Семь минут в Раю

— Энид! — Замираю, как ледяная статуя, едва услышав голос папы Бена. Во дворе яблоку некуда упасть, кругом возня. Крики, стук лопаток о бордюры песочницы и скрип старых качелей, где возятся малыши из младших групп. Дети постарше находят развлечения поинтереснее, играют в карты или занимаются на снарядах. Суть одна - мы заперты, наедине друг с другом под неукоснительным присмотром наших надзирателей. С обеих сторон двор обступают кирпичные стены. Но когда я смотрю вперед на папу Бена, то вижу за его спиной уходящее дальше по улице закатное солнце. На той самой улице, где протекала жизнь отличная от нашей. В голове моментально возникает сотня другая вопросов: «Откуда? Зачем? Почему?» — но мне некому их задать. Дежурный воспитатель, мистер Фрид, ушел минутой ранее в здание, чтобы надеть чистые трусы на отсталого Макса Биркина. Тот постоянно ссал в штаны, несмотря на то, что его каждый час усаживали на горшок, как по расписанию. Такое бывает, особенно у нас в Миддвильском Интернате для Особенных Детишек. За нами ухаживают, кормят, выдают форменную одежду и загоняют на уроки, нам не дают делать, что мы хотим, и в то же время говорят, что это для нашей же пользы. Свидания тоже нечастое удовольствие и воспитатель бы не одобрил то, что папа Бен пришел без предупреждения. Но его временно нет на посту, поэтому я могу без опаски подойти к ограде. — Куда направился, Омежка? — тянет Лоу, задирая меня на потеху своим друзьям, но я не обращаю внимания и ловко уворачиваюсь от подножки. Я уже взрослый, мне почти шестнадцать, и не буду снисходить до какого-то недотепы, которому хочется вывести меня из себя. — Отвянь. — Засекут, будет плохо! — предупреждает Лоу и больше не лезет. Чувствую его взгляд на себе, но знаю, что он не пожалуется. Лоу — заноза, но не стукач. Родители не приходят ко мне больше полугода, и я жутко рад, что папа Бен появляется у ограды. У меня даже мелькнула надежда, что он заберет меня домой — хрупкая и маловероятная, но все же. Папа Бен выглядит совсем одиноким на фоне безлюдной улицы, на лице нет и тени улыбки, волосы непослушно треплет ветер, а пиджак неаккуратно застегнут всего на одну пуговицу. До сетки двадцать шагов, но для меня они, как добрая миля. Потеют ладони, ноги путаются, как, впрочем, всегда под его холодным взглядом. Папины губы чуточку кривятся, когда он смотрит в дальний угол двора, и я вижу кое-что, не замеченное мною ранее. У него на плече висит темная дорожная сумка, а в руках какие-то буклеты. Билеты. Холодное ощущение внутри сплетается в желудке. Паника глушит другие эмоции, и я отупело смотрю на него сквозь сетчатый забор. От папы Бена пахнет домом, неосязаемым теплом и чуточку кофе. Я хочу прикоснуться к нему, пусть даже через чертову полупрозрачную преграду. Но папа Бен вряд ли позволит, между нами расстояние вытянутой руки, и не я выдерживаю эту дистанцию. — Энид. — Он поворачивается ко мне, но не делает и шага ближе. И мне грустно, потому что я самоуверенно вцепился в сетку, протиснув сквозь нее пальцы. Хочу, чтобы он снова прикоснулся ко мне. Хотя бы вскользь, но мой жест так и остается без внимания. — Энид… Щурюсь из-за солнца, но все равно чувствую, что он смотрит на меня. И не может сказать ни слова. За шесть лет я уже научился с этим мириться. Он никогда не простит мне того, кто я есть. — Как ты? — спрашивает он, и тут же хлопает по карману, доставая сигареты. К его запаху примешивается терпкий аромат дыма. Я чувствую его, впитываю по частям, словно вижу папу в последний раз. — Хорошо. — Ты… твоя учёба? — Все в порядке. — Да, — выдыхает он. — Да… Энид, я… Сигарета разгорается сильнее, когда он делает затяжку. У него дрожат пальцы, и мне хочется, чтобы он уже сделал это. Сказал. Чтобы, наконец, признал, что я ему отвратителен, такой… Закатное солнце не дает мне прямо смотреть на него, черные пятна плывут перед глазами. — Я должен уехать, Энид. Он отводит глаза, а у меня во рту пересыхает, как в пустыне. Молчание душит нас, но сказать что-то — значит разорвать этот круг, а я пока не понимаю, что это все значит? — А как же отец? — Он будет тут, с тобой. Он позаботится о тебе. И это так странно. Пальцы сводит от непроизвольной хватки, сетка режет их, и боль хоть немного отрезвляет. Самую малость. — Вы разводитесь? — Так будет лучше, — слова падают, как каменные плиты, припечатывая. Но кому станет от этого лучше, мне или ему? Позволит забыть о своем неправильном сыне? О муже, который подарил ему этого сына? Лицо горит, глаза печет от невыплаканных слез, а дыхание просто застревает в горле. — Не нужно, папа. Не уезжай. Не бросай меня, — говорю и чувствую, что эти слова ему не нужны, как и мои слёзы. Это жалко и чертовски унизительно. Я кричал то же самое, когда они привезли меня сюда. Бился в истерике, падая на пол и хватая его за ноги. Мне было девять. Отец тогда грубо вздернул меня и отстранил, папа Бен отворачивался и хотел как можно быстрее уйти. А я уткнулся носом в теплый вязанный свитер отца и рыдал, пока он гладил меня по голове. Они не знали, что со мной сделать. Они пытались меня защитить, исправить, но не теперь… Не в эту секунду — бросая на произвол. Доктор забрал меня, сделал укол, и всю первую неделю в Интернате, я только и делал, что плакал и спал. Смотрел за другими детьми и не понимал, почему нас оставили? Что в нас особенного? И отчего, лишь услышав от доктора мой статус, папа Бен начал смотреть на меня, словно я прокаженный? — Ты не можешь так поступить со мной… — выдыхаю, едва сдерживая слезы. — Только не снова. — Прости, — он подкидывает сумку на плече и делает трусливый шаг назад. — Прости меня, Энид. — Нет, папа! — Прости… — Он почти бегом убирается прочь. С этой улицы и из моей жизни. И казалось, что навсегда. Мой папа… Тот, кто подарил мне эту жизнь. Слезы катятся по моим щекам, пока я смотрю, как он, немного прихрамывая, идет к ближайшей остановке. Папа не оборачивается ко мне. Он оставляет меня за спиной, несмотря на то, что когда-то я был его любимым сыном. Плотью от плоти. Несмотря на то, что он выносил меня и воспитывал целых девять лет. Он бросил нас обоих. Меня и отца. Я все ему прощал. И мог бы простить снова. Но меня об этом никто не просил, да и вряд ли уже попросит. **** Вскоре шум двора начинает тускнеть вместе с уходящим светом дня, ресницы перестают слипаться от слез, истощив запас, но в груди все равно тесно от боли. Папы Бена уже и след простыл, но я все не отхожу от забора, словно надеюсь, что он еще вернется. Там, за сеткой, совсем недалеко через дорогу, гуляют люди. Машины проносятся мимо, а в парке молодые родители играют с детьми и домашними животными, бросая диск. Холеные псы вьются у их ног, смешно подпрыгивая и напрашиваясь на внимание. Я тоже похож на пса. Тоже просил, чтобы меня почесали за ухом. Лоу зовет меня через всю площадку, но я не двигаюсь с места, пока кто-то не треплет меня за плечо. Это Битси, восьмилетний альфа с синдромом Хамма. Он мало разговаривает, но я все равно его понимаю. Слишком часто вижу, как он плачет, когда кого-то наказывают, словно ощущает их боль. Битси единственный, кого я всегда подпускаю к себе из малышни, после перехода в Старшую группу, среди остальных обитателей: глухих, немых, умственно-отсталых или нервнобольных. Все мы в некотором роде несовершенны. И у каждого своя история. Мистер Фрид задумчиво смотрит на меня через всю площадку, морща свой далеко не гладкий лоб. И его взгляд, полный скрытой брезгливости, напоминает мне папу. Знаю, такие взгляды я буду ловить на себе всю жизнь. И за последние пару лет практически к ним привык. Они скользят по мне подобно солнечным лучам, отскакивая в темноту. Если бы не сегодняшний визит. Не это очередное предательство. — Энид, пошли… — тянет меня Битси, а я все тру и тру щеки, мокрые от слез. Здесь никому нет дела до моих обид, и я привык их прятать. Закапывать поглубже. — Да, да… Лоу подходит и хватает меня за плечи, разворачивая ко двору. Дико хочется его треснуть, прямо по лицу. От него несет альфой — резкий, горький аромат, пронизанный странными, одному ему присущими нотками. Лоу старше всего на год, но дерет нос, словно в прошлом месяце ему стукнуло не шестнадцать, а все двадцать. — Чего разнюнился, Омега? Лоу зовет меня только так: «Омега», «Омежка», зная, как мне это неприятно. Ведь я не Омега, как бы сильно этого ни хотел. Гамма — это брак природы, что-то среднее между Бетой, Альфой и Омегой. Мне «повезло» больше всех. У меня имелись задатки стать Бетой, если бы в один прекрасный день на УЗИ, школьный доктор не заметил нечто необычное. Маточный мешок и яичники. Но все предварительные анализы говорили о том, что я не могу течь (у меня нет желёз, выделяющих смазку) или рожать (из-за слабой регенерации). Не могу иметь полностью стерильный запах без омега-феромонов, как у всех Бет, и уж точно мне не светит стать таким как «все». Для моей семьи это был несказанный удар, позорное пятно на их генах. Папа Бен долго плакал в тот день, а отец не выходил всю ночь из своего кабинета. С месяц они не могли решить, что со мной делать. Пока однажды вечером я не услышал их ссору. Папа Бен сказал, что лучше бы я родился идиотом с синдромом Хамма, а не Гаммой. Как будто я мог выбирать кем мне стать? И уж лучше бы я не осознавал всей силы их презрения к моей сути. Эти воспоминания злят меня гораздо больше, чем грубые издевки Лоу. Потому, что я и не думаю избавляться от них. — Я не Омега, идиот, — огрызаюсь, смахнув руку альфы. Лоу отходит, словно ничего не говорил до этого, и тихо бросает: — Я знаю. Его медово-карие глаза смотрят на меня с ноткой тревоги. Но не может же он переживать за меня? Глупо. Я - Гамма, и никогда не буду вызывать тех же эмоций, что и омеги, достигшие моего возраста. Сладко пахнущие, соблазнительные, похотливые создания, пусть физиологически я и мало отличаюсь от них. Битси жмется ко мне, как бездомный котёнок, и я притискиваю его сбоку и глажу по кудрявой головке. Этот жест отрезвляет Лоу, словно холодный стакан воды, выплеснутый прямо в лицо. — Это твой папаша приходил? — А тебе какая разница? - Лоу беспокоит меня, с тех самых пор как я перешел в Старшую группу. Я уже больше года не отношусь к Младшим, но так и не завел себе близких друзей из нового окружения. Глубоко в душе верил, что мне не нужно это. В любой момент я вернусь к родителям, домой. Теперь я один на один со своей проблемой. Без друзей и без поддержки. — Значит, папаша… — задумчиво тянет Лоу. — Так и знал, что этот хрен средних лет не будет клеить Гамму. А где же второй? — У отца работа, — по инерции заступаюсь я. Но Лоу только характерно кривится, намекая своей гримасой, что слышал подобные басни не раз. Все мы попали сюда не по своей воле и живем лишь по созданным для нас строгим правилам. У каждого второго есть живые родители или опекуны, но они по какой-то причине не хотят заботиться о нас. Проще поверить во внешние обстоятельства, чем в то, что ты никому не нужен. Говорить дальше не о чем, поэтому я ухожу в Главный корпус. Битси торопливо бежит за мной, а вот Лоу остается на улице. Я чувствую, что он смотрит мне вслед, и его задумчивый взгляд мне не нравится. **** Отец — Говард — объявляется спустя три дня. Мистер Эбот, преподаватель математики, в разгар урока заходит в класс и выводит меня в коридор. Таким образом обычно сообщают о чем-то донельзя серьезном, и я надеюсь, что никто не умер. — К тебе пришли посетители, — сухо бросает мистер Эбот и не произносит больше ни слова, пока мы идем до комнаты свиданий. — Твой отец. Идет время занятий, поэтому вне кабинетов царит тишина. Отец стоит спиной ко мне, когда я протискиваюсь в дверь, и резко оборачивается, услышав легкое клацанье дверной ручки. Заметно, что он немного нервничает, все его жесты резкие и порывистые. Но выглядит хорошо, совсем не похоже, что умирает от горя. В конце концов, я не знаю, как жили мои родители эти последние годы. Когда-то я думал, что похож на отца, но это неправда. Каждое утро в зеркале я вижу черты лица папы Бена. Его голубые глаза, темно-каштановые волосы и даже родинка на щеке у меня в том же месте. Каково отцу видеть в моем облике черты предателя? Это лишь растравливает боль отверженного еще сильнее. Отец даже не пытается обнять меня или сделать шаг вперед, застывая в настороженной позе. Мне не обидно, я его понимаю. — Ты уже знаешь? — прямо спрашивает он. — Да. Он окидывает меня пристальным взглядом, и я чувствую себя неловко. Мне уже достаточно лет, чтобы понимать подоплеку тех или иных действий, а не только сухой исход. — Я хочу забрать тебя домой. Хотя бы на пару дней. — Не стоит. — Не веря себе, отвечаю я. Хотя еще месяц назад все бы отдал, чтобы вернуться в свою комнату. — Мой дом теперь здесь. И отец не спорит с моим утверждением, на минуту повисает неловкое молчание. Почему-то я охотно верю, что отец не хотел меня отдавать Интернат, что это все папа Бен. Но теперь это не важно, и я крепко сжимаю зубы, чтобы не открывать лишний раз свой глупый рот. Никто не хочет забрать меня назад, это лишь попытка сделать вид, что обо мне не забыли. И мы оба знаем — это вранье. Нам даже не о чем поговорить друг с другом… Резко раздается стук, и в помещение заглядывает воспитанник не старше десяти лет, жадно оббегает взглядом обстановку – меня и отца, и резко хлопает дверью. Проделки Лоу? Отец не долго остается со мной в комнате свиданий. Немного спрашивает об учебе, немного о том, как мне тут? Рассказывает о работе, о доме, но ни слова о папе или о том, кто мог бы его заменить. — Подумай о моем предложении, — напоследок говорит он, но даже не пытается обнять или просто прикоснуться. — Я был бы рад провести с тобой время. Всего пару дней, а затем снова дорога в Интернат. Отец ни на йоту не догадывается, как больно чувствовать себя самозванцем в собственной семье. Шесть лет без гостевых визитов домой или каникул, и тут неожиданный подарок судьбы. Выбраться из тюрьмы, чтобы снова в нее вернуться? Когда я собираюсь силами выйти в коридор, у меня снова глаза на мокром месте. Лоу стоит напротив двери, скрестив руки на груди. Минуту мы просто разглядываем друг друга, как заклятые враги. Лоу — сирота, у него нет родителей, и попал сюда он по чистой случайности. В государственном приюте его посчитали глухим от рождения и переправили в Миддвильский Интернат для Особенных Детей. Лоу долгое время охотно поддерживал всеобщее заблуждение. Здесь ему гораздо лучше, чем там среди шпаны. — Ждешь, чтобы позлорадствовать? — не дожидаясь очередной едкой реплики, говорю ему. Лоу никогда не обижает отсталых воспитанников, но я к таковым не отношусь. И всегда был особенным блюдом на праздничном столе. — Быть Гаммой — не приговор, — отвечает он без издевки. И я не верю своим ушам! — Тогда почему ты зовешь меня Омегой? — Потому что ты ведешь себя, как Омега! Хнычешь, потому, что папочка тебя бросил в очередной раз и готов бежать без оглядки, стоит лишь поманить обратно. В тебе нет ни капли холодности или прагматичной рациональности, присущей Бетам, так что тебе еще повезло зависнуть где-то между. В твоем возрасте у Омег проходит первая течка, а у Альф — гон, но это было бы для тебя слишком? Перестань притворяться слабаком, Энид, ведь ты единственный, кто может стать кем тебе угодно! Жестокие слова, но в некотором роде разумные. И никогда я не думал о себе в подобном ключе. — Именно такой ты видишь суть Гаммы? Выходит, я и Альфой могу стать? Таким же, как ты? Лоу отталкивается от стены, выпрямляя сцепленные руки, и в два шага подлетает ко мне. Я почти не дышу, потому что понимаю: дрогнуть — все равно, что проиграть в этой схватке. Лоу никогда ко мне и пальцем не прикасался, но сейчас кажется, что ударит. Каково же мое удивление, когда он обходит меня сзади и кладет руки на плечи? Тепло ладоней обжигает даже сквозь толстую ткань рубашки и мне как никогда хочется сбежать. Лоу почти касается носом моего затылка и демонстративно делает вдох. Обнюхивает меня! Со времен младшей школы никто не обнюхивал меня, потому что всем было понятно — в этом нет никакого смысла. Лоу выдыхает, его руки крепче сжимают мои плечи, чтобы я и не подумал сбежать, а затем резко отдергиваются. Неужели, все так плохо? — Альфой тебе не быть, — глухо заключает Лоу, и мне на глаза накатывают слезы. Я рад, что не вижу его лицо. Не вижу презрения на нем. Плакса — вот ты кто, Энид. Жалкая плакса, — шелестит в голове. Лоу уходит, спасая меня от очередного унижения. Как будто знает, что я хочу… нет, просто мечтаю остаться один и искупаться в жалости к себе. Но впервые я не могу себе позволить слабость, потому что в ушах все еще звенят недавние слова. И если ты не в силах изменить в себе что-то, нужно это принять? Другой вопрос, как? **** К Старшей группе Интерната причисляется всего с дюжину воспитанников: от четырнадцати и старше, из них трое — омеги. Кэри — на год старше меня — глухонемой, но вполне симпатичный малый, умственно-отсталый — Пирс и Джей, которого все называли Кроликом, из-за того, что лицо от рождения у него было изуродовано заячьей губой. Наблюдая за ними, я никогда не задумывался о том, что всем троим уже давно перевалило за шестнадцать. И, скорее всего, они прошли свою первую течку без малого год, а то и два, назад. Я вообще о сексе предпочитал не вспоминать несмотря на то, что мастурбировать начал в тринадцать. Как-то ночью проснулся с каменным членом и не смог успокоиться, пока не подергал за него. Проникающие ласки добавились спустя полгода-год, когда я попробовал сунуть в себя мыльный палец в душе. Попервой, казалось, я что-то сломал в себе, спросить-то не у кого. И, если быть честным, мне не нравилось делать это, даже зная, что после наступит облегчение. А то, что в общей спальне все дрочили без стеснения, хоть немного утешало сквозь липкую пленку брезгливости к себе и окружающим. Мы не часто общаемся с Джеем, обычно молчаливо сидим вместе на завтраке. И сегодня меня отчего-то дергает спросить, как же он борется с течкой? В книгах писали, что желание омег к спариванию превышало среднестатистическое раз в десять. Тот с перепугу едва не захлебывается куриным супом, громко прыснув носом. Пару капель даже падает на застиранную клетчатую рубашку, которую он любил больше остальных. Щеки Джея моментально вспыхивают румянцем настоящего стыда. Мне тоже становится неловко за свой вопрос, когда я осознаю всю его неуместность. Здесь. В зале, где сидит около трех дюжин воспитанников. Казалось, он не ответит. С чего бы? — Медбрат дает прокладки и таблетки, — неохотно выдавливает Джей, когда наконец-то может дышать носом. — А ты-то что? Неужели потек? — Нет. — Тогда зачем спрашиваешь? — Интересно. — Интересен секс? — проницательно спрашивает он, и мне хочется убежать от его взгляда. Просто встать и пулей вылететь из зала. Мне тяжело говорить о личном, тем более с посторонними. Секс — это то, что не принято обсуждать вслух в такого рода заведениях. В Интернате содержатся дети и подростки от шести до восемнадцати лет. Половое созревание для учителей обыденный вопрос, не вызывающий и тени эмоций. На уроке сексуального воспитания об этом упоминают лишь вскользь, как о чем-то само собой разумеющемся. Но так ли это для ребенка, впервые ощутившего отголоски собственной сексуальности? — Я ведь Гамма. – Отговорка. — И что? — парирует Джей с улыбкой, отчего его лицо искривляется в уродскую гримасу. Я не испытываю брезгливости, но мне его жаль. — Тебе ведь тоже должно хотеться? — А ты уже занимался сексом? Ну… с кем-то? Джей смотрит в сторону. Сначала мне кажется, что он испытывает неловкость. Но затем я понимаю, что он разглядывает центр зала. Туда, где за столом сидят старшие альфы. Там же я вижу Лоу, и мое дыхание сбивается. Куда подевался весь кислород? — С Лоу? – ужасаюсь я. Для меня это дикость! — Нет, — Джей тихо смеется в ответ. — У Лоу другие интересы. Не осмеливаюсь спросить — какие. Альф пятеро, среди них нет буйных, иначе бы их давно отправили в изолятор. Лоу — белая ворона. Здоров, как бык, выше всех на полголовы. И, если бы он не подначивал меня, я мог предположить, что он красивее всех остальных альф. Но Лоу — это Лоу. — И не страшно забеременеть? — Страшно, еще как. Но я не захожу далеко. Если воспитатели поймают, накажут его, а не меня… Могут даже в изолятор отправить. А там будут бить. Сильно. Там никого не жалеют. — Выходит, ты влюблен? Джей отодвигает от себя тарелку, видимо окончательно смирившись с тем, что поесть спокойно не выйдет. — А тебе, разве, никто не нравится? — Нет. Джей тихо хмыкает. — На сколько ты Омега в заключении врачей? — Шестьдесят три процента. На двадцать восемь — Бета. — При определении статуса Гаммы проводят полное обследование гормонального фона и выносят довольно унизительное заключение: к какому полу ты бы мог принадлежать, если бы не вмешалась Матушка Природа. Я — почти омега, но у меня нет смазки, нет течки, нет того самого запаха, хотя я все равно особенно пахну. — И всего на девять Альфа? — Поздравляю, у тебя отлично с математикой. — Язычок у тебя острый, как у Беты, — беззлобно констатирует Джей. И теперь, глядя на него вблизи, я понимаю, что изъян Джея не портит красоту, данную с рождения. Омега несет в себе соблазн блеском глубоких темных глаз. У него красивые волосы, длинная шея и острые ключицы, которые притягивают к себе внимание. Легко представить, что, затерявшись в лабиринтах темных школьных коридоров, он спешит в одной пижаме на свидание со своим любовником. У меня мурашки бегут по позвоночнику от одного слова «любовник», и воображение отчего-то в этой роли рисует мне знакомого альфу. Но нет! Нет! Никогда! *Синдром Хамма - не существует на самом деле и придуман для данного текста. Не хотелось брать реально существующие диагнозы, чтобы не задевать действительно больных людей.