Dem Mann kann geholfen werden

Man hat tausend Louisd'ore geboten, wer den großen Räuber lebendig liefert. Dem Mann kann geholfen werden. (Er geht ab.) Friedrich Schiller, 1781

Горничная куда-то запропастилась… Все запропастились куда-то в этот зябкий вечер. Приподняв шторку крохотного заиндевелого окошка саней, она смотрела, как догорал закат. Розовый, в цвет девичьих щек. А ведь должен был быть красным, почти багровым. Будто пятна, так не ко времени выступившие от дыхания на белоснежных повязках. Алое на белом. Кровь на снегу. Пламя, без труда достающее белых звезд. Гебель дышал с трудом, с хрипами, и слушать эти хрипы было тошнее, чем смотреть на кровь (на пламя, на белые звезды). Он пытался что-то сказать ей, быть галантным хотел, что ли, ну или хотя бы вежливым… Но она не выдержала попыток вежливости от заколотого. Выскочила сперва в сени, потом — с черного крыльца — на двор. И растирала там снегом щеки как дворовая девушка, пока не пришел… этот. И не увел ее за руку со двора сперва, а потом и из саней. Как же хотелось сбросить его руку тогда. Как же хотелось вцепиться в нее зубами — сейчас. — Лушка! Лукерья! — позвала она отчаянно. Голос, чудный певческий голос, не повиновался ей, будто способен был продрогнуть и перестать слушаться. Так не слушаются пальцы на морозе. Так понесшая лошадь не слушается вожжей. Так сердце… Ох, бедное, бедное ее сердце! — Позвольте мне, сударыня. Он сел у ее ног, зубами стянул с руки перчатку и ловко обмел от снега ее ботиночки. А потом, когда вошли в дом, вымерзший будто, вымерший, забрал ее муфту и снял с плеч легкую шубку. Обычно кавалеры, когда поступали так, улыбались, ловили взгляд. Впрочем, чем старше она становилась, тем меньше ловили. Этот… не улыбнулся. Мускулом не дрогнул. Если у нее продрог лишь голос, то этот — вымерз весь. Или никогда и не был теплым, живым. Возможно, летом? Нет, она не помнила его летом. Она никого из того лета не помнила, кроме единственного нужного ей человека. А теперь, видать, пришло время поглядеть по сторонам. — Зачем..? — она прошла в гостиную, со злостью сбила угол ковра, тронула крышку на клавикордах. Сумрак угнетал ее, давил, но кричать во весь голос и требовать огня казалось глупым теперь. Дом вымер. Слуги уснули. А она укололась веретеном, нет, штыком (четырнадцать ран, так ей сказали) — и видит сон. Чтобы уснуть, одной штыковой раны достаточно ведь. Ей — точно достаточно. — О чем вы, Анна? — Не стройте из себя дурачка, мсье Амфельт. Вы знаете. Зачем вы настояли, чтобы я его навестила? Что пользы в том, что я… Что пользы несчастному… — Ах, это. Он вошел следом, опустил на оттоманку ее шубку и муфту. Капельки влаги, разжалованных снежинок, блестели на меховой оторочке пелерины — и на его волосах. — Анна, я полагаю, ваш дядюшка оформил для бунтовщика Муравьева паспорт или хотя бы подорожную… — “Бунтовщика” он выделил голосом. Хорошо, хоть “гнусного” не добавил. Анна не выдержала бы “гнусного”. Все это было не про Сережу, нет, нет. Впрочем, и четырнадцать штыковых ран ведь были не про него. — Что же с того? — Ваш дядюшка в самом деле басенный персонаж, только не лисица Эзопова, а баран, кажется, из Хемницера… Ну тот, который так боялся ответственности, что решил лучше съесть вольную грамоту, чем… — Вы не смеете! Она подумала, что сейчас ударит его. Она бы не испугалась. Смогла. Но он смотрел на нее с печальной гримасой — почти боли, если предположить, что такие люди способны испытывать боль. И она решила дослушать. — Смею, Анна, смею, — сказала ей боль. — Смею, потому что сейчас здесь, в этой забытой богом Малороссии умирает история. Вы умираете. Я умираю. Гебель, как вы могли видеть, почти уже умер. И все, что мы с вами можем сделать, это найти паспорт. Или подорожную. Я, право, не знаю, на что решился старый князь. Отвезти ее по назначению. И дать всем нам шанс. Маленький, но шанс, понимаете? — Что изменится, если… он примет предложение? Играть в невинную пастушку больше не имело смысла. Амфельт показал ей все свое оружие. Показал — да отбросил прочь, на снег. Она должна была хотя бы попытаться понять. Знала, что не сможет. Но привыкла — пытаться. — Есть бунты — и бунты, сударыня. Одни зарождаются, потому что иначе нельзя. Возмущение слишком велико, взрыва не миновать. И есть те, что происходят исключительно благодаря личности вожака. Первое — это Пугачев. Второе — Разин. Улавливаете аналогию? — Я читала Карамзина. — Все читали Карамзина. Но спрашивал я не о том. — Мориц Осипович! — вскрикнула она, ударив по полированной крышке так, что наверное, потом дура-девка Лукерья обнаружит трещину и побежит жаловаться барыне. — Даже если я отдам вам этот пакет, как вы его доставите Муравьеву?! Слишком поздно. Уже — слишком поздно. Не заставляйте меня сейчас говорить то, что я и так знаю, что вы знаете: мятеж подавят, его арестуют, все кончено. Мы опоздали. — Мне так нравится… — В голосе послышалась ласка. Но Анна не знала точно, улыбнулся ли Амфельт, потому что он отвернулся к стене — будто картину разглядывал, хотя ничего не мог видеть в сумерках. — Так нравится это “мы”. Отрадно знать, что вы на моей стороне. — Да, я на вашей стороне, — сказала она, внезапно успокоившись. — На вашей. А затем обхватила его предплечье поверх, второй рукой обняла под грудью и втиснула в стену лицом. Это не было особенно сложно, он не сопротивлялся ей. Может быть, ошалел; может быть, что-то все же чувствовал и хотел — того же, так же: выплеснуть напряжение, злость, боль, говорящую с ней его горлом. А может, все снова просчитал. Ее просчитал. Как и всех остальных. — Мы на одной стороне, — горячо прошептала она ему в затылок — и влажные волосы, все еще в брильянтиках погибшего снега, едва заметно приподнялись, как шерсть на холке у зверя. — Мы на одной стороне, но как же я вас ненавижу. — Анна. Голос был тверд, точно он к порядку хотел ее призвать — как расшалившуюся девчонку, что ли? Или как мятежного солдата? Граф Милорадович на площади не так же ли призывал их всех, а?! Но что бы не подвело Милорадовича, а Морица Амфельта подвел — голос. Он всех нынче подводил. В нем Анна услышала задержанный вдох. Тревожную темень подавленного желания. Нечто, готовое под умелой рукой, нет, под умелыми губами переродиться в стон. И всю ее, от макушки до кончиков пальцев на ногах, пронзило острым щекочущим напряжением. Так не пронзает молния, отнюдь. Так протягивают нить сквозь бусину стекляруса. Так продевают палец в кольцо. Подставляют запястья под кандалы, которые вот-вот заклепает тюремный кузнец. — Анна… Она поняла, что вжимается в него так тесно, так, мать его... грязные словечки, о, она их знала, но никогда не решилась бы произнести вслух!.. мать его, удобно. Нужно. Можно. С Амфельтом было можно. В нем отыскалась та же червоточина, что и в ней. Нечто, что не дало ей остаться верной Сереже, быть идеальной женщиной для него. Терпеливой невестой каторжника. Амалией фон Эдельрейх Карла Моора. Сережа был идеалом. Мориц Амфельт — не был. И как же это… нравилось ей сейчас. — Заткнитесь, — шепнула она в согревшиеся от дыхания волосы. И — будто этого было мало — зажала Амфельту рот. С почти суеверным ужасом почувствовала, как он, замерев под ней на мгновение, приоткрывает губы и сперва целует ее ладонь, потом, вздрогнув, облизывает быстро и жадно, а потом почти бережно смыкает зубы на складке кожи. — Не сметь, — тихо и недобро рассмеялась она. — Этого — не сметь. Он покорился, и тогда она перехватила его за талию и потянула на себя, приникая губами к напряженной, взмыленной шее. — Руки на стену. Упритесь. А когда он проделал и это, сказала, еще не зная, что будет делать дальше, но точно уверенная, что не отпустит свою нечаянную добычу: — Вы хотите от меня мужского поступка. Ну так не обессудьте, если я буду вести себя как мужчина. Ответом ей было лишь тяжелое, надсадное его дыхание, ничуть не похожее на хрипы Гебеля. И тогда, чтобы не вспоминать больше эти хрипы, она приподнялась на цыпочки — и все же укусила его за левое запястье. Кажется, почувствовала вкус крови. Впрочем, теперь она постоянно его чувствовала.