Часы

      У Сарады есть часы. Сломанные старые часы, которые ни один из мастеров воскресить из мёртвых не может. Сарада упорно, как самый настоящий баран, продолжает таскать их на руке и иногда — совсем-совсем редко — случайно посматривает на них время, что навсегда застыло на 12:59. Это — её время. Если одна из стрелок когда-то переместится хоть на миллиметр — Сарада уверена, — произойдёт что-то ужасное, что-то непоправимое и страшное. То, с чем ей придётся жить всю оставшуюся жизнь, которая у шиноби нового времени, говорят, будет неприлично для настоящих шиноби длинной.       Мама говорит, что раньше было совсем по-другому. Сарада тихо читает в библиотеке о том, что минуло и не может поверить в то, что написано. Книги не лгут — им незачем. Имена погибших тянутся невыносимо длинным списком, а Учиха в нём, в этом параде смерти, много. Слишком много. Сарада скользит взглядом по незнакомым именам. Фугаку. Микото. Итачи. Мама никогда не рассказывает о том, что было в её молодости — она просто говорит, что сейчас — лучше. Сарада верит.       Боруто смеётся: «Ты всегда такая практична, а на руке носишь глупые часы. Они же даже не идут!» Сарада улыбается краешками губ и смотрит на Мицуки. Он знает, кто подарил эти часы.       Карин рассказывает. У неё нервно подрагивают кончики пальцев, даже когда она сидит и ничего не делает, и стабильно раз в час дёргается глаз. Сараде нравится с ней говорить. Она медленно, не упуская ни одной детали, говорит-говорит-говорит своим слишком высоким голосом и смеётся. Иногда, правда, невпопад.       — Ты снова пришла.       Если мама узнает, она будет злиться. Если узнает папа, то Сарада даже представить боится, что будет. Карин мягко приземляется на стул и чуть-чуть качает головой.       Они договорились об этом очень давно, когда Сарада в первый раз побывала в убежище Орочимару. Шепнули друг другу в унисон: «Надо встретиться» — и, как в какой-то дешёвой карикатуре, вытаращили друг на друга глаза. «Приграничное кафе». Голоса слились воедино.       — Я рада. — Карин подзывает официанта и заказывает стакан воды: она не будет пить — Сарада это уже знает. — Будешь что-то?       — Кофе.       — Рановато тебе. Чай.       Сарада улыбается. Ей семнадцать.       Официант уходит, улыбнувшись на прощание Карин. Кажется, он когда-то пытался с ней познакомиться. Приглашал на свидание. Сарада тогда хихикала за плечом бедолаги и с небывалым наслаждением наблюдала за тем, как менялось лицо Карин. Она отказала. Подчёркнуто-вежливо.       — Что там у тебя нового? — говорит Карин. И кашляет. Она очень часто кашляет.       Сарада поправляет очки.       — Мальчишки — дураки.       — Хороший вывод. — Довольная ухмылка. — Чем вызван?       — Боруто меня поцеловал.       И Сарада рассказывает. Так же, как Карин, медленно, плавно, тягуче. Говорит о том, как было холодно в тот ноябрьский вечер, как хотелось быстрее прийти домой, чтобы наконец-то залезть с ногами под тёплое одеяло и почитать очередную книжку, как Боруто вызвался проводить. Сарада немного привирает, когда говорит, что было ещё светло — было почти темно, а мелкий дождь пробирался под одежду и цеплялся за каждый миллиметр кожи.       Ноябрь в Конохе был тогда серый, почти зимний. Мама целыми днями пропадала в больнице, а за обедом хлюпала носом: подцепила простуду в госпитале. Папы не было уже три месяца. Боруто всё твердил, что «сенсей обязательно придёт через неделю», но эта волшебная неделя никак не наступала. Сарада куталась в новенькое красное пальто, тихо ругалась, когда им опять дали миссию ранга D, и думала, что, наверное, пора бы ей становиться героем деревни, а то Седьмой в её же возрасте уже мир спасал.       Когда Мицуки спросил: «Тебе нравится Боруто?» — Сарада что-то заподозрила. Когда Боруто покраснел, протягивая ей шоколад, стало всё понятно.       — Мицуки всегда был умнее вас обоих, — хмыкает Карин.       Итак, в тот день было очень холодно, а миссия снова попалась глупая. Сараде казалось, что пришла пора оставить все эти поиски кошек генинам и заняться чем-нибудь покруче. Мама говорила, что пора не настала, — Сарада читала в её глазах «и вряд ли когда-то настанет» — и ободряюще улыбалась. Боруто в тот день возмущался — для него это дело привычное. Он, как и пять лет назад, грезил о собственном пути. Правда, поиски этого загадочного пути неприлично затянулись. Правда, Сарада думала, что ни ему, ни ей уже не удастся ничего в этом мире найти.       Мицуки ушёл. «Тебя проводить?» Сарада кивнула. Они говорили, кажется, о погоде. И о тумане. И о дожде. Обо всём, но не о главном. Шли как-то нарочито медленно, а разговор всё крутился и крутился вокруг прихотей циклонов и антициклонов. Спускались противные осенние сумерки. Дом уже виднелся на горизонте. Боруто встал, как вкопанный, и резко замолчал. Сарада остановилась и поправила очки. «Ты чего?» Он усмехнулся.       «Можно я тебя поцелую?» Внутри что-то пропустило удар.       «Зачем это?»       «Мне ужасно этого хочется».       Сарада открыла рот, чтобы ответить, и закрыла обратно. Морось начинала раздражать. Боруто немного покраснел — это Сарада видела даже в почти что темноте. Даже без шарингана.       Официант ставит на столик заказ. Вода в бокале. Карин кивает в благодарность. Сарада отпивает свой чай.       — И что дальше? — Карин даже не притрагивается к бокалу.       Сарада снова поправила очки. Она чувствовала, что тоже покраснела. Боруто напыщенно усмехнулся. И сделал шаг вперёд.       Они неловко столкнулись носами. Боруто убрал очки — так стало немного удобнее. Сарада закрыла глаза. Губы у него оказались мягкие, что почему-то очень удивило. От Боруто пахло дождём и гамбургерами. Она знала его целиком и полностью, она знала его всю свою жизнь, но никогда и подумать не могла, что он умеет так хорошо целоваться. Сарада не умела. И сейчас не умеет. Но это, говорят, наживное.       Потом Боруто нацепил ей на нос очки и проводил до дому. Шли они в полном молчании. Вдали гремело. Разговоры не заводились даже про погоду. Боруто улыбался. Сарада краснела. Потом они попрощались. Молния резко вспыхнула, дождь усилился. Боруто улыбнулся ещё раз и быстрее побежал домой. Сарада похлопала себя по щекам и открыла дверь ключом. Мамы дома не было.       — Всё, — выдыхает Сарада и отпивает ещё чая. С корицей. Без сахара.       Карин улыбается. И смеётся. Искренне. Радужно. Так, как смеётся всегда.       — Ну вы и голубки, молодёжь.       Сарада притворно дуется. Карин смеётся ещё пуще и слегка покашливает.       — После этого — ничего. Мы не говорили с ним об этом.       — Поговорите. Ещё даже не лето.       — Ещё и лета ждать!       — А как же.       Карин смотрит на часы — точно такие же, как и на руке у Сарады, с одним только отличием: они идут, показывают каждую минуту и куда-то всё спешат и спешат, торопливо и громко тикая. В кафе становится всё более и более людно.       — Сколько мы тут? — Сарада допивает чай.       — Достаточно для того, чтобы меня хватились. — Карин рывком встаёт со стула. — Тут же через месяц.       — Я и так знаю.       — Поговори с ним. Или забудь.       — Помнить ещё об этом идиоте.       Карин расплачивается и уходит, смеясь. Сарада выходит через пять минут. Путь до Конохи близкий.

***

      Месяц бежит галопом. Папа так и не появляется, разговор с Боруто не заводится, а погода портится. На дорогах лежит грязный снег. Сарада несколько раз поскальзывается на тонком льду и больно падает. Один раз ломает руку. Мама даже в больницу не отправляет: лечит дома за неделю. И за эту неделю произошло многое.       Боруто заходил три раза. И все три раза Сарада отказывалась выходить. Ей правда было слишком плохо. Правда. Мама приносила в комнату принесённые им апельсины, а Сарада морщилась — Боруто за всё это время так и не запомнил, что у неё аллергия на цитрусы? — и выкидывала их в мусорное ведро. Когда пришлось всё-таки вылезти из квартиры, уютной тёплой квартиры, наружу, глаза чуть пощипывало от зимнего солнца. Когда пришло время снова его видеть, почему-то всё начинало казаться ужасно неправильным. Боруто дулся. Сарада морщилась. Мицуки улыбался.       В назначенный день Сарада сидит на том же стуле, что и месяц назад, и зачем-то рвёт салфетки. Правый глаз вчера дёргался.       Карин заходит медленно. Походка у неё ленивая. Она садится напротив и тут же подзывает официанта. Заказывает вино. Похоже, очень хорошее: плохое вино не может стоить несколько тысяч рё. Официант отходит и даже забывает подмигнуть Карин напоследок.       — Хочу выпить, — поясняет она вместо приветствия. — Тяжёлый месяц.       — Что-то случилось? — Сарада разрывает ещё одну салфетку.       — Очень много случилось — в этом и проблема, — она качает головой и тут же добавляет: — Что важнее — как там у тебя?       Когда у людей спрашивают, как их дела, они быстро забывают про дела других: свои проблемы всегда кажутся более сложными, более страшными и — без всяких сомнений — поистине неразрешимыми, — поэтому Сарада рассказывает о том, как сломала руку, как смотрела в окно и ловила взглядом каждую снежинку, чтобы лишний раз потренироваться, как разочаровалась во всём.       — Мне кажется, что впереди ничего нет. Только пустота.       В этот раз официант справляется быстрее. Красивая бутылка вина с тонким горлышком, два — Сарада удивлённо щурит глаза — бокала. Карин наливает сама. Поровну.       — Тебе ещё нельзя, но в этот раз я разрешаю. — Она хитро пододвигает бокал к Сараде. — Будешь?       Сарада пожимает плечами и берёт бокал в руки. Ощущение странное. Она никогда не держала такое в руках. Вообще никогда. В тот раз, когда Боруто с Мицуки пробовали какое-то пойло и зачем-то разлили его по бокалам, Сарада только презрительно фыркнула и ушла.       — За тебя, Сарада.       Карин пьёт маленькими быстрыми глотками.       — За тебя, Карин.       Сарада пробует. Ей кажется, что слишком кисло-горько. Она морщится, но допивает — мамины боевые пилюли еще хуже. Вино противно щекочет горло и опускается вниз тяжёлым грузом. В голове как-то мгновенно становится мутно. Похоже, Сараде нельзя пить. Или это так только в первый раз?       — Возьму бутылку с собой.       — Не хочешь, что бы пропали такие деньги?       — Хочу её распить с одним очень важным человеком.       — С кем? — на губах сама собой появляется улыбка: у Карин кто-то есть!       — А вот, — Карин подмигивает и наливает себе ещё, — тебе только скажи.       Она выпивает ещё. И немного кашляет, поправляя очки. Сараде кажется, что в этот раз кашель мягче.       — Ты поговорила со своим идиотом?       — Нет. Он даже не помнит, на что у меня аллергия, — о чём с ним говорить?       — О пустоте. Вы её делите пополам.       — А Мицуки?       — Мицуки, — Карин усмехается, — в последний раз, когда приезжал, сказал, что счастлив. Он полюбил свою пустоту, а вы почему-то не можете.       — А ты? Ты полюбила свою пустоту?       — Нет. Я с ней срослась. — Сарада вздрагивает. — Не рекомендую делать также.       — А как же тот человек?       Карин смотрит на часы.       — Мы с ним видимся раз в пару лет.       — Это мой отец? — Сарада говорит это как-то безразлично, тускло. Она знает всё. Она целится вслепую.       — Не угадала, — улыбка. — И вряд ли когда-то угадаешь.       Сарада даже не думает обижаться. Карин расплачивается, берёт бутылку и уходит, кивая на прощание. Официант отвешивает ей поклон. В приграничном кафе всегда слишком много людей и стены красивого зелёного оттенка.       Карин не говорит, что они встретятся снова.       До Сарады доходит медленно, но звонко — до Сарады доходит громом.       Она вскакивает с места — быстрее-быстрее-быстрее, — случайно налетает по дороге на официанта — скомкано извиняется — и выбегает наружу, на ходу надевая куртку.       Снег метёт. Карин ушла. Сарада не кричит: знает, что опасно.       Солнце прячется за тучи. Карин ушла.       Может, просто забыла сказать о следующей встрече? Сарада мотает головой. Карин ни о чём не забывает.       Вдали виднеется жёлтое пятно. Приходится напрячь зрение, чтобы понять, кто это. Боруто идёт быстро. Бежать поздно. Снежинки оседают на его волосах — он, дурак, не носит шапок, — но тут же тают. Он подходит всё ближе и ближе. Сарада, кажется, смотрит прямо на него, но отчего-то взгляд не фокусируется, плывёт и цепляется за каждое дерево. Ищет. И не может найти.       — С тобой всё хорошо?       Боруто оказывается рядом — совсем рядом — слишком быстро. Он стоит, переминается с ноги на ногу и неловко пытается быть заботливым. Метёт снег. Сарада — похоже, они с Боруто друг друга стоят — забыла шапку. Её волосы цвета почти что тьмы ярко бледнеют на фоне снега. Её глаза с активированным шаринганом — как так получилось? — смотрят Боруто в душу. Он ежится под этим взглядом. Или от холода?       — Что-то случилось, да?       — Нам надо поговорить. — Шаринган исчезает. — Пошли зайдём в кафе.       Карин ушла.

***

      — Чего ты ей наболтала, Карин?       Чёрный капюшон красиво лежит на ухоженных волосах — как у неё времени хватает? — и бросает тень на совсем бледное лицо. Карин облизывает потрескавшиеся губы и садится рядом.       Сакура не стареет. Также, как и десять-пятнадцать-двадцать лет назад, по-детски мотает ногами, сидя на стуле, и кривится при виде алкоголя. Сакура также, как и жизнь назад, искрится любовью и пахнет чем-то сладким. Сакура не меняется. И это, признаться, страшно.       — Правду.       — Нет, — Сакура мотает головой и откидывает капюшон. — Правда в том, что Боруто её не любит. Ты ей этого не сказала, да?       — Не сказала. Не обожжётся — не поймёт.       — Мы в своё время поняли.       Снаружи поёт холодный зимний ветер. На стенах пещеры пляшут тени. Огонь кусает ветки. Тепло. Карин пьёт прямо из горла. Один раз в пару лет можно.       Годы летят — бегут, плетутся, ускользают — мимо. Сарада служит этому самым красноречивым доказательством.       Карин кашляет. На ладони остаётся вино.       Кровь.       — Хуже? — Сакура смотрит как-то безразлично. В первый раз она волновалась. Во второй хотела помочь. На третий ей, похоже, стало всё равно.       — Хуже.       Карин делает ещё глоток. Внутри что-то душит, вырывается. Внутри она гниёт уже десятый год подряд и ничего с этим не делает. Карин — Узумаки: она сможет принять свою смерть, когда наступит время. Карин — Узумаки: она знает, что время уже наступило.       — Ты могла бы начать лечиться раньше, — говорит Сакура и сама берёт бутыль с вином. — Тогда всё было бы по-другому.       — Ты могла бы не совать свой нос в мои дела. — Карин краем глаза видит, как Сакура делает пару осторожных глотков. Как они до этого докатились? — Тогда точно было бы всё по-другому.       — Первой нос совать начала ты. — Сакура улыбается — цветёт, хотя самая пора увядать. Сакура пытается быть счастливой. Карин знает, зачем. — Это же ты подарила Сараде те часы, да?       — Да.       Так неправильно — говорить об этом с врагом номер один. Так неправильно — считать врагом номер один единственного человека, который не сжигает твои письма. Карин кашляет и запивает кашель вином. Не помогает. Внутри сидит зверь, которого не возьмёт ни одна из техник. Внутри греется её личная кара за прегрешения, медленно царапающая лёгкие. Внутри болезнь, взращенная заботливо и безразлично.       — Он сказал, что знает о ваших встречах. — Сакура медленно поднимается. — Он не будет мешать.       — Мне пора уйти.       — Это он тоже знает.       — Саске всегда всё знает, да?       Сакура усмехается.       — Почти всегда.       Сакура уходит, оставляя недопитую бутылку с вином, сладкий запах парфюма, поцелуй у Карин на запястье и шепоток. «Я буду скучать». Карин улыбается на прощание. Жаль, что у неё всегда всё выходит не так, как надо. Жаль, что года канули в самое глубокое из озёр. Карин остаётся одна. И допивает вино.

***

      Через год Сарада выкидывает часы, чья стрелка вот уж как три месяца застыла на 13:00.       Боруто смеётся.       Сарада обжигается. И понимает.