К разрушенному мосту

Когда Слава ошибается дверью по пути к Серёге на день рождения, его встречает взгляд. Это странный, незнакомый взгляд — такие светлые у него глаза, мягкая полуулыбка, а по спине от взгляда мурашки бегут. Чёрт знает, что не так с этим пацаном с оленьими глазами. Может, это ещё погода — тут осенью многое кажется. Слава, осознав ошибку, извиняется, слышит сверху голос, и ему одновременно хочется взлететь по ступенькам и задержаться. Поэтому поднимается он медленно, оглядываясь через плечо. Пацан ещё какое-то время смотрит ему в спину, сверля взглядом, а после дверь захлопывается. Слава забыл бы о нём, да только тот возникает снова, на этот раз уже посреди гостиной. Настя поёт что-то из своего нового, Слава слушает, прикрыв глаза. Чаще всего то, что Настя пишет сейчас, ему не нравится, но эта песня не раздражает, скорее ложится на душу — и он вскидывает взгляд. Посреди гостиной в желтом свете лампы стоит пацан со странными глазами и смотрит прямо на него. Просто, без улыбки уже. Не зло, не с интересом. Просто смотрит — как будто смысл этого взгляда именно в том, чтобы на него смотреть. Слава выходит покурить на кухню, чтобы не дымить в зале на ребят, и почему-то ни на мгновение не сомневается, что пацан выйдет за ним следом. Это так же естественно, как дым, который тянется от только что подожжённой сигареты, это простая логика. Он ведь пришёл сюда из-за него — значит, ясное дело, выйдет за ним следом. Слава курит и смотрит на него в ответ, с удивлением чувствуя, что это, кажется, нормально — просто смотреть и всё, не находя для этого никаких объяснений и оправданий. У пацана интересная внешность. Он удивительно, фантастически красивый, и в то же время Слава не может сравнить его ни с одним знакомым ему стандартом красоты. Просто других таких нет, он таких никогда не видел. Он выглядит таким простым, словно они не в Питере дома у Чигракова. Словно они посреди поля стоят и вокруг них мычат коровы. Он выглядит как человек, способный вписаться в любую обстановку — и от этого он не вписывается никуда. — Как тебя зовут? — наконец нарушает молчание Слава, предложив пацану сигарету. Тот вертит её в пальцах недолго и, покачав головой, с кривой усмешкой убирает в карман, вынимая оттуда дешёвенькую «Стюардессу». Закуривает — Слава морщится от запаха, никогда не любил эту дрянь — и только тогда отвечает, степенно и взвешенно, будто это по-настоящему важный ответ: — Данила. — Я Слава, — зачем-то представляется он. Это глупо. Очевидно, что Данила с его оленьими пронзительными глазами знает, как его зовут, не просто же так он за ним сюда притащился. Но Данила кивает в ответ так, будто не знал этого, и протягивает ему ладонь. У него сухие и тёплые пальцы. Слава чувствует рукопожатие, прострелившее до плеча, и чуть хмурится. Самое время сказать «Приятно познакомиться», но Славе не приятно. Он не знает, как описать это чувство, но это не «приятно». Темнота в груди коротким ударом в рёбра напоминает о себе. — Тебе сколько лет, Данила? — почему-то спрашивает он, хотя это не имеет никакого значения. Данила серьёзно смотрит на него, словно пытаясь понять, зачем ему это. Слава и сам не знает. — Двадцать. Он даже курит с ним странно. Слава ждал разного — что тот попросит автограф (господи, пожалуйста, нет), что начнёт что-то говорить ему про песни, которые изменили его жизнь. Ждёт какой-нибудь нелепой и отчаянной выходки. Ждёт, что тот будет нервничать. Но Данила не нервничает, он спокоен, он сидит с ним на кухне, касаясь плечом плеча, и курит так, будто имеет на это право — на эту кухню, на эту сигарету, на него. Как будто такие обычные условности, от которых обычно зависит общение между людьми, вообще не имеют для Данилы значения. А что тогда имеет? — Музыку твою люблю, — наконец говорит он, и Слава, чьё хотя бы одно ожидание всё-таки оправдывается, выдыхает. Словно поезд, едва не сошедший с рельс, со скрежетом возвращается обратно на маршрут. — Классная. — Спасибо, — отвечает Слава, стряхивая пепел. — Тебе автограф дать? — Не, — Данила ухмыляется, и Слава чувствует, как у него волоски на загривке встают дыбом, потому что поезд опасно наклоняется в сторону, грозясь рухнуть. — Слав, мне идти сейчас надо. Дело у меня. Я тебя позже найду, хорошо? Слава удивлённо улыбается, даже не зная, что на это вообще, блядь, ответить. — Зачем? — спрашивает он наконец, решив не уточнять, как Данила собирается его искать, потому что давать ему свой адрес он не собирается. Анжелика с Ксюшей уехали в Приозерск на неделю, и Слава, по сути, живёт один — но это же не повод водить к себе не пойми кого. — За автографом? — За автографом, — кивает согласно Данила, поднимаясь со стула и затушивая сигарету в банке из-под маслин. Слава только головой качает, всё так же поражённо улыбаясь. — Ты не охренел, нет? — спрашивает он наконец, не зная, что ещё можно сказать на такую непробиваемую уверенность, от которой откровенно не по себе. Данила снова просто смотрит, ничего не говоря, но Слава слышит несказанное: да ты же сам хочешь, чтобы я тебя нашёл, чего ты ломаешься-то, Слав. Слава молчит, и Данила, всё так же неловко как-то, мягко улыбнувшись, выходит с кухни. Славин поезд падает с обрыва, бьётся о камни и взрывается столбом алого пламени. — Кто это такой был? — спрашивает он у Серёги, выходя обратно в гостиную и складывая руки на груди. Сергей качает головой. — Да сосед за таблеткой зашёл. Голова у него болит. Интересно, куда запропастился Стёпа? Обычно самый первый пожрать прибегает, а тут нет его и нет. Домой звонил, жена говорит, давно к нам поехал. Слава прикрывает глаза. В Питере осенью опоздание Стёпы может значить что угодно, и, может, это малодушно, но он просто не хочет знать ответ — иначе этот вечер грозит превратиться в панихиду. Жить надо здесь и сейчас — и иногда просто не думать. Нет, всё же глаза у пацана странные. Слава смотрел, и его настигало ощущение нездорового диссонанса, будто кто-то ногтями водит по стеклу. Взгляд светлый, но от взгляда по телу медленно чернильными пятнами расползается тьма, вечно удерживаемый за рёбрами мрак, который Слава привык держать приручённым, как домашних псов. Поглаживать лениво по холке, пока ведут себя смирно — нещадно дёргать за ошейник, когда пытаются огрызнуться на хозяина. Сколько Слава себя помнит, эта тьма была с ним, никогда не насыщаясь чужим светом, никогда не уходя. Эта тьма — его музыка, разные оттенки чёрного, иногда на грани с ослепительно белым. Когда он был помладше, любил выступать в гриме, который хоть немного отражал то, что всегда происходило внутри, будто таким образом сливался со своей внутренней сущностью, выпускал наружу то, что позволяло ему складывать ноты в аккорды, а аккорды — в песни. Размазанная по лицу тушь словно позволяла Славе сбросить шкуру нормального человека. Иногда после концертов ему казалось, что это не тушь, а кровь его проступает чернильными пятнами из-под кожи, нефть вместо пота, чёрная, густая жидкость, на которой Слава живёт. Единственный человек, который ещё до момента знакомства с пацаном видел, что происходит у Славы внутри — Илья. Илья — растянутые свитера, торчащие во все стороны волосы, вечно захватанные пальцами очки, неловкий смех на кухне под утро и бесконечная перепись душ человеческих, тонкая вязь букв по бумаге, Илья — то окно, через которое Слава смог посмотреть на мир, тот голос, которым он наконец смог донести до людей всё, что думал. Без Ильи было бы не то. И тем не менее, хотя с Ильей они, кажется, думают в одной тональности, Илья не может прочувствовать того же, что чувствует Слава. Он — инструмент, переводчик на человеческий язык, тонкий и искусный, да, но всё же нет в Илье того внутреннего надлома, за которым кроется своя личная темнота. Ильи в его жизни достаточно, чтобы убедиться, что он не психопат, но недостаточно, чтобы ощутить полноценное понимание. У Славы странное пугающее чувство, что Данила его понял. Наверное, когда это происходит с нормальными людьми, они ощущают тепло. Слава ощущает вязкую безвкусную тьму с каждым выдохом, и у него сосёт под ложечкой. Он сидит у Серёги до последнего и ждёт. Понятное дело, что Данилу ждать бессмысленно, ну не вернётся же он сюда со своего «дела», да и — зачем? Он ведь даже не сказал, зачем, что ему нужно вообще — и Слава злится сам на себя, потому что ждёт так, как будто это ему двадцать, а девушка-однокурсница наконец-то дала номер телефона. Ему тридцать шесть. Он давно закончил институт. У него нет номера телефона. У него вообще ничего нет. Чему он радуется, он и сам не знает. Пониманию, наверное. Данила не появляется, а сидеть в гостях после полуночи — совсем дурной тон. Серёга и так удивлён, что Слава не уехал через час — он не любитель шумных сборищ и обычно появляется ненадолго, в знак уважения или симпатии к держателю вечеринки. Слава ест салат, который готовила Серёжина жена, пьёт чай и долго смотрит в окно, на тёмный октябрьский двор. Три дня до ноября, а у него такое чувство, что они навсегда застряли в октябрьском безвременье. Спускаясь по лестнице после долгих прощаний и предложений остаться на ночь, он ненадолго останавливается у двери в квартиру Данилы. Будь он чуть наглее или хотя бы знай он, нахрена, он бы постучался сейчас. Дверь выглядит приоткрытой. Наверное, Данила — беспечный малый. Но Слава не стучит. Его останавливает природная сдержанность, какие-то разумные правила общения и дурацкая картинка в голове: где он стучит в дверь и не знает, что сказать оленёнку-Даниле. А ещё — это совершенно иррационально — холодный липкий страх, который обжигает костяшки пальцев, когда Слава уже подносит их к двери. Не стучи в дверь. Слава, выругавшись себе под нос, спускается по лестнице и садится в машину. Похоже, что такие приключения уже не для него. Не по возрасту. Он возвращается в Пушкин почти в час ночи. Паркуется у дома, радуясь, что машины пока только у него да у соседа, и улица не заставлена. В Питере с этим начинаются проблемы, и Славе страшно представить, что будет лет через десять, если темпы урбанизации сохранятся. Возможно, он снова начнёт ездить на метро. Слава поднимается к себе, долго не может попасть ключом в замочную скважину, и приходится признаться себе, что чувство, которое одолевает его всю обратную дорогу — разочарование. В Даниле, который так и не нашёл его, несмотря на опрометчиво данное обещание, в себе самом, потому что, в конце концов, Слав, если уж тебе было так надо, не переломился бы в дверь-то постучать — и во всем вечере, который по какой-то дурацкой причине стал таким многообещающим, а потом не выполнил ни одно из данных обещаний. Он кидает на полку на обуви сумку с нотами, привезённую ещё из студии, выходит в кухню, чтобы налить воды, и мир меняется за доли секунды: уже знакомая сухая и тёплая ладонь зажимает рот, в то время как вторая плавным, каким-то даже домашним движением по-хозяйски забирается ему под свитер, накрывая живот. Слава не собирался орать, он из тех, кто замирает и теряется, когда происходит что-то неожиданное. Зато думает он быстро, и опознаёт сразу: ладонь, запах, голос, который улыбчиво говорит ему на ухо: — Тшш, тихо. Сказал же, что найду. Слава кусает его за пальцы, заставляя вздрогнуть и отдёрнуть руку. Ему почему-то вовсе не страшно, скорее, наконец отступает разочарование и возвращается любопытство, и Славу почти тошнит темнотой, она льётся с каждым выдохом, как дым, и Данила не видит, но она окутывает их обоих, не позволяя ему теперь отстраниться. Ты зря, парень, ты так зря приехал сюда, думает Слава, сглатывая, потому что в горле пересохло. Ты же не уедешь отсюда теперь. — Где тебя носило, мне почти пришлось ждать, — наконец говорит он, и Данила негромко смеётся, отпуская его, словно с сожалением мазнув ладонью по его животу. Слава подбирается невольно, вздрагивая — эта почти невинная ласка будит демонов, ему нужно намного больше. Всё, что Данила сможет отдать. — У меня тот же вопрос. Я тут уже почти час. Это дочка? Дочка красивая у тебя, — он кивает в сторону фотографий на полке в коридоре, и Слава вздёргивает бровь, развернувшись и изучая его лицо в полумраке. — У меня ещё и жена есть, — на всякий случай уточняет он, чтобы расставить все точки над «и». Данила молчит, кивая. По нему невозможно понять, как он относится к этой информации — знал ли он её тогда на кухне, когда решил приехать, нравится ему это или, напротив, раздражает. Слава чувствует себя, будто не своей жизнью живёт — с ним никто не позволяет себе так разговаривать уже очень давно. Понятное дело, что есть старые друзья, которые перед ним не лебезят — но даже они знают, что Славины личные границы достигают Владивостока. К нему нельзя просто так завалиться домой среди ночи, судя по всему, взломав дверь. Это недопустимо. Даниле всё равно. — Знаешь, у меня знакомый есть, — говорит он, снимая со Славы куртку и заботливо вешая её на спинку кухонного стула. — Поговорки любит. Он бы сказал сейчас: «Жена — не стена». К стенке лицом развернись. Слава смотрит на него, вытаращив глаза, потому что Данила, кажется, всё-таки двинутый. Данила так же смотрит в ответ, как тогда в гостиной у Серёжи. Ровно, спокойно, будто не понимает, почему Слава ещё этого не сделал. Слава спал с мужчинами два раза в жизни, оба — лет десять назад. Трахал их он. Даниле двадцать, он смотрит на него оленьими глазами недоеной коровы, и он предлагает ему развернуться лицом к стенке. Тьма удовлетворённо вьётся вокруг Славиной шеи, сворачиваясь верёвкой, и ласковой лисой пробирается Даниле в ворот свитера. Ей это нравится. Слава разворачивается, сцепив зубы — объяснять себе это он будет потом, после, когда у него снова появится рассудок. Полчаса спустя он сползает по стенке на пол, даже не пытаясь что-то себе объяснять, дрожащей рукой подтягивает к себе пачку сигарет и закуривает, от неожиданности кашляя. По шее расползаются пятна от Даниных пальцев, Слава смотрит сквозь него, насытившийся мрак сворачивается клубком в солнечном сплетении. За окном шумит дождь. — Вот знал, что так будет, — Данила удовлетворённо выдыхает дым, зарываясь пальцами ему во влажные волосы на затылке. Слава переводит на него совершенно очумевший взгляд. — Ты что, Ванга? Данила смеётся, не отвечая. У Славы много вопросов. Откуда Данила взял его адрес. Зачем ему это понадобилось. Что это, блядь, за бесогон в человеческом обличье. Есть вопросы более актуальные. — Ты чем смазывал? — Слава, принюхавшись, отвешивает ему подзатыльник. — Сучёныш, я пахну как салат из помидоров с луком. — В следующий раз подыщу что-нибудь получше, — обещает Данила, и Слава обречённо откидывается на стенку, потому что он определённо не выдержит следующий раз и определённо не сможет от него отказаться. — Слушай, Слава, в Москву хочешь съездить? — спрашивает он, пока Слава выискивает в холодильнике хоть что-то съедобное и останавливается на помидоре. Он грызёт помидор, сок стекает по подбородку, а Данила говорит про Москву. — Мне тут дела надо доделать ещё, я говорил. Я через несколько дней собираюсь. — Надолго? — спрашивает Слава, прикинув, когда они планировали ближайший концерт в Питере, и что решит Анжелика по поводу его скорейшего отбытия. Данила жмёт плечами. — Не знаю. Я-то да, а ты в гости просто. Приедешь? Слава кивает, вытирая рот, и открывает на кухне кран, чтобы умыться. Данила исчезает с рассветом. Слава не предлагал ему остаться, но и не гнал от себя, и они заснули на диване в гостиной, прямо так, без постельного белья — а поутру Данилы уже нет в квартире. Зато ему звонит Степан: поделиться тем, как у него прошёл предыдущий вечер и, кажется, пролить свет на то, кто такой Данила, и откуда у Данилы оказался его адрес. Степан звонит проверить, жив ли Слава, которого он сдал прошлым вечером в обмен на собственную свободу. Разбитый и уничтоженный, Славин поезд каким-то образом снова оказывается на рельсах и несётся к разрушенному мосту со всей скоростью, на которую способна настоящая «Жёлтая стрела», а тьма подкидывает в топку угля. Выходить на полустанке, пока все спят, Слава не собирается.*