Смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе.
Ливень хлынул на город в одну секунду — чёрные тучи заволокли небо, скрывая солнце из вида и обрываясь только за горизонтом; вокруг стало темно, словно после заката. Огромные строения, устремлённые ввысь небоскрёбы, мигающие вывески, сотни движущихся людей — всё исчезло, как будто никогда не существовало. Сквозь стену дождя прорывались редкие огненные вспышки. Эл стоял на крыше промокший до нитки, но это вовсе его не тревожило; Эл неотрывно смотрел на переплетения улиц, едва видимые во мгле, и сквозь них — будто на целый мир. Эл стоял у самого края. Он точно знал, как и когда всё сбудется, равно как тот, кого в этой вселенной и этом времени бесконечно превозносили, точно знал, как исполнится неколебимая воля Отца. Джизас знал и орудие, которое Он избрал; Джизас видел в своём друге и ученике, честном перед ним, верном ему, жуткий тёмный огонь, когда тот, себя самого ненавидя, но совладать с этим не в силах, кричал на него, когда поцелуем выдал, едва осознав и слепо ткнувшись в его плечо, отнимая последнюю секунду у назначенного. Потерянно — навсегда — уходя прочь. Эл различал красный безумный блеск в светлых глазах, когда Лайт, беспокойно, открыто глядя в ответ, нашёл его здесь, под дождём. Эл подозвал его, чтобы теперь видеть лицо ещё ближе; Эл прямо спросил о честности, хоть этот ответ был известен. Лайт всё же сказал ему ложь, полуправду, Лайт должен был сказать именно так. Ливень стирал с земли пепел и грязь, обретая силу в одном приближающемся конце. Эл нуждался ещё только в том, чтобы теперь склониться у его ног. Мягкое полотенце в его руках воссоздавало то время, о котором Лайт не помнил, или не знал, или просто не желал говорить. Эл действительно слышал тот самый звон или, может быть, лишь абсолютно верил в него. Джизас говорил им: «Я покину всех вас», предрекая то, что он видел. — Мы скоро расстанемся, — негромко произнёс Эл за мгновение до того, как подошёл срок последним словам между ними. Эл более не говорил с Лайтом лично до той самой минуты, которая не замедлила наступить, — он только смотрел в глаза, пытаясь пробраться внутрь, через алый огонь, отведённые сорок секунд. Чёрное небо распарывала неотвратимая гроза; клочья тьмы исчезали в этом пламени, словно тени на солнце. Очень скоро всё было кончено._____________
Лайт видел прозрачную фигуру — он не мог её не узнать — столь отчётливо, что оставалось только коснуться ладонью, чтобы окончательно увериться в её истинности. Иллюзия была совершенной — как будто её сотворил он сам. Лайт не мог сдержать в равной степени торжествующей и восхищённой улыбки, глядя на искусно изготовленную копию его вечного смертельного врага. Тысячу раз умирая в его циклических снах, каждую ночь тридцать первого — Лайт знал, это было настоящей датой его рождения, — Эл практически воскресал из небытия. Кира лишь наблюдал за ним — красные отсветы пламени в его глазах устремлялись к фарфоровому лицу, непременно босым ногам и цепи, одинаковыми металлическими звеньями тянущейся бесконечно вниз. Кира всегда следовал тенью за его левым плечом; в конце концов Эл садился у самого края обрыва, не изменяя своей излюбленной позе, и долго смотрел в пустоту, словно пытаясь разгадать её суть. Эл будто кого-то ждал; Лайт редко когда был способен абсолютно его понять. Он бы мог внезапно окликнуть или толкнуть его, и Эл не сумел бы удержать равновесия, но только Лайт видел абсолютную красоту в той грани между жизнью и смертью, ещё человеком и призраком, в точности на которой Эл замер. Лайт всегда не отрываясь смотрел на него до тех пор, пока фантом не рассеивался, распадаясь на сотни осколков-теней. Лайт возвращался к этому сну ровно единожды в год — с того самого, когда имя Эл было записано в тетрадь Рэм, во имя любви жертвенно обратившейся в пыль. Тогда нескончаемые всполохи грозы знаменовали собой его безоговорочную победу над гением, так желавшим его казнить. …но Кира никогда не мог бы прийти к мысли, что это самое место — непереносимая серая пустота, обломки сгнивших костей и отвратительные чёрные яблоки из песка, оцепенение и липкий туман, край мёртвой земли и призрачные ступени, ведущие вниз, — окажется вовсе не его странным сном, который он видел в один и тот же день на протяжении нескольких лет. Последним, что только он помнил, была нестерпимая боль, предвещающая скорый конец, придуманный умирающим сознанием будто светящийся силуэт Эл перед глазами — и монотонный, неумолимый, грохочущий из поднебесья голос бога смерти, который больше не хотел оставаться среди людей. Всё имело конец. Мгновением позже Лайт осознал себя здесь — в мире, который, как оказалось, был ему очень знаком. Он выдохнул, в тот же миг попытавшись подняться, — только он словно… более не существовал. Он не чувствовал собственного тела — лишь мог расползаться по выжженной пустыне, беззвучно надвигаясь на камни и неподвижные тени. Он был только… сгустком той самой пыли? Нет. Это не… Лайт закричал — он не мог, не должен был просто исчезнуть, если его сознание всё ещё оставалось с ним! — Лайт сжался и бросился вверх, Лайт долетел до той самой пропасти, облегчённо выдохнув, насколько он это мог. Призрак Эл всё ещё оставался здесь. Почему-то Лайт знал, что не должен был потерять его. Почему-то Лайт никогда не мог его ненавидеть. Лайт устремился к нему всем своим существом — приникая, вплавляясь, желая прикосновением к чему-либо человеческому снова обрести плоть, просто желая вдохнуть, — только Эл вовсе не был сколько-нибудь материальным, и Лайт проскользнул сквозь него. Однако же, что-то почувствовав, тот обернулся: грустные встревоженные глаза распахнулись в беззвучном ошеломлении, он наверняка мгновенно добрался до истины, ведь он должен был помнить… Лайту практически не было жаль, что Эл оказался мёртв. Они, узнавая друг друга, застыли в безвременье и тишине пустой оболочкой человека и его тенью — снова связанные какой-то нитью, какой-то невидимой цепью. Над их головами, расправив широкие чёрные крылья, пролетел кто-то из шинигами и как будто блеснула молния, та самая смертоносная огненная нить, — сколько ещё вот таких призраков давно оконченного или иных сущностей, сотканных тьмой, подумал Лайт, обитало здесь? Почему он видел этот самый сон о небытии, ещё оставаясь живым, откуда он мог это взять и куда вела лестница, о самой реальности которой он ничего не знал? Лайт попытался выговорить это — рваные клочья песка чуть приподнялись над землёй, но абсолютная тишина и абсолютный покой оставались некой константной величиной. Они с Эл не могли ни схлестнуться в очередной борьбе, ни уничтожить друг друга, ни просто начать разговор — им оставалось только вечно пребывать здесь или вместе сорваться вниз._____________
Каждую ночь в час начала данной ему человеческой жизни, в час переплетения мира живых с миром богов смерти Эл непременно являлся один и тот же мираж: будто он ещё жив, будто они с Кирой всё ещё сражаются — никогда не отпуская друг друга — там, на земле. Будто никогда не было ни той грозы, ни того, что было предсказано им. Небытие, в котором он существовал, сменялось забытыми декорациями смертного мира, и он всегда видел Ягами: спящим, сосредоточенно обдумывающим какой-то из планов, записывающим в тетрадь сотни имён. Эл оставался справа невидимым для него — знания о происходящем в человеческой реальности, которые получал за время подобных снов, Эл считал действительными, поскольку мысли Лайта и его поступки бесконечно вращались вокруг них, а это не могло быть ненастоящим. Иногда Эл хотел коснуться его руки или что-то сказать — тогда Лайт оказался бы предельно удивлённым и его истинные эмоции взяли бы верх, — но ему доставляло истинное удовольствие наблюдать за тем безупречным образом, который выстраивал Кира и сквозь какой удавалось беспрепятственно проникать. Эл давно — ещё с самого начала — мог видеть гораздо больше. Эл оставался, пока что-то, чему он не имел силы сопротивляться, не увлекало его наверх, — тогда фигура Лайта рассеивалась и пропадала из глаз. Однако эти сны так же, как сама жизнь человека, имели некую последнюю грань. В последний раз, больше всего желая отвратить это и зная о невозможности, Эл видел во сне его смерть — Лайт не был способен ни выбраться, ни совершить хотя бы движение; шинигами неумолимо записывал его имя в свою тетрадь, с каждой буквой, необратимо проступающей на тонкой бумаге, всё сильнее толкая в бездну. Эл просто смотрел на того, кто был ему равным соперником, другом, коллегой, врагом, схватка с которым не могла не окончиться гибелью, и одновременно кем-то, с кем он был неразделимо связан, в ком беспредельно нуждался и о ком знал самую главную истину. Затем всё исчезло; Эл более не мог видеть снов, возвращающих его в навсегда исчезнувшую реальность. Он не знал, а только предполагал, куда ведёт второй конец его цепи, и только вглядывался в неизвестность, полагая её единственным, что ещё могло увлечь его в однообразном загробном мире, исполненном нескончаемой скуки, которую Эл не терпел. (полагая её ещё одной предоставленной им попыткой, которую они оба могли и должны были вынести) Тёмный вихрь — только пепел и пыль — окружил его столь однозначно, что почти сложился в силуэт Киры у его ног. Эл практически не сожалел, что Лайту не удалось построить его собственный мир и оставаться там. Сгусток неизвестной материи закружился вокруг него небольшим ураганом — почти дотянувшись до самого лица, легко проскальзывая сквозь фантомную плоть. Эл не был способен чувствовать или слышать его; секундный вихрь затих и осел на расколотые кости, едва различимо отделяясь от них. Стремительно, быстро взлетел — и направился вниз, без следа растворяясь в пространстве, которое, сколько Эл его видел, всегда оставалось за пределами его восприятия. Оставался единственный шаг._____________
Тьма надвигалась на город с западной стороны — размытые линии дождя колоннами поднимались ввысь, но виделись ещё около горизонта. Человек, в одиночестве стоящий на самом краю моста, без одного слова вглядывался в безжизненно-мрачное небо — он знал, что скоро должна была пройти гроза, но эта гроза не несла в себе разрушительной силы; длинные тени от двух человеческих фигур перечерчивали асфальт крест-накрест, только второй фигуры возле него не было видно. Она навсегда оставалась лишь тенью — и одной горстью невидимого серого песка, неизменно складывающейся у ног человека в неровный круг или, что вероятнее, описывая собой петлю. Человек, снова, в бесчисленный раз человек смотрел на неё так, словно видел на безликой каменной поверхности что-то недоступное более ни единому взгляду. Светлые голубые глаза вновь глядели куда-то вверх, когда пальцы осторожным движением касались этой изогнутой тени. Светлые глаза как будто безмолвно просили о спасении. Позже человек возвращался — и тень всегда следовала за ним. Тень замирала у самого порога его дома, обречённо вздрагивая и точно бы отступая, не смея остаться с ним, — тогда человек непременно устремлялся к ней сам. С усилием размыкал петлеобразное очертание на земле. — Так было назначено в том мире, — он вкладывал в голос всё то, что не был способен передать настоящим прикосновением или взглядом, которых отныне не могло быть. — Не бойся идти со мной, ибо прошлое никогда не повторится с нами, если оно не предписано свыше, а предначертанного не изменить. Незримые песчинки все до одной замирали, подчиняясь его словам. Джудас убил Его, Джудас мечтал совершить это несколько месяцев и подготовил какой-то немыслимый план, ведомый ли божественной волей или делая это сам; Джудас не сумел узнать Его, когда Он во второй раз, снова приблизившись к неизбежному, склонился у его ног, вытирая их, и когда говорил, что они скоро расстанутся, — иными словами, он говорил о своей предназначенной смерти. Он снова предвидел это. Он знал. Джудас помнил ту, вторую жизнь очень чётко — и ненавидел её за жестокость и кровь на своих руках, за Него, снова безропотно принявшего свою смерть. Джудас был благодарен небу, что теперь оставался таким — кажется, наконец не способным ни убить, ни предать Его; ныне в его власти было лишь раствориться и навсегда всё прервать. Если бы только он помнил Его, отдавая приказ практически всесильному существу, он сказал бы своё имя, он никогда бы не допустил иного… Джудас осознал себя, едва только провалившись в ту пустоту из небытия. Джудас понял только тогда, почему смог видеть Его перед смертью; почему в бессознательном, на самой грани своего разума — он любил и желал спасти от себя самого, от предательства, от начертанного имени, которое невозможно было ни стереть, ни сжечь, равно как волю Его Отца, может быть, так же написанную словами. …гроза, ещё не дойдя до этих мест, загрохотала где-то совсем близко; всё исчезло, померкло, и только Его лицо, Джудас знал, никогда не могло исчезнуть. Тень устремилась к первым огненным вспышкам, пробивающимся сквозь сумрак, чтобы безвозвратно сгореть в них. Джизас его — этот свет ослепляющий — заслонил собой. Протянул руки к пустоте. Джизас только хотел защитить его; теперь они были вместе, потому что цепь между ними тянулась от сердца к сердцу. Джизас никогда не говорил ему, что знал всё во втором мире, лишь только увидев его впервые; в вине Лайта — предопределённой вине — Джизас не сомневался и был рядом, сам в том нуждаясь, угадав исход этой игры ещё очень задолго до ливня, означавшего только одно. Та гроза тёмной стихией наползала на город, была ответом на его смерть и её несомненным предвестием — Джизас-Эл знал это очень ясно, потому что всё повторялось. Джизас его боль, раскаяние, бессилие теперь видел в каждом рваном движении бестелесных крупиц. Тень застыла измученно. Но Джизас запертого в ней, свою душу, словно повёл за собой. Джудас верил ему беспредельно — он снова был готов идти хоть по огню, хоть по тем истлевшим костям и камням только для него одного. Джудас, когда всё затихло, в наступившем беззвучии нашёл в его глазах закрытое от него родным светлым лицом восходящее солнце.