в окопе

пахомов с васильковым были практически неразлучны: всегда вместе, спина к спине, неизменно готовые прикрыть друг друга. служили вместе, в училище под подольском их видели рядышком, неделимые они были. причем даже на фронте, когда все вокруг бегают и кричат, хрипят и стреляют, над головой свистят пули, а в небе слышен рев от двигателей самолетов. смотря на машеньку григорьеву, что крутилась около раненного лаврова и всячески его обхаживала, как находящегося при смерти, солдат с теплотой вспоминал пахомова, сравнивая, понимая, что у них с ним все практически такое же: чувственное, прямо до слез, с объятиями долгими, которых вместо полных любовного бреда слов с лихвой хватает. романтичное, но обреченное. смерть наступает на пятки, дышит умирающими товарищами в затылок, надрывно, харкаясь кровью, и оттого становится страшно, стриженные волосы на затылке дыбом встают, и холодные губы смыкаются в тонкую колоску, но предательски дрожат. думать о таком не хотелось, но леденящие душу мысли сами закрадывались в голову, повторялись парой слов как на пластинке: «что будет если один из нас умрет?». после закидывания бочками и бомбардировки от немецких солдат, васильков, едва открыв глаза, подскочил, пачкая руки, ногти в теплой от крови сырой земле, оглядывался осатанело, открывал и закрывал рот как рыба и слушал протяжные стоны контуженных ребят, что лежали в окопе, воронках от снарядов, корчились от боли, не в силах подняться на ноги — у некоторых их просто оторвало. под боком копошились уцелевшие и хлопали ресницами, сопя. на языке вертелась до боли родная фамилия, парень вылез, дрожащими руками вцепился в ткань формы, испачканной, почерневшей страшно, положил ладонь на каску; товарищ его лежал лицом в земле и не двигался совсем. — пахомов! — тычок в плечо. никакой реакции, ни звука, ни вздоха — ничего, что могло бы успокоить василькова, что в ужасе распахнул глаза, навыдумывав уже себе все самое худшее. — пахомов! пахомов, вставай! н и ч е г о. вот и все. не свозит он его к себе домой поесть борща, приготовленного матерью, не откормит своего щуплого, низенького, — метр шестьдесят с хвостиком — как обещал. не будет лепить больше мусор на линзы и беззлобно ухмыляться, посмеиваться тепло, держа бережно очки в тонехонькой оправе, который лишний раз пальцем тронуть боишься — согнутся и развалятся. васильков всхлипнул. и тут внезапно дернулся, поднял голову — чумазый, улыбающийся, глаз закрывает, ибо кровь липкая откуда-то с башки течет, попадая на веко. живой! — зацепило чутка, — пахомов, будто ни в чем не бывало, лежит в грязи, улыбается солнечно, счастливо, глядя в глаза за стеклами, и васильков тянется, звонко целуя несколько раз облепленную пылью каску. — чего ж ты так пугаешь то, а? — он облегченно выдыхает. гора с плеч свалилась, и время будто дальше потекло: послышались крики политрука, приказывавшего вставать, готовиться к новой возможной атаке и таскать изувеченных; кто-то понесся к командиру с дикими визгами, а большая часть курсантов так и сидела в окопе, пытаясь отдышаться, дрожащими руками поправляя пилотки. — я бы не пережил, если бы с тобой случилось что-нибудь серьезное. васильков не врал. ему было очень больно терять и других своих товарищей, но пахомовым он дорожил сильнее, чем собственной жизнью, и тот наверняка об этом знал. — не случится, я ж не в первый раз воюю, — пахомов помогает подняться на ноги, держит за руки, испачканные в крови и золе, хочет наклониться, чтобы поцеловать в губы, — искусанные и обветренные — но в последний момент останавливается. он поцелует, когда война закончится.