* * *
Бэкингем догнал его в Саду королевы, неподалеку от фонтана Дианы, струи которого мирно журчали, в противовес буре, что бушевала в душе Арамиса. — Рене! — окликнул герцог негромко, но властно, с той нежной насмешкой, которую только он умел вложить в короткое обращение. Арамис остановился и склонился в поклоне. — Да, ваша светлость. — Перестань, — с упреком ответил тот, проводя по щеке Арамиса ладонью, затянутой в шелк. — Я ведь просил — когда мы наедине, для тебя я Джордж. — Графа де ла Фер вы просили о том же, позвольте узнать? — Какой язвительный язык, — вздохнул Бэкингем. — Рене, пожалуйста, будь милосерден, я прибыл из Англии только ради тебя… — А я полагал, ваша цель — обсудить с его величеством и его святейшеством взаимное положение двух держав и условия возможного договора. — Обсуждать военное дело и политику мог бы любой. — Но его величество Карл доверяет только вам. — Я здесь не для того, чтобы говорить о Карле! — воскликнул Бэкингем, увлекая Арамиса в узкую аллею, благоухающую боярышником и тамариском. — Я ведь и в самом деле мечтал вновь увидеть тебя… я хочу видеть тебя постоянно, с тех пор, как встретил впервые, в соборе святого Петра, помнишь? Ты был так хорош в фиолетовой сутане… Арамис улыбнулся краешком губ, показывая, что все помнит — и не придает этому значения сейчас, когда речь идет вовсе не о прошлом. — С тех пор прошло немало времени. Я согласен делить тебя с королем Англии, но, черт возьми, не с Атосом! Он и сам не понимал, сколько в его горячности и горечи наигранности, а сколько — истинных чувств. Джорджу Вильерсу было трудно противостоять. То, что началось, как удачная интрижка, оборачивалось сейчас подлинной драмой, и именно этого следовало любой ценой избежать. Герцог Бэкингем с легкостью управлял королями; но Арамис не собирался сдаваться на его милость. Ему требовался холодный рассудок, а сохранить его было нельзя иначе, чем удержав в неприкосновенности сердце. — Это была глупость, случайность, — торопливо заговорил Бэкингем, осыпая поцелуями его щеки, шею, плечи, расстегивая ловкими пальцами пуговки камзола. — Не знаю, что на меня нашло. Впрочем, знаю: Атос упрям, он никогда не признает, что ищет встреч со мной, и преодолевать его упрямство — столь захватывающая игра, что я теряю голову, как всегда, когда вижу сложную задачу. Рене, мой Рене, прости меня! — Он уже стоял на коленях, пачкая соком травы щегольской голубой наряд, которым час назад так искусно поверг в уныние короля Людовика. — Ради тебя я сделаю все, что угодно, стану католиком, если ты того потребуешь. Он ласкал Арамиса губами и языком так искусно, с такой покорностью и страстью, что никто, не знавший его в лицо, не заподозрил бы в нем герцога, лорд-адмирала и фактического правителя величайшей державы христианского мира. Сейчас перед Арамисом был Джордж, пылкий и страстный любовник, едва дождавшийся часа заветного свидания. В этом и заключалась опасность — стоило только поверить в искренность чувств этого человека, чтобы безвозвратно увязнуть в болоте, где сгинули уже многие. — Не потребую, — ответил он, сминая ладонью помпезную прическу Бэкингема, не позволяя тому отстраниться, заполняя его рот так, что на глазах любовника блеснули слезы. — Католичество ничуть не лучше протестантства. Тебе ли не знать тщеты наших устремлений к небесам. Между тем сам Арамис в эту минуту пребывал очень близко к ним, однако воспоминание об увиденном в мозаичной комнате бросало на его небеса отблеск адского пламени. Он был так близок к тому, чтобы отдать в руки этого человека все: свое сердце, свое будущее, свою жизнь. Но такой шаг был бы неверным, теперь Арамис ясно видел это — как видел и недавнее упоение Бэкингема в любовной схватке с Атосом. Одинаковое сияние похоти и удовольствия было на его лице и тогда, и теперь, и это не могли изменить никакие слова. — Ты прощаешь меня? — спросил Бэкингем с улыбкой, хотя голос еще был сиплым от понадобившихся усилий. — Скажи, что прощаешь, Рене, иначе я не поднимусь с колен. Летучими поцелуями он касался рук Арамиса, приводивших в должный вид одежду. — Конечно, прощаю, — ответил наконец Арамис, склоняясь и помогая любовнику подняться. Он не смог удержаться от того, чтобы поцеловать этот жесткий, капризный рот, умелый и в любви, и в беседе, провести пальцами по шелковистой бородке, коснуться вычурной серьги. — Но ты дашь мне слово, что никогда больше не произнесешь даже имени Атоса. — О, разумеется! — Бэкингем взмахнул рукой. — Я уже и думать забыл об этом, как его!.. Они рассмеялись одновременно. — Вам лучше вернуться во дворец, ваша светлость, — заметил Арамис. — Наверняка вас уже ищут. — Ты, как всегда, прав, — ответил Бэкингем, с легкостью из Джорджа вновь становясь герцогом. — Жаль, что я не могу оставаться с тобой так долго, как хотелось бы. Когда мы вновь увидимся? — Кто знает? — Арамис воздел глаза к нему. — Может быть, скорее, чем вы думаете. Когда звук шагов Бэкингема затих, он вышел из аллеи и направился в противоположную сторону. Если он хоть что-то понимал в людях, теперь Бэкингем и на минуту не перестанет думать об Атосе, как сладкоежка — о спрятанном от него пирожном. Запреты всегда лишь усиливали тягу герцога к тому, что ему запрещали. Так должно было произойти и сейчас. Арамис был уверен в этом и одновременно дорого бы дал за то, чтобы на сей раз все вышло иначе. Он с удовольствием обыграл бы герцога Бэкингема, но Джордж Вильерс сумел занять какой-то уголок в его сердце и не собирался сдавать его без боя. Что ж, подумал Арамис, к сражениям мушкетеру не привыкать.* * *
Атос вошел в его комнату ближе к полуночи. Опьянение так и не сумело взять над ним верх — темные глаза были сухи и трезвы, словно стыд выжег из них всякую влагу, всякую жизнь, оставив лишь боль. — Ты пришел просить о прощении, — взглянув на него, сказал Арамис. Он знал, что, в отличие от Бэкингема, Атосу будет очень трудно заговорить первым, и необдуманно облегчил ему задачу. Так было всегда, сейчас он ясно увидел это. Он всегда старался сделать жизнь Атоса немного легче, приятнее, проще. Портоса было невозможно сломать, д’Артаньян, как успел заметить Арамис, гнулся, но не ломался. Атос казался железным, однако Арамис замечал в нем хрупкость алмаза. Но алмаз оказался с пятном. — Да. — Атос с трудом поднял взгляд. — Я не имею права просить об этом, и все же прошу — прости. — В сетях Бэкингема так легко запутаться, — покачал головой Арамис. — Мне даже неловко винить тебя за то, что и ты не избежал их. — Но я должен был! — воскликнул Атос. — Не знаю, как это вышло. Его взгляд… я помню его с того дня, когда он забрал чертеж Леонардо из моих рук, чертеж — и миледи. У меня не осталось ничего, и я возненавидел Бэкингема, как никого другого на свете. Я никому не говорил, но он нашел меня в тот же вечер и предложил возместить потери… Это было какое-то сумасшествие, Арамис! Этот человек — он, должно быть, колдун и владеет некими чарами, иначе невозможно объяснить, почему я, ненавидя его всей душой, не в силах ему сопротивляться. — Я знаю, мой друг, — проговорил Арамис, заключая Атоса в объятья. Обида боролась в нем с жалостью к дорогому для него человеку, попавшему помимо желания в сложный переплет, в капкан, именуемый герцогом Бэкингемом. — Знаю и не могу тебя винить. — Так ты прощаешь меня? — глухо спросил Атос. Арамис заколебался. Не простить сейчас было бы честнее, чем простить. Он вспомнил мозаичную комнату… — Да, — ответил он, отстраняя Атоса и касаясь поцелуем его щеки. Фреска Джотто из капеллы дель Арена предстала перед ним, как наяву. «Целованием ли предаешь Сына Человеческого?» Усилием воли Арамис прогнал это видение. Не для того он оставил церковь, чтобы продолжать мерить свою жизнь ее суровыми заповедями. Честолюбивые устремления взяли в нем верх над благочестивыми, так не стоило теперь пытаться усидеть на двух стульях. В мире, где судьбу королевств решал не бог, а Бэкингем, поцелуй стоил куда дешевле тридцати монет. — Что с тобой? — спросил Атос, замечая его рассеянность. — Я задумался, — проговорил Арамис, глядя в темный угол комнаты, будто там стоял невидимый собеседник. — О том, что люди потому и люди, а не святые, что в них есть слабость. И слабость эту можно простить, став тем самым ближе к небу. «Или к чистилищу», — добавил он про себя, отвечая на полный признательности поцелуй Атоса. На узкой кровати было мало места для двоих, разве что они располагались друг на друге. Ощущая тяжесть тела Атоса, принимая его в себя, сжимая металлические прутья в изголовье и кусая губы, Арамис не мог сквозь пелену наслаждения не думать о том, что всегда позволял Атосу вести и направлять их обоих. Зная его натуру, его разочарование недавней любовью, Арамис без труда подстраивался под нужды друга, сдерживал некоторые из своих желаний, будто их и вовсе не существовало в природе, и не тяготился этим до сегодняшнего дня. И вот теперь он знал, что Бэкингему достаточно нескольких слов, одного взгляда, чтобы получить все, в чем отказывал себе Арамис. Не любить оказывалось куда выгоднее, чем любить. Еще одна заповедь летела к черту, обнаружив свою несостоятельность. Он застонал, напрягся, чувствуя, как семя выплескивается на живот, и Атос привычно закрыл ему рот ладонью, напоминая, что они не одни в доме. Арамис не видел особой необходимости скрывать их союз, равно как и выставлять его напоказ, но Атос считал, что лучше держать отношения в тайне. Джорджу Вильерсу такое и в голову бы не пришло… — Я никогда больше не взгляну в его сторону, клянусь тебе, — сказал Атос. Его губы щекотали ухо, когда шевелились. Он почти никогда не разговаривал в постели, и Арамис улыбнулся этому проявлению чувств, вызванному к жизни виной. Он читал Атоса, как открытую книгу, и не уставал восхищаться ее содержанием. Однажды он даже задумался, не будет ли этой книги достаточно, чтобы заполнить оставшиеся дни его жизни. Но теперь Арамис ясно видел, что книга не настолько увлекательна. Он любил Атоса — по-своему, быть может, даже больше, чем следовало, больше, чем хотел бы любить. Но когда-то он любил и Господа. Все проходит. — Возьми, — сказал он, когда Атос, одевшись, собирался уходить. — Пусть это напоминает обо мне, если ты снова попытаешься забыть. — Не нужно. — Атос бросил взгляд на тяжелый перстень с изображением французской лилии. — Я больше не забуду. — Нужно. — Арамис, преодолев слабое сопротивление, надел перстень на его палец. — Не хочешь, чтобы он был напоминанием — считай, что это твое наказание. Я не желаю, чтобы ты снимал его когда-либо. — В таком случае — обещаю. — Атос поднес перстень к губам. Арамис вздохнул про себя. В этом был весь Атос — принять наказание ему было проще, чем подарок.* * *
В трактире было темновато, тесно и шумно, но Арамис знал, что не ошибся. Ему сообщили, что Рошфор будет здесь, и один взгляд на высокую, худую фигуру за дальним столиком, по уши укутанную в плащ, сказал ему, что сведения точны. Сам Арамис позаимствовал плащ и шляпу у д’Артаньяна, а накладные волосы одолжил у Портоса, дав слово никому не говорить об их наличии в гардеробе щеголя. Он сел в четверть оборота к Рошфору и надеялся, что капитан гвардейцев его не узнает. Сунув в рот два ореха, Арамис заговорил изменившимся голосом, словно бы обращаясь к своему соседу — упившемуся до положения риз городскому стражнику. — Да, тяжелый у вас нынче выдался денек — не каждый день охраняешь покой английского герцога! После такого и выпить не грех. А знаешь, зачем он приезжал? Только т-с-с-с! — Арамис с глуповатым видом огляделся. — Слышал я от знающих людей, что мало ему показалось английских королей, так он себе еще и французского мушкетера завел. Но государь Людовик, храни его господь, герцогу рога-то наставил! А мушкетеру перстень, значится, подарил, с французской лилией. Чтобы помнил, кому служит. Король-то наш не промах, верно, друг? — Он толкнул стражника кулаком в плечо, тот что-то проворчал. Таким способом Арамис обменялся с пьяницей еще парой дворцовых сплетен, теперь уже подлинных, допил вино и покинул трактир, чуть пошатываясь для убедительности. Он не сомневался, что Рошфор передаст подслушанную новость дальше — кардиналу, а уж тот не проглядит перстень на пальце Атоса. Ришелье все равно, из-за чего начнется война — из-за подвесок королевы или из-за перстня мушкетера, врученного Арамису Людовиком буквально накануне, в порыве благодарности за совет в шахматной партии против кардинала. Арамис усмехнулся. Не иначе, чувства в людей вложил сам дьявол — как еще объяснить, почему именно чувства становятся главными козырями в любой большой игре? Бэкингем будет взбешен — Ришелье сумеет правильно преподнести ему известие, — и либо сразу объявит войну, схватившись за первый попавшийся предлог, либо оскорбит Людовика так, что война будет единственным возможным ответом. В любом случае, Франции понадобится сильный, опытный и умелый человек, способный взять дело в свои руки, о чем так давно мечтает Ришелье. Но каждому Филиппу Красивому требуется под рукой Гийом де Ногаре. Пусть Бэкингем безуспешно пытается вернуть своего Рене, пусть Атос вспоминает об Арамисе. Аббат д’Эрбле нужен Франции. А Франция стоит не только мессы. Арамис неспешно шагал по улице, наслаждаясь теплым вечером. Часы у Консьержери пробили одиннадцать. Золотые геральдические лилии вокруг циферблата топорщились тремя лепестками каждая — один в середине, два по краям, и ни на одном рисунке эти лепестки не складывались в бутон. Арамис, с его прихотливым умом, мог бы увидеть в этом символ, некий тайный знак, но мысли мушкетера были сейчас заняты другим. Он раздумывал, купил ли Планше горчицу к оставленной на ужин холодной говядине.