Две души

У Сычжуя самая солнечная улыбка, и Вэнь Нин, когда находит мрачное настроение, ужасно себя винит — за то, что А-Юань не улыбается так кому-то своего возраста. Кому-то живому. Теплому, дышащему, из-за смерти которого он бы грустил. А Вэнь Нин… А что Вэнь Нин? Вэнь Нин уже мертвец. Но А-Юань почему-то от него не уходит — не убегает и даже не перестает очаровательно улыбаться — закидывает руки в широких рукавах ханьфу на плечи, сцепляет за шеей, смотрит сияющим взглядом прямо в глаза. Вэнь Нин смущается каждый раз — Сычжуй прижимается близко, выдыхает теплый воздух, непрекращаемо улыбается… Порой Вэнь Нин думает, что все это сон, — что стоит ему посильнее зажмуриться, и он проснется в пещере горы Ланьлин Цзинь, а все, что происходит сейчас — и взрослый, трогательно влюбленный, трепетно любящий А-Юань, — окажется сном. Поэтому Вэнь Нин никогда не жмурится — и даже когда Сычжуй обнимает вот так, словно намеренно, будто хочет, чтобы Вэнь Нин от стыда закрыл ладонями лицо, — никогда. Он смотрит в глаза А-Юаня, и губы его начинают чуть-чуть дрожать. А-Юань улыбается ярче, смеется коротко и говорит: — У тебя губы дрожат, гэгэ. И целует в эти самые губы — клюет как бы, прижимается своими губами к Вэнь Нина, но даже не открывает рот, сталкивается своим носом с чужим, отстраняется, смеясь вновь. Вэнь Нину иногда кажется, что в ордене Лань Сычжую остро не хватало возможности рассмеяться вот так — звонко и громко, как захочется. Сычжуй смотрит на Вэнь Нина — все еще порядочно ниже его. Зовет: — Гэгэ. Улыбается мягче, не показывая зубов. Уголки губ поднимают щеки, образуя трогательные складочки, к которым так и хочется прикоснуться — большими пальцами огладить, мазнуть губами, прижаться щекой. — Поцелуй меня. По-настоящему. Сычжуй солнечный. Улыбка его меркнет, лишь когда боль и горечь разрывают его грудь разрастающимся колким холодом. Когда хочется плакать, но плакать нельзя или слез не осталось. Вэнь Нин не хочет, чтобы из-за него исчезла эта улыбка — он хочет продолжать видеть складочки между уголками губ и щеками, хочет смотреть в улыбающиеся глаза, целовать смеженные веки. Он целует Сычжуя — по-настоящему. Медленно, немного неуклюже, выдыхая в горячие губы холодный застоявшийся воздух — рядом с Сычжуем он заново приучает себя дышать, чтобы хотя бы не заставлять его чувствовать смрад неработающих органов. Закрывая глаза — надеясь лишь, что Сычжуй не пропадет, когда они настолько близко, цепляются друг за друга пальцами. И когда отстраняется, говорит лишь невнятно, загипнотизированный видом алых припухших губ: — Было… противно?.. Алые губы сжимаются, бледнея. Сычжуй строго хмурит брови и едва заметно — заставляя появиться две мягкие складочки на переносице — морщит нос. — Было приятно, гэгэ. — Прикрывает глаза, вновь словно вдыхает мягкую улыбку вместе с воздухом, смотрит на Вэнь Нина со всепоглощающим теплом и капелькой «какой же ты глупый, гэгэ». — Поцелуемся еще раз? Сычжуй хмурится, будто на ясное небо наползают тучи, скрывая солнце — и лишь тонкие его лучики пробиваются сквозь тяжелые облака, не позволяя думать, что на самом деле солнца никогда не было. Вэнь Нин и не думает — потому что солнечная улыбка вновь появляется на лице, и через один шаг оказывается напротив самых его губ, и дыхание А-Юаня опаляет их, бескровно-бледные. Он сам делает первый шаг. Однажды… Однажды Вэнь Нин перестанет корить себя за то, что именно он — тот, для кого звучит звонкий смех. Тот, к кому обращены яркие глаза, когда на губах — солнечная улыбка. Однажды Вэнь Нин перестанет считать, что целовать его — противно. И Сычжуй улыбнется ободряюще — абсолютно довольный. И будет целовать еще долгие-долгие годы — так долго, что Вэнь Нин скоро забудет считать. А Сычжуй, ну. Сычжуй все-таки из ордена Лань. Сычжуй, не считая, все-все помнит.