Исповедь

— К вам господин д’Артаньян, сударь, — доложил Планше. Иногда этот малый вспоминал, что служит у приличных людей и должен вести себя подобающе: например, докладывать о визите, даже если визитер живет в той же квартире, что и его хозяин. К сожалению, рвение охватывало достопочтенного слугу трех господ совсем не тогда, когда требовалось. — Так пусть войдет, — бросил Арамис, перелистывая страницу. — И что там с обедом? — Ищу его, — ответил в своем духе Планше. — И поиски шли бы удачнее, будь у меня хотя бы пара монет. — У меня случайно есть то, что тебе требуется. — Вошедший в комнату, не дождавшись приглашения, д’Артаньян сунул в руку Планше несколько су. — Отправляйся на рынок и приобрети что твоей душе угодно. — Благодарю, сударь! — воскликнул Планше, немало обрадовавшийся при виде такой удачи, свалившейся ему в руки. — Вы ведь будете обедать с господином Арамисом, верно? — Я… я пока не знаю, — неуверенно ответил д’Артаньян. Арамис, с большим интересом следивший за тем, как бедный гасконец сорит последними сбережениями, теперь взглянул на него еще пристальнее. — И что может помешать тебе отобедать со мной? — спросил он, поправив очки на переносице. — Атос и Портос недавно отправились на дежурство — сегодня они охраняют короля, храни его бог. На двоих обеда нам хватит. — Да, я видел, как они вышли из дома, — ответил д’Артаньян, споткнувшись на полуслове. — Я как раз был на балконе… не то чтобы я нарочно следил… я просто смотрел на улицу и случайно заметил, что они вышли из дома, и тогда только вспомнил, что им нужно во дворец… — Так чего же ты хочешь от меня? — спросил Арамис, прерывая его и улыбкой показывая, что не ждет излишних пояснений. Д’Артаньян почему-то напрягся, будто перед ним выросло полдесятка гвардейцев со шпагами наголо. — Я слышал, что раньше ты был священником. Это правда? — спросил он с лицом куда более серьезным, чем требовал столь незначительный между друзьями вопрос. Арамис заинтересовался происходящим еще сильнее. — И это все, что ты хотел узнать? Да, верно, я был служителем церкви. И поныне, отправляя врага на тот свет, я попутно дарую ему прощение и прошу господа принять в лоно его еще одну заблудшую душу. — А можешь ли ты по-прежнему совершать церковные таинства? — продолжал расспросы д’Артаньян. — Например, принимать исповедь? Его голос так явно отражал смятение, что Арамис, любивший изучать человеческие души не меньше, чем ласкать их вместилища, поставил себе целью доискаться причин этого волнения. — При некоторых обстоятельствах, — ответил он, осторожно подбирая слова, — когда нет иного выхода, а человек нуждается в утешении и спасении… думаю, я мог бы сделать это, и такая исповедь зачлась бы на небесах за подлинную — насколько я знаю небеса. — Тогда я хочу исповедаться тебе, — выпалил д’Артаньян. Судя по его горячности, он намеревался покаяться не меньше, чем в тайном сотрудничестве с Англией или в причастности к гонениям на первых христиан во времена римлян. Увы, выяснить это не представлялось возможным. Арамис покачал головой. — Это невозможно, друг мой. Я ведь только что объяснил тебе: лишь когда обстоятельства не дают нам иного выхода… — Но ведь так и есть! — перебил д’Артаньян. — Я теперь мушкетер, а это значит, что меня могут убить в любой момент. Может быть, уже сегодня ввечеру я выйду из дома и напорюсь на толпу гвардейцев, жаждущих моей крови после недавней схватки. И умру в одиночестве, пронзенный десятком шпаг, с мыслью о том, что был лишен последнего утешения… Арамис расхохотался. — Отличное красноречие, мой друг! Что ж, учитывая обстоятельства и описанный тобой риск утраты жизни, я, пожалуй, приму твою исповедь. — Он отложил книгу и снял очки, устроив их поверх страниц, как закладку. — Расскажи, что тебя тревожит… и постарайся уложиться в то время, пока Планше переворачивает вверх дном центральный рынок. — Я не могу. — Д’Артаньян уткнулся взглядом в распущенный ворот его рубашки. — Чего ты не можешь? — Рассказать. — Вот как? — весело удивился Арамис. — И что же мы будем делать? Я не могу отпустить тебе грехи, не зная их сути. — Но я могу показать, — ответил д’Артаньян вполголоса, так что Арамис не сразу разобрал сказанное, и опустился на колени перед его креслом. — Прости меня, грешного, ибо каждую ночь с тех пор, как поселился здесь, я думаю только об одном… Арамис утратил дар речи, когда одновременно с этими благочестивыми словами рука юного гасконца потянулась к завязкам его штанов. С каких это пор наивные провинциальные юноши стали столь распущенными наглецами? С каких пор они сами лезут в штаны к мушкетерам после двух дней знакомства? С каких пор… — Я представлял себе это тысячу раз с той минуты, как впервые увидел тебя. — Руки уверенно распутывали завязки, высвобождая незамедлительно восставшую плоть. — Я не мог заснуть, зная, что ты так близко. Я согрешил — тем, что тянул так долго… И дольше тянуть д’Артаньян явно был не намерен — исповедь надолго прервалась. Тишину позднего парижского утра заполняли теперь лишь тяжелое дыхание и тягучие, сладкие стоны исповедника. Голова д’Артаньяна склонялась все чаще и чаще — очевидно, его раскаяние действительно было искренним и глубоким. Очень глубоким. Арамис испил его сладость до капли — хотя скорее вышло наоборот. — А потом, — хрипло сказал д’Артаньян, поднимая голову и вытирая губы, — ты предстаешь перед моим взором, как наяву: эти блестящие глаза… эта прикушенная, по твоему обычаю, губа… румянец на щеках, которого я не знал прежде… И тогда я грешу снова — потому что невозможно видеть тебя и не грешить. Говоря это, он не скрываясь ласкал себя через одежду, бесстыже и смущенно. Арамис залюбовался покрасневшими мочками ушей, блестящей полоской зубов между приоткрытых губ, молодостью, которая выглядела невинной даже сейчас, в ситуации, когда целомудрие можно было выкинуть в окно вслед за приличиями. С выдохом, похожим на стон, д’Артаньян опустил голову, прижавшись лбом к руке Арамиса, лежавшей на подлокотнике, и несколько раз крупно вздрогнул. Под его рукой на ткани расплылось влажное пятно. — Прости меня… — пробормотал он, не поднимая головы. Арамис запустил руку в длинные пряди на затылке, потянул, заставляя посмотреть в глаза. — Иди отсюда, распутник, — сказал он мягко. Д’Артаньян поднялся, растерянно глядя, как Арамис методично приводит себя в порядок. — Но что же мне делать? — спросил он. — Съехать от вас? Вернуться в Гасконь? Уйти в монастырь? — Монастырь не поможет, — уверенно заметил Арамис. — Но кое-что я могу для тебя сделать. — В самом деле? — встрепенулся д’Артаньян. — Ты знаешь, как все исправить? О, Арамис безусловно знал это. Знал очень хорошо. — Завтра мушкетерам выдадут жалованье, — проговорил он. — А значит, Атос проведет вечер в своем излюбленном трактире, а Портос — в не менее излюбленной портновской лавке. Планше я доверю ту же ответственную миссию, что и сегодня, выдав несколько больше средств, чтобы он мог подольше изображать знатока и гурмана перед рыночными торговцами. — Но при чем здесь я? — непонимающе спросил д’Артаньян. — Твой грех так тяжел и серьезен, что одной исповеди для его искупления явно недостаточно. Я предполагаю, что и двух раскаяний будет маловато. Лучше всего три… или даже четыре десятка. Приходи завтра, сын мой, и я вновь помогу тебе снять груз с души. Д’Артаньян просиял. — Я обещаю быть самым усердным прихожанином! — горячо пообещал он и быстрым, легким шагом покинул комнату. — Разумеется, — негромко заметил Арамис, вновь надевая очки и беря книгу. — Никто еще не отлынивал от моих служб.