Икар махал мне, говорил: "Постой, Я вознесусь с тобою снова".
The Retuses - Cassiopeia
У Ло Юньси раскрасневшиеся от быстрой ходьбы щёки и холодные, как северные льдины, руки. Пальцы дёргает мелкой дробью, а на ладонях тонкой паутинкой собирается онемение. Мужчина отчаянно прячет руки в карманах, где треклятому, по-мерзки холодному ветру будет не достать чувствительную бледную кожу, и прибавляет в шаге на три четверти, совершенно не заботясь о сбившемся дыхании. Осень медленно, но верно сдаёт свои позиции буйствам стужи, и Ло Юньси в который раз сокрушенно думает, что пора бы уже поразмыслить о перспективе зимней спячки. Яркий багр точёных листьев тускнеет прямиком на скрючившихся от дождей и ещё чёрт знает чего ветках деревьев, замирает вдали перламутровым закатом и инеем оседает на губах и ресницах. Ло Юньси старательно (но больше всё же по наитию) клычками сминает тонкую сухую кожицу на обветренных губах и смаргивает с век серебристую крошку, когда туманные видения набухают образностью и вычленяются из серого уныния вполне знакомым перекрестием двух узких улочек. Тротуарная дорожка тонкая и такая же серая, как и вся монохромная картинка поздней осени, — она извилистой лентой убегает вдаль, вперёд, но в никуда в действительности. Вокруг не видно ни души, лишь только ветер гулко стонет в колодце из широких монолитов высоток, нагоняя экзистенциальную тоску и уныние своей занудной, беспрерывно грустной песней. Ло Юньси спешно идёт вперёд, совершенно не разбирая перед собой дороги, и только мельком, когда сознание учтиво на мгновение выпутывается из глубины тугого кольца мыслей, улавливает из расползающихся тенями перспектив очертания внешнего мира, который, в отличие от его собственной души, уже не кажется столь враждебным и сырым. В своём небольшом путешествии, которое, к слову, имеет каждодневную периодичность, Ло Юньси начинает задумываться о вечном. Как и всегда, подобные размышления по большей мере сплетаются из нескольких частей, трёх предрассудков, которые неминуемо дают о себе знать переливами надбашенных огней и свечений круглосуточных киосков из округи. Датированная сегодняшнем числом газета на прилавке — настоящее. Ло Юньси покупает его за несколько центов, что кажется ему невероятной удачей, ведь только с помощью бумажной сводки в статье «О главном» возможно узнать о жизни. Но не своей, чужой, конечно же, незнакомой и, по сути, совершенно его не касающейся. Чёрно-белые заголовки ровными шрифтами расчерчивают линии чужих судеб, громкая и волнующая местную власть весть об ограблении банка переплетается с диковинной непосредственностью повседневных дел цветочного магазина, где, по словам третьесортных репортёров, творится какой-то невообразимый ажиотаж. Вечнозелёные, розы и гортензии, лилии и ромашки пестрят ароматом печатной бумаги и чернил, и исчезают между строк, как насекомые под упругими листьями саррацении. Ло Юньси кажется удивительным то, что люди с такой завидной простотой могут смешивать два разных оттенка жизни — краску белую и чёрную, — но при этом не запачкать руки ни в одной из них, в то время как его собственные пальцы так просто пятнаются разводами серых газетных чернил. Ло Юньси ладонями растирает замаранные типографской краской пятна на руках и, пропуская бессмысленные статьи развлекательных рубрик, быстро перелистывает сухие газетные листы, пока те не теряют в глазах мужчины свою значимость. Ло Юньси выбрасывает печатное издание в ближайший мусорный контейнер спустя пять информационных колонок и думает, что пара центов — цена, пожалуй, даже слишком высокая для нескольких строк бессмысленных предрассудков и сплетней. Чужие судьбы интересуют Ло Юньси ровным счётом так же, как и астрологический прогноз на следующий месяц. Кажется, пора начинать искать смысл в собственном настоящем, а не вычленять подсказки из чужеземных букв. Ло Юньси слышит тихую вибрацию в кармане джинсов и впервые за долгое время спешит ответить на внезапный звонок. Потому что за линиями мобильной сети скрывается предрассудок под номером два — его будущее. Оно звучит из динамика чуть чаще дозволенного, но чуть реже, чем Ло Юньси хотелось бы слышать. У будущего, в отличие от настоящего, нет серых разветвлений дорог, и лишь только один голос в нём, ставший до боли знакомым, вещает из динамика новенького смартфона о важном и ведёт по разукрашенной пёстрыми красками осени прямой. Ло Юньси теряется в этом голосе, его сладостных увещеваниях о прекрасном и вечном и замирает, когда переливы глубоководных океанов и бескрайних просторов из красноречивых оборотов выдумки в действительности приобретают сначала лишь тонкие очертания и грани, но после, под действием воображения и желания, воплощаются во вполне зримую реальность. Порой Ло Юньси ощущает её всем своим телом — покусанными от волнения губами, замершими в нерешительности пальцами — и задыхается от понимания того, что некогда запредельная мечта уже давно была предначертана ему по длинной линии судьбы на ладони его левой руки. — Артур. Это имя слетает с губ Ло Юньси на выдохе, когда кислорода в лёгких становится критически мало, а пустоту в груди, возникшую из-за нехватки слов, вдруг заполняет неисчисляемая степень значимости. Мужчина старательно высчитывает её по формулам приведения, вытаскивает из получившихся значений корни, и совершенно путается, когда все сказанные слова и озвученные мысли не состыковываются с однозначностью. Ло Юньси, как ни старался бы, как многое ни вспоминал бы из курса давно забытых математических задачников, теперь — увы — не в силах произвести и элементарных расчётов, вычленить из многогранности один единственный ответ, который смог бы объяснить трепыхание его взволнованного сердца. — Привет, гэгэ. Ты уже закончил с работой? Может быть, тебя встретить? Стой, где стоишь, я сейчас подлечу к тебе. У Ло Юньси раскрасневшиеся от быстрой ходьбы щёки и холодные, как северные льдины, губы, с которых сейчас при звуках родного голоса, отбивающего на волнах мобильной связи торопливую чечётку юношеской заботы, не сходит тень умильной улыбки. Мужчина невольно облизывает их — сухие, немного шероховатые от ветра и постоянного терзания — и чуть плотнее прижимает подрагивающими от колкой сырости руками мобильник к уху. — Нет, Артур, не волнуйся, меня не нужно встречать. Ло Юньси замолкает на мгновение, но всё же успевает уловить, как на другом конце телефонной линии уже обиженно сопит его драгоценный мальчишка. Ло Юньси не помнит, как так получилось, но, кажется, с того памятного вечера на мосту, когда, казалось, сил продолжить жизнь у Ло Юньси едва ли оставалось на один решительный шажок (он отделял мужчину от жестокого столкновения с ледяным зеркалом глубоководья), Чэнь Фэйюй взял за привычку встречать своего гэгэ чуть чаще положенного и провожать до самого дома. Ло Юньси не кажется это странным, совсем чуть-чуть только непривычным, а вот Артура, видимо, и вовсе не смущает ничего совершенно, потому что подобные ухаживания уже давно незаметно вошли в перечень его негласных обязательств. И не столь важно, чем в данный момент может быть занят сам юноша, гораздо важнее то, что он, пренебрегая собственными делами и проблемами, всегда, неизменно и бескорыстно готов уделять сломленному Ло Юньси всё своё внимание, быть просто рядом, когда это действительно необходимо. А Ло Юньси это необходимо до эгоистичного постоянно, потому что чувство собственной значимости не только льстит Ло Юньси неимоверно, но и банально помогает ему удержаться на плаву, не сорваться с шаткой кормы в пучину. — Ты же сейчас дома? Не против, если я к тебе приеду? У Ло Юньси внезапно сильно сводит судорогой живот, и ноги обмякают под гнётом тяжеловесного приступа слабости. Мужчина списывает своё напряжение на банальную усталость, потому что в действительности боится признать подобные симптомы усугубляющей патологией волнения, причиной которого, несомненно, стал страх перед отказом. Чэнь Фэйюй молчит лишь несколько секунд, которые ему, естественно, понадобились для осмысления поставленного вопроса, но за которые сам Ло Юньси успел уже трижды проклясть себя за навязчивость и провалиться сквозь землю от стыда. — Конечно, гэ, я буду только рад, — тихо говорит он в трубку, и Ло Юньси слышит, как от слишком плотно прижатого к щеке корпуса смартфона начинает барахлить динамик. — Ты точно доберёшься, а то я могу... Но Ло Юньси уже ничего не слышит. Вернее, просто не слушает, лишь только улыбается нервно в пустоту серой улицы и набирает обороты на две шестнадцатые и одну восьмую с точкой.ххх
В доме Артура уют воссоздан за счёт настежь распахнутого окна и тонкого, едва уловимого шлейфа древесного аромата, который через это самое окно с улицы и проникает. Густые порывы ветра щекотят тонкую ткань ситцевых занавесок, пускают в пляс оставленные на столе ворохи сухой, вдоль и поперёк исписанной какими-то заметками бумаги. Ло Юньси втягивает носом свежесть осени и чарующе тепло незнакомого места, в наслаждении прикрывая веки. — У меня беспорядок немного... Извини? — голос Артура приглушён тугими мыслями и осенью, в которую он так настойчиво Ло Юньси утягивает. В ответ Ло Юньси лишь равнодушно пожимает плечами и даже не думает сопротивляться, когда чужие ладони так привычно начинают согревать его собственные, холодные, а затем и вовсе утягивают за собой в узкий лабиринт коридора. Хитрый лис заводит Ло Юньси на кухню, где пахнет выпечкой и крепким чаем, который Артур заваривает в небольшом глиняном чайничке на двоих. Мягкие ладони и музыкальные длинные пальцы не обманывают дезориентированного, полностью потерявшегося в пространстве и времени Ло Юньси, лишь растирают между подушечек зелёные чаинки и вносят ясность во многие недосказанности, которые между Ло Юньси и Артуром в одночасье повисают. — У тебя хорошо, — говорит Ло Юньси, когда необходимости в словах не возникает, но всё равно кажется, что острую тишину лучше нарушить хотя бы двумя из сотни откровений. Не для украшения уютной обстановки обкатанным бархатом голосом, но для той убедительности, с какой они вдвоём для себя создают атмосферу лампового единения. Небольшая кухонька в квартире на небезызвестной, но далёкой от центра города улочке. Скребущиеся в стёкла ветки потрёпанного осенним ветром дерева. И полная неопределённость завтрашнего дня. Ло Юньси сравнивает звенящую, но не неловкую тишину и марево от поднимающегося над чайничком пара с заезженным по старому кассетному проигрывателю фильмом в стиле артхауса. Всё соблюдено в лучших традициях киноленты, вот только отчего-то мужчине ужасно не хочется досматривать эту историю до конца. Будущее пугает его своей неизвестностью и лучше уж притормозить показ скрипучей киноленты, чем доходить до точки невозврата. — Я рад, что тебе нравится, — голос Артура звучит приглушенно, немного смущённо. Не так как всегда. Чэнь Фэйюй старательно пытается перебороть в себе невесть откуда взявшуюся неловкость, но не может справиться и с крошечными её зародышами, когда в пределах видимости сидит объект его слепого обожания, преданного поклонения, глупого обожествления. Неловкая пауза. Вздох. Движение. Ло Юньси подходит к Артуру беззвучно, пока тот нарезает черничный пирог на щепетильно ровные кусочки, и обнимает со спины, утыкаясь носом в крепкое плечо. Артур вздрагивает от неожиданности, но в тёплых объятиях почти что полностью расслабляется, позволяя своему гэгэ невесомо целовать себя в шею, горячим дыханием путаться в короткий ёжик на затылке. Так тревожно и вместе с тем так тепло Чэнь Фэйюю не было уже давно. Этот сюжет хочется смаковать до бесконечности. — Лео… — зовёт Артур Ло Юньси вторым именем, знать о котором дозволялось далеко не всем. Но Чэнь Фэйюй, драгоценный Артур Чэнь — привилегированный. Особенный от самых кончиков длинных пальцев до невыразимых искр в его тёмных глазах, которыми он смотрит на своего гэгэ с такой трепетной любовью, с таким трогательным обожанием, что Ло Юньси далеко не сразу может поверить в реальность происходящего. Он не заслуживает, чтобы кто-то смотрел на него такими глазами. Он не заслуживает этого мальчишку, что, как котёнок, льнёт к его груди со всей своей слепой юношеской доверчивостью. Артур не успевает следить за траекторией движений чужих рук под своей футболкой, но покорно выгибается, подстраиваясь под любое прикосновение точно по заданному Ло Юньси пути. И Ло Юньси своего мальчика хочется оберегать, но более того — дарить ему тепло, дыхание, которому Артуру так не хватает в порывистых поцелуях, чтобы высказать все свои чувства, все осевшие в выемках развороченной души переживания. Ведь для Ло Юньси Артур — светоч, что разделяет все невзгоды и дарит луч надежды пронзительной и яркой. Ло Юньси на этот свет идёт и заблудиться не боится, ведь даже в слепоте ночного сумрака он будет доверять Чэнь Фэйюю, а Чэнь Фэйюй — Ло Юньси. Репит. Весь фильм раздроблён на моменты, один из которых, самый главный, будет бережно храниться в памяти за неимением более надёжного устройства для записи с пометкой «важное». Артур пальцами, как за круг, выброшенный с корабля в пустующую гладь воды, за плечи своего гэгэ цепляется, царапает и тянет на себя. Видимо, наивно полагает, что так им удастся спастись, живыми выбраться на берег из глубин. Но волны — бушующие до сего момента волны сдерживаемой страсти — захлёстывают с головой и топят, топят их в воронках сладких поцелуев, пучине протяжных стонов и контрастно жарких прикосновений. Ни единого шанса на выживание не остаётся, лишь неумело искусственное дыхание для расстановки пауз во взлетающей кардиограмме взбудораженных сердец. Никто из них не вспомнит, как добрались до спальни, ведь все подобные мелочи вдруг разом меркнут на фоне бесхитростных манипуляций, разбросанной в неконтролируемом порыве чувств одежде. Ло Юньси нетерпеливо стягивает с Артура футболку, высвобождает из кокона той самой неловкости стройные длинные ноги, умело гасит поцелуями отдающий сладостью румянец неуверенности и смущения на юношеских щеках. Артуру нравится наблюдать, как из бледной, до всего безразличной тени, его гэгэ вдруг превращается в яркую абстракцию с выведенными на полотне светлой кожи метками. Чэнь Фэйюй игриво оставляет своё алеющее клеймо на тонких фарфоровых ключицах, стройных бёдрах и особое внимание уделяет исполосованным порезами запястьям. Юноша с минуту рассматривает всё ещё заметные шрамики на синих сплетениях венок и сетует на то, что раньше не сумел сберечь от безобразного самобичевания хрупкое тело своего ранимого гэгэ. Степень значимости событий и действий впредь вычисляется по оставленным на спине узорам, крупной вязи, что выцарапана чувствами, прожжена эмоциями. Ло Юньси позволяет обкусанным ногтям Чэнь Фэйюя раскраивать на лоскутки и ниточки свою спину, однако сам взамен не скупится уродовать расцветающими от долго надругательства безупречную шею юноши. Ло Юньси сызнова учится воспринимать и ценить жизнь, как если бы ему вдруг удалось взлететь за сантиметр до столкновения с холодной поверхностью земли. Чудесное исцеление несостоявшегося самоубийцы. Артур вновь, сам о том не ведая, спасает Ло Юньси от раздробленности на мелкие кусочки. Ло Юньси сходит с ума от узости Артура, его умопомрачительных стонов и стремлению выгнуться в пояснице так, чтобы стать к телу своего гэгэ на три миллиметра ближе. Границы растёрты пятнами на сбившихся в узел простынях и снова выведены дорожкой мелких мурашек по клавесину выступающих позвонков на спине Чэнь Фэйюя. Время на мгновение замирает на отметке в семь вечера, но в глазах темнеет даже раньше, чем последние лучи кроваво-красного закатного солнца успевают скрыться за горизонтом. Издав протяжный вздох с проскальзывающим на устах именем младшего, Ло Юньси обессилено падает на постель рядом с истерзанным до обездвижения Артуром. Горячий водоворот выпускает их из своих объятий, медленной волной пробегая по вздымающейся от рваного дыхания груди. Чэнь Фэйюй поворачивается к Ло Юньси лицом и смотрит тем самым взглядом, в котором невозможно уловить ничего другого, кроме бесконечной нежности и наивной мальчишеской влюблённости. — Артур, я… — Ло Юньси затихает на полуслове, когда замечает, что Чэнь Фэйюй, уютно уткнувшись носом в его плечо, в короткое мгновение проваливается в пространство разноцветных грёз. Артур спит спокойным, крепким сном младенца и не видит, как Ло Юньси укутывает его в тёплое одеяло, целует осторожно в лоб, чтобы после под тихий скрежет ветвей о стекло в невесомость прошептать последний, но самый верный из трёх человеческих предрассудок: — Я тебя люблю.