За Гранью

Я часто спрашивала маму: каково там, за Гранью? Этот вопрос задавать некорректно. Его не задашь друзьям, если их Вернули, не поднимешь за столом в приличном обществе. Нельзя. Неправильно. Слишком личное. Но мама… У нас никогда не было друг от друга секретов. Она знала, когда я начала курить — в пятнадцать, под влиянием Стаса Вольного, жутко популярного — и жутко скандального красивого мальчишки с золотисто-каштановыми волосами. Он мало с кем общался, играл на гитаре и часто рассуждал о том, что наш мир прогнил. И я не смогла ему отказать. Мама ворчала, что это было глупо и я забуду того Стаса через год, но не осуждала. Только трепала по ярко-синим на тот момент волосам и рассказывала в ответ, как в пятнадцать на спор побрилась налысо. И от ее понимания становилось как-то… теплее? Как будто кто-то укрыл пледом в промерзшей комнате. Стас, кстати, разбился в девятнадцать. Гоночный электрокар гнал со скоростью 450 км/час, и банально врезался в столб. Возвращать его никто не захотел. Его мать даже не пришла на похороны, хоть там и особо нечего было хоронить. Я тогда плакала, хоть он мне и разонравиться успел три или четыре раза. Но все же… Это ведь трагедия, когда ты настолько никому не нужен? Люди готовы «тратить» за год жизни близких куда больше разрешенных десяти лет (хотя и не получается), но если ты никому не близок, то и Возвращать тебя некому. Никто даже не захочет заплатить донору. Это же ужасно! А мама… мама гладила меня по волосам, а потом поставила какую-то старую-старую комедию, еще времен, когда Технологии Возвращения не было и в помине, и мы смеялись. Стало легче, и я совсем забыла про тот случай. Знала мама, и как я лишилась девственности, и когда первый раз попробовала запрещенные вещества. Все знала. Просто так сложилось, что от нее ничего не хотелось скрывать или приукрашивать: она никогда не осуждала и не критиковала. Могла что-то проворчать неодобрительно, но не всерьез. Часто смеялась. Откапывала невесть откуда старые книги и фильмы, танцевала с Протуберанцем — нашим псом-овчаркой, поднимая его на задние лапы и держа под передние. Мама могла сделать торт из сахара, яиц и муки, причем такой, что я облизывала пальцы. Ну, может еще специй каких-то добавляла, я не кулинар, я не знаю. Могла внезапно придумать песню и спеть ее на городском празднике, могла превратить меня в принцессу с помощью шторы и «плойки» для завивки волос. Иногда мне казалось, что она могла вообще все на свете, даже то, что в принципе невозможно. А потом ей поставили диагноз: рак крови. Единственный, который не лечат до сих пор. Мама угасала на глазах, перестала смеяться, перестала искать фильмы… И главное, ей все время было больно. Терапия толком не помогала, хотя и позволяла ей не страдать от боли, и мама… пошла на добровольную эвтаназию, пока я была на работе. Даже записку оставила: Хочу умереть, пока я хотя бы могу сама дойти до клиники. Не вини себя, так случается. С любовью, твоя мама. Я тогда была вне себя от горя. Плакала, кричала, била посуду. А потом пошла на Пункт Сдачи Жизни, и потребовала вернуть ее мне. Без этой гадости. Это обошлось мне «дороже», я постарела, и мы теперь выглядим ровесницами, а не матерью и дочерью. Но мне все равно. Главное, у меня есть еще целый год, когда мама рядом. А потом, потом я заработаю и куплю ей еще год у донора. Только… она больше не смеется. И часто смотрит куда-то мимо меня. И тогда я снова спрашивала маму: каково там, за Гранью? А она не отвечает ничего. Или, когда сильно пьяна, спрашивает в ответ: — А мое мнение ты учесть забыла, когда жертвовала годами жизни? Я не знаю, что ей ответить. Разве только… я готова на все, чтобы иметь возможность обнять тебя, мама. Даже на твою ненависть.