Кэре и Лютеру было сложнее, чем вытерпеть пару часов издевательств над инструментами, которые искренне любил. Все же не так много у него друзей. Наконец, ведущий замолкает и Найнс ловит себя на том, что прослушал название группы, уловив только что оно, вроде как, на испанском. Но внимание почти сразу сосредотачивается на тягучих, идеально выверенных звуках виолончели, забирающихся под кожу, до легкой волны мурашек вдоль позвоночника. Кем бы ни был этот музыкант, играл он действительно впечатляюще. Каждый звук, каждая нота, словно колючей проволокой обвивали тело, заменяя собой напряженные до крайности нервы, оголяя их, обращая все тело в тончайший инструмент, настроенный лишь на эту мелодию. В стиле будто улавливаются знакомые грани, но их никак не удается ухватить, выловить из общего звучания, настолько захватывает целостность и гармония всей композиции. Резкий обрыв и тишина следом бьют по ушам не хуже взрыва, оставляя на языке горьчащий осадок недосказанности. Ричард чувствует себя обделенным, как ребенок, не получивший на праздник вожделенного подарка, но не успевает толком осознать это чувство, как мелодия возрождается. В этот раз отрывистей, ярче, пробивая насквозь пулеметной очередью, они все еще звучат как единое целое, чему не мешают даже вплетающиеся партии электрогитары и барабанов. Лучи софитов, наконец, перестают хаотично шарить повсюду, обрисовывая фигуры участников группы и дирижеру приходится напомнить себе о необходимости дыхания. Парень с виолончелью вытворяет нечто немыслимое, перебегая по струнам инструмента быстрее, чем стоящая рядом девушка с электрогитарой. Он полностью отрешен от окружающего мира, но сосредоточен на игре, взмахивая смычком каждый раз так резко, словно ставя точки под каждым новым звуком, подчеркивая их. Чтобы уже до слушателя они добирались точными ударами, прямо в мозг, расцвечивая вспышками серотонина это представление. Найнс не может отвести взгляд от этого симбиоза, зависая на чуть покачивающихся от каждого движения волосах, закрывающих лицо и явно щекочущих кожу шеи. На все еще смутно знакомых очертаниях плеч, затянутых в простую черную майку без рукавов. На руках со вздувшимися от напряжения венами, терзающих струны с профессиональной уверенностью. Филигранно. Где-то на задворках сознания маячит неоформленная до конца мысль, что именно такой энергии, такой отдачи отчаянно не хватает его оркестру, но она быстро отметается с пониманием, что происходящее сейчас на сцене вряд ли будет понято и принято ценителями именно классической музыки. А музыкант продолжает, ускоряя движения, вплетая яростное, тягучее звучание виолончели в рокот барабанов и рев электрогитары. Так естественно, что любая другая музыка кажется после искусственной, как пластиковые цветы. Когда мелодия завершается последней, растекающейся по венам до перехваченного дыхания нотой, весь зал замирает, еще несколько секунд приходя в себя, оставляя лишь едва слышимое тяжелое дыхание участников группы. Следующий за этими моментами почти абсолютной тишины, шквал звуков оглушает. Люди что-то кричат, требуют продолжения, свистят, а Ричард ловит себя уже на половине пути к сцене, даже не помня как прощался с друзьями. Это отходит на второй план, гораздо важнее кажется понять где именно он уже видел или слышал этого виолончелиста, потому что чувство узнавания тревожно царапает изнутри, нарастая от каждого жеста и дирижеру нестерпимо хочется избавиться от этого ощущения, расставив все по своим местам. И всего за пару шагов до цели, Найнс замирает, не в силах сдвинуться с места, широко раскрытыми глазами ловя в лучах софитов лицо откинувшего волосы назад мужчины. Гэвин Рид. Своевольный, дерзкий, игнорирующий само понятие дисциплины и выводящий всегда собранного на работе дирижера, будто нарочно и сильнее с каждым днем. Они не могли найти общий язык с первой встречи, когда Рид во всеуслышанье назвал самого Ричарда и его манеру вести репетицию «занудной хренатенью от которой хочется или взвыть, или сдохнуть», а после внаглую неделю игнорировал требования дресс-кода. И ведь не скажешь, что ему отвечали тем же, но упрямец любые попытки найти контакт встречал настолько в штыки, что любой бы рано или поздно сдался. Но, возможно, стоит попробовать снова? Ведь человек на сцене отличается от фигуры в оркестре невероятно сильно. Музыкант перед ним отдает музыке всего себя, вкладывая в звучание собственную душу, проходясь по ней смычком наравне со струнами. И этот образ никак не вязался в единое целое с механическим повторением набившей оскомину классики. Мысль о том, что оркестру не хватает именно такой отдачи, такой энергии, возвращается снова, закрепляясь уже намертво. Найнс готов рискнуть любовью поклонников Моцарта и Прокофьева, лишь бы увидеть как это все будет выглядеть и звучать в большом зале. Он готов даже попробовать найти подход к своенравному Риду, только бы раскрыть то, что он только что слышал, в рамках оркестра. Дверь бара захлопывается за спиной, отрезая от пропитанного запахом алкоголя и пота воздуха бара, с постепенно разгорающейся новой композицией, которую уже просто нет сил слушать. Слишком выматывающим оказалось первое впечатление, оставившее внутри едкую пустоту пополам с щемящим восхищением, не схлынувшим даже в какофонии уличных звуков. Завтра. Нужно обдумать ту идею, что зарождалась сейчас, пока в стадии образа, но имела все шансы воплотиться в реальность. Если Рид, конечно, не пошлет его по так полюбившемуся маршруту. Но завтра, в любом случае, нужно будет попробовать. Не требовать — попросить. Может именно так появится шанс на ответный шаг навстречу.***
— Мистер Рид, задержитесь, пожалуйста, мне хотелось бы обсудить с вами кое-что. Гэвин скрипит зубами, едва заслышав свое имя этим тенором и нервно защелкивает футляр, прежде чем сделать несколько глубоких вздохов. Он и сам знает, что сегодня проебался, как минимум, трижды, чуть не запоров всю партию, но после вчерашнего выступления руки нещадно ныли, да и домой он добрался уже почти под утро, совсем не выспавшись. Но кого бы это волновало. А значит сейчас придется с самым раскаивающимся выражением лица, на которое способен, полчаса выслушивать как недопустимо его халатное отношение. Проблема только в том, что эту халатность видит всего один человек. А Гэвин музыку любит. Искренне, настолько же, насколько свой инструмент, просто…разную. Ненавидел он именно ограничения. Тот же Бах не станет хуже, если добавить в него электрогитару, а Металлика останется собой, если сыграть на скрипке. Так зачем ставить себя в строгие рамки жанра? Но, видимо, если хочешь играть в симфоническом оркестре, придется терпеть узость взглядов, выдерживая строгое направление проторенным курсом. Шаг в сторону — если не расстрел, то точно непонимание и скривленные рожи «тонких ценителей» из числа снобов в возрасте старше его деда. А не нравится — можешь идти выступать по дешевым барам, едва наскребая на оплату задрипанной комнаты. Зато со своим звучанием, весь такой из себя индивидуальный, что не хватает разве что короны. Найнс терпеливо ждет, пока они останутся в зале совсем одни, не начиная разговор. Вытянувшись по струнке, как механическая кукла или пластиковый манекен, он перекладывает бесконечно с места на место какие-то листы. И Гэвин бы даже, наверное, решил, что это нервозность, вот только абсолютно невозмутимое выражение лица говорит об обратном. Пауза затягивается уже до неприличия, невольно напоминая ту сцену в гримерной. И снова никто не пытается ее прервать. Рид оттягивает воротник, натерший шею до красноты и, не выдержав, расстегивает, откидываясь на стул. К черту, раз уж ему сейчас будут выносить мозг, то хотя бы с минимальным комфортом. — Вам неудобно в официальной одежде? Вопрос не то, чтобы застает врасплох, но заставляет вздрогнуть тем, насколько отличается от ожидаемого. В тоне нет привычной отстраненности или стальных ноток, с которыми раньше совершался очередной выговор. Просто дежурная фраза, которая напрягает, почему-то, даже больше. — Кому вообще может быть в ней удобно, кроме мазохистов, — мужчина хмыкает и отводит глаза, удерживаясь от комментария в сторону собеседника, выглядящего так, словно родился в пиджаке и рубашке, — слушай, давай сразу к делу, я не хочу торчать здесь до утра. — Торопитесь на новое выступление? Я видел вашу игру вчера. Тон остается спокойным, но Рид внезапно чувствует как подскочила к горлу тревожность. Тина еще шутила, что в баре был кто-то, похожий на так задолбавшего, через возмущения самого виолончелиста, дирижера, но тот только отмахнулся. Ричард Найнс явно не ходит по сомнительным барам, в которых ошивается их компания, так что можно было и не думать о случайной встрече. Как оказалось — вполне ходит. Да еще и не сбегает в ужасе с первых нот их выступления. Вот только если он хочет таким напоминанием заставить самого Гэвина извиняться и заверять, что, конечно же, это было несерьезно и больше не будет позорить имидж «правильного» музыканта, то пусть подавится собственным галстуком. Мужчина скорее пойдет искать себе признания по тем самым барам, чем забросит такие выступления. — И что с того? На моей игре здесь, — тревожность сменяется вызовом, выделяя последние слова, — это никак не отражается. — А вам хотелось бы обратного? И снова вопрос ставит в тупик наравне с мягким, вкрадчивым тоном. Словно спрашивающему действительно интересно. Вот только верилось в это с большим трудом. И не потому, что такое внезапное признание таланта казалось несколько натянутым, а, скорее, из-за все еще непроницаемой рожи, на которой из эмоций отражалась лишь едва различимая полуулыбка. — Еще скажи, что тебе понравилось, — Рид недоверчиво хмыкает, — к чему вообще весь этот разговор, давай конкретнее. — Но мне и правда понравилось, — Ричард нервно выдохнул, устраиваясь на стуле напротив, — мистер Рид, кхм, Гэвин, если позволишь, — мужчина молча отмахивается, — у нас было не самое лучшее начало знакомства. Но я думаю, это можно исправить. Предлагаю начать с самого начала, — он протянул раскрытую ладонь, — мое имя Ричард Найнс, я бы хотел, чтобы наше сотрудничество было комфортным для обеих сторон. — Гэвин Рид, — фырканье на этот цирк сложно сдержать, но на рукопожатие все же стоит ответить. Наверное, — и как же ты хочешь этого комфорта достигнуть? — Для начала, я бы хотел попросить тебя сыграть мне. Так, как сам этого хочешь, но что-то классическое. Так я лучше пойму как мы можем взаимодействовать.***
Тишина концертного зала до прихода зрителей кажется живой. Она движется, дышит и способна поглотить любой звук, по неосторожности попавший в ее сети. Но, как пугливая уличная кошка, прячется по самым дальним углам, едва не шипя, от шороха самых первых шагов. Ричард ловит себя на том, что давно так не волновался. Едва удается унять дрожь в руках, но за диафрагмой остается напряжение, от которого чувствуешь себя хрупким стеклянным сосудом, способным разлететься сотней осколков от любого движения. Будь его воля — концерт бы состоялся значительно позже, когда все неровности, что заметны сейчас, сгладились постоянными репетициями. Вот только времени едва хватило, чтобы перестроить программу, выводя виолончель на первое место. Симфония в ми-миноре Прокофьева вписалась почти идеально, наконец, сбалансировав игру Гэвина с остальными. Но это «почти» доводило порой до нервного тика. Хлопок по спине обжигает через ткань пиджака, и даже не нужно оборачиваться, чтобы понять кто решил вернуть с небес на землю шоковой терапией. Рид с момента их разговора не то, чтобы изменился, но понятие личного пространства все чаще игнорировал с той же невозмутимостью как до этого замечания. — Физическое насилие не единственный способ привлечь внимание, — недовольный взгляд уходит в пустоту, — случился пожар или у тебя был еще какой-то весомый повод отвлечь меня от подготовки? — Твоя кислая мина уже достаточно весомый повод, — наглая усмешка едва не противоречит спокойному тону голоса, — выдохни, пока не лопнул, мне самому от твоего вида паниковать хочется. Такая манера общения еще пару недель назад могла бы задеть, а сейчас вызывает только тяжелый вздох. Ведь понятно, что на самом деле это было попыткой если не поддержать, то отвлечь, просто по-своему. И, что гораздо важнее, это сработало. Тревога сгладилась, позволяя дышать свободнее, а суставы пальцев уже не скручивало судорогой от мыслей о возможном провале. Пути назад давно отрезаны, остается только выйти на сцену и выложиться на полную. — Ты прав, — улыбка выходит кислой, но мужчине, кажется, достаточно, — нам нужно просто сыграть. Если ты, конечно, вспомнишь, что бабочку нужно носить на шее, а не плече. Ответное закатывание глаз и бурчание, что завяжет эту чертову удавку перед выходом, заставляет уже искреннее улыбнуться. Такие безобидные поддевки тоже сами собой вплелись в их общение, как соревнование с переменным успехом, где ни одна из сторон не стремится выиграть. Дирижер уверен, что любое его замечание если не отобьют, то воспримут спокойно, а виолончелист всегда словно чувствует грань, на которой стоит остановиться. Дальнейшая подготовка проходит перед глазами как слайд-шоу с морганием вместо переходов. Пара секунд — и Ричард ловит себя уже перед сценой, нервно моргая от слепящего глаза света. Нет ни единого пустого места, красная бархатная обивка сидений полностью скрыта чернотой смокингов и вечерних платьев, а дрожь в руках возвращается. Найнс не позер, но старомодный поклон в сторону зала помогает скрыть нервно дергающийся уголок губ. Спокойствие приходит позже, уже перед самой стойкой, когда уже сам закатывает глаза в ответ на мальчишеское подмигивание Гэвина. Который, впрочем, меняется на глазах, едва раздаются первые, протяжные, ноты. Смуглое лицо с крупными чертами становится до предела сосредоточенным, выдавая напряжение в полуприкрытых глазах под нахмуренными бровями. В этот момент он будто полностью отрезан от остального зала, в вакуумном пузыре оркестра играет так, словно в мире не существует ничего важнее пробирающих до дрожи стонов виолончели. Раньше он так отдавал всего себя, вкладывая между струнами собственную душу только на тех выступлениях в барах, которые Ричард за последние недели посетил все. Но на этих сценах была совершенно другая музыка, заряжавшая драйвом, сносящая с ног энергией от которой перехватывало дыхание. Здесь и сейчас, в плавном, тягучем звучании подобная энергия сжималась до масштабов прошивающих навылет нитей, каждая из которых попадала в свою цель, удерживая на самом краю кресла. Спиной к залу не видно лиц, но дирижер не удивился бы, увидев, что часть зрителей готова вскочить на ноги, порываясь ближе, впитать в себя больше этой мелодии, от которой сердце подкатывало к самому горлу, стуча в неровном, судорожном темпе. И Найнс полностью разделял это чувство. От такого Гэвина было сложно оторвать взгляд, хотелось бесконечно следить за тем, как эти руки скользят по струнам, извлекая из каждой свое, идеальное звучание. В образе перед ним было совершенным все: от будто сросшихся в единое целое смычка и пальцев, до выбившейся из тугого пучка на затылке пряди. Отвлекающей, щекочущей кожу шеи, что заставляло самого виолончелиста хмуриться сильнее, силясь по-прежнему отдавать все внимание игре. На завершающих нотах Ричард понимает, что перестал дышать вовсе. А еще последние пару минут даже не смотрел на остальной оркестр, сосредоточившись на одном Риде, ведя мелодию автоматически, выверенными до автопилота движениями. Осознав, что на него точно также смотрят в ответ ошалелыми, пьяными глазами, шатен неловко сглатывает, разрывая контакт. Шквал аплодисментов оглушает, стоит обернуться к залу, почти снося с ног. И так сложно поверить, что они действительно сделали это, справились, выступили настолько безупречно, что сейчас им рукоплескали стоя все без исключения. Теперь поклон прячет счастливую улыбку, саму лезущую на лицо. Но спиной чувствуется напряжение от снова стоящего слишком близко Гэвина. Или это наносное, потому что еще не схлынувшее впечатление напряженной связи между ними, возникшее во время выступления, мешалось с чувством эйфории после успешно завершенного концерта? Ричард не способен разобраться в своей мешанине эмоций, но не просить же Рида проверить. Поэтому он только наскоро прощается с остальными участниками и вызывает такси, отправляясь в единственное место, где всегда чувствует себя спокойно.***
Репетиционный зал поздним вечером мог бы казаться пустующим. Одинокое здание, выдающее свою жизнь только окнами сторожевой каморки, разбрызгивающими неровные пятна света на подъездную дорожку. Но сегодня лампы горят и в другом крыле. Пусть тускло, не в полную силу, но горят, подсвечивая одинокую неподвижную фигуру, сидящую на краю сцены. Гэвин хмыкает себе под нос, выходя из машины и осторожно обходит здание, чтобы не выдать своего присутствия раньше времени. Адреналин и радость после выступления все еще бродят по крови, подталкивая на глупости. Например, найти Найнса и в лоб спросить что за чертовщина творилась во время концерта. Тогда, в зале, он, если честно, сам не понял, как залип, едва попадая в ноты. На спокойном, сосредоточенном выражении лица, когда дирижер так увлекся, ведя мелодию, что был больше похож на художника, который изящными, отточенными взмахами рук собирал краски звучания разных инструментов в единую картину. На вытянутой спине, с подрагивающими от напряжения плечами. Рид готов был провалиться сквозь сцену, когда мысли унесло в совсем иное русло, подбрасывая образы с участиями этих рук и плеч, от которых приходилось мелочно радоваться, что играет он именно на виолончели, а не достаточно компактной скрипке. Собственные шаги отдаются в ушах гулким эхом по пустым коридорам, а скрип двери проходится по коже рук наждачной бумагой, поднимая короткие волоски. Ричард по-прежнему сидит на краю сцены и выглядит до того комично удивленным его приходом, что весь более-менее серьезный настрой слетает в момент. — Гэвин, — движение кадыка, когда дирижер нервно сглатывает, заметно даже на расстоянии, — ты забыл что-то? — Тот же вопрос. Мужчина мысленно едва держится, чтобы не материться в голос, когда понимает, что не показалось. Не отпустило. И теперь не спереть все на адреналин после концерта. Потому что перед ним не человек — гребанное мраморное изваяние из разряда тех, что выставляют в музее. Слабые отблески ламп ложатся тенями на скулы, выделяя, словно мерцанием, серо-голубые глаза и четко очерченную линию губ. Его, наверное, можно назвать красивым. По тем самым, классическим канонам красоты. Но Гэвин класть хотел на каноны и в красоте разбирается еще меньше, чем в искусстве. Понимает только, что сейчас его к Найнсу тянет так сильно, словно шатен стал мощнейшим магнитом, а ему самому в карманы подсыпали несколько килограмм металла. — Мне здесь думается проще, — неровное пожатие плечами выдает, что это напряжение, проскальзывающее вместо искр полноценной высоковольтной дугой, чувствует не только виолончелист, — можно вопрос? Рискни. Рид подбирается весь, готовясь, что сейчас придется объяснять свое поведение на концерте. — Почему ты собираешь волосы? — Ричард вяло отмахивает рукой в сторону чужой прически, видя, что его не поняли, — ты в клубе выступаешь всегда с распущенными, а здесь собираешь. — Это реально единственное, что тебя волнует сейчас? — нервный смех, — Так удобнее просто. Да и не мешает ничего. А в клубе просто образ соответствующий. — Тебе идет. Он уже подошел почти вплотную, усаживаясь рядом и не понимая как начать разговор. Неловкость растет в геометрической прогрессии, а слова не клеятся совершенно, вращаясь исключительно вокруг мысли прилетит ли ему по лицу, если прямо здесь и сейчас потянуться поцеловать или же только ледяным тоном вежливо попросят больше не появляться на репетициях. — Слушай, я… — Можно? Они начинают одновременно, тут же замолкая, но Гэвин молча кивает руке Найнса, которую тот робко, словно готовясь в любой момент отдернуть, протянул в сторону резинки. Тяжелые пряди рассыпаются по плечам, привычно щекоча шею и запутанные в них бледные пальцы становятся последней каплей. За бортик пиджака ведь так удобно зацепиться, притягивая ближе для поцелуя. И, наверное, ответное движение губ, становится самым правильным завершением вечера из всех возможных. Через несколько минут по пустому залу гулким стаккато разносятся звуки первых стонов.