Героиня на...

Маринетт чувствовала, что теряет себя. Каждый день, с каждым новым превращением в героиню Парижа, она отрывала от себя по маленькому кусочку. И десять лет спустя таких кусочков накопилось больше тысячи (примерно по два в неделю, она считала). Тысяча кусочков на одного человека — это много или мало? Когда внутри все от пустоты — бесконечной, пустой, черной — разрывается, Маринетт понимает… Да все она в этой чертовой жизни понимает. Например, что чувство эйфории, охватывающее ее каждый раз, когда она произносит заветное «Тикки, давай!» — наркотический приход, а она сама — наркоманка, прочно сидящая на адреналиновой игле и ощущении магической силы, текущей в венах при каждой трансформации. Но Париж привык к своей героине, к ее помощи и постоянному незримому присутствию. Париж высасывал всю доброту и альтруизм, какие только были в ее сердце. В конце-то концов, снять кошку с дерева могут и пожарные, причем тут она? Маринетт чувствовала, что все должно пойти на хер. Но снять сережки, ставшие непреложным элементом ее нарядов, было невозможно. Невозможно не говорить заветную фразу каждый раз, когда хочется сбежать от мира, почувствовать воздух в собранных в хвостики волосах (она уже давно свою детскую прическу не носила, но Тикки почему-то была приверженцем старого стиля). Невозможно отказаться от могущества. Тикки поняла это слишком поздно. Нуар понял это слишком поздно. Маринетт понимание нужно не было, только бесконечная сила, только вседозволенность, только могущество. И никто, никто не мог остановить ее, когда она несла на своих плечах, затянутых в красный костюм, доброту и справедливость. Так, как она ее видела. Так, как она ее понимала. Уничтожать зло было проще, выжигая его на корню. Уничтожая, разрывая, сжигая и развевая. Так, чтобы мокрого места на асфальте не оставалось. Только кровь на красных перчатках темными бордовыми пятнами. Тот первый раз, когда она уничтожила не предмет, в который вселилась акума, а самого акумманизированного… Тот раз поменял в ее жизни все. Потому что черная бабочка оказалась заперта в старой печатной машинке, разрушение Парижа остановилось, а Бражник… Бражник хохотал в своей конуре, наблюдая за немой сценой, развернувшейся на скромной площади с фонтаном, раскрашенным человеческой кровью. (Автор, отвергнутый редактором Фламмариона и по стечению обстоятельств потерявший часть своих рукописей в фонтане перед зданием издательство, пользовался только своей допотопной Олимпией. Самое дорогое, что у него было — рукописи (уничтожены) и печатная машинка, в которую вселилась акума. Писатель разрушал Париж огромными буквами, сложенными в короткие рубленные фразы. Возможно, ему отказали именно из-за них. Никто во всем чертовом Париже не забудет этого писателя. В каком-то смысле, он получил желаемое — известность. Посмертную). Нуар смотрел на свою Леди, на ее руки, окрашенные чужой кровью, на ее улыбку, расцветающую на искусанных губах, и понимал одно: либо он сорвет с нее серьги, либо Париж погрузится в кровавую агонию. Два месяца спустя на улицах не осталось ни одного человека, испытывающего негативные эмоции, а успокоительное стало самым популярным товаром. Сметали все: таблетки, капли, травяные чаи, наркотики — все, что угнетало ЦНС, дарило спокойствие, тишину. Париж плавал в сонной дымке, а Кот Нуар думал, что должен был тогда ее остановить. Поймать, обнять, прошептать «катаклизм», пока держал ее в своих руках. Но не смог оторвать взгляд от окровавленных пальцев и ее розового острого языка, слизывающего кровь с рук. Словно из них двоих котом была она. Когда он снова смог думать, было поздно. Нуар выслеживал свою Леди шестьдесят чёртовых дней, но она искусно несла свою справедливость, уничтожая каждого, кто не отвечал ее стандартам, уходя с места расправы до того, как он успевал узнать об ее очередной трансформации. Два месяца Нуар рассматривал чужие кишки, развешенные по ветвям аки новогодние гирлянды, и теперь просто не мог видеть красный. Поэтому полыхнувшую красную вспышку он заметил сразу. Баг неслась по крышам Парижа, стройная и гибкая, заставляющая его желать — несмотря на весь тот кошмар, который она устроила в городе. И когда она в объятиях его оказалась, он не верил. Не верил, что она позволила нестись за собой, как в старые-добрые, позволила поймать себя. Неужели она не знала, что он использует «катаклизм»? Второй раз Нуар не колебался. Только Баг все знала. Она ужом вывернулась из его объятий, и расщепление задело не ее. Смертоносная рука (одно касание — одно уничтожение) не задела ее сережек, проскользила вперед и впечаталась в голую кожу на его шее. Кот Нуар тоже перестал отвечать ее понятию справедливости. Париж сам создал своего героя. Нервного, уставшего, доведенного до отчаяния, разукрашенного в кровь ее врагов.