Abode of Sin

Из раза в раз они встречаются на том же месте, в то же время. Сатин начищенной белизны стен окружает со всех сторон, паутиной порока и ошибок опутывает каждый уголок подёрнутого алкогольной дымкой мутного сознания. Заманивает в плетёные ажурные сети, шелковистым голосом нашёптывая в самое ухо. С таящим на кончике языка коварством подталкивает поддаться секундному соблазну. Стать незаменимой частью всепоглощающей похоти и медового греха. Гостиничный номер заливает тусклый бежевый свет, гулким эхом отражающийся в пластиковых окнах - таких же до блеска надраенных, как безоблачное звёздное небо. Безукоризненно-безразличных и непринуждённых, как стройный твид небрежно наброшенного на плечи пиджака. Как расслабленно покачивающийся в такт музыке гибкий силуэт. Поцарапанный радиоприёмник измождённо барахлит, и мелодия доносится уже сквозь порывистые скачки помех и белого шума - словно равномерный стук колёс поезда стеной отрезает ноты от внимательных ушей. Куроро бесшумно, будто затаившийся в засаде разведчик, подходит к окну, по обыкновению грациозно задвигает тяжёлые бархатные шторы - в наэлектризованный воздух поднимается пыль. Он со вздохом освобождает уставшие плечи из твидовой тюрьмы, выключает магнитофон и опускается в бездонное кресло, выжидающе обласкивая глазами бледные, увенчанные громоздкими камнями фамильных перстней пальцы, сомкнувшиеся на мутно-зелёном бутылочном стекле. Золдик в своей ледяной непреклонности так потрясающе красив, что Куроро, кажется, может понять Хисоку, с языка которого при одном лишь взгляде на будто вымощенный из мрамора профиль срываются картинно-протяжные нетерпеливые стоны. Тёмно-бордовая, слегка вязкая жидкость с характерным плеском льётся в прозрачные бокалы на тонких ножках, и смотреть на это столь же приятно, как упиваться чужим поражением. Куроро бегло облизывает губы, заплетающимися пальцами расстёгивает две верхние пуговицы рубашки. Один-один. Скользящим шагом он оказывается в считанных миллиметрах от Иллуми - воздух между ними, кажется, вот-вот вспыхнет. Он обнимает со спины, вжимает тазовыми косточками в барную стойку, мокро целует за ухом, тыльной стороной ладони отодвигая в сторону густую завесу гладких угольно-чёрных волос, посасывает проколотую золотой серёжкой мочку, слушая рваное дыхание. Глаза Иллуми широко распахнуты - горят, как в наркотическом экстазе, но не в силах растопить арктическую маску безразличия. Он мечется и рывком разворачивается на сто восемьдесят - в Куроро хочется впиться, высосать остатки здравомыслия до последней песчинки. Он требовательно терзает поцелуем податливые губы, напирая всё больше, хватаясь за накрахмаленный воротник. - Сдавайся. И Куроро сдаётся. Любовно (любовно ли?) лелеет то верхнюю, то нижнюю губу, впуская в рот чужой язык, и заходится низким гортанным стоном, когда костлявые пальцы наёмного убийцы невзначай пробираются под рубашку, комкая старательно выглаженную ткань. Здесь нет победителей и проигравших - только бессчётная хаотичная череда резких выдохов и вдохов, только жалящие кожу мелкие зубы и обжигающая теснота в брюках. Поцелуи выходят смазанные, расфокусированные, блестящие от слюны. Бежать некуда, прятаться негде. Съехавший набок галстук удавкой лишает гортань намёка на спасительный глоток кислорода, и Куроро вынужденно отстраняется. Ему мало, чертовски мало, но ещё сильней хочется вдохнуть полной грудью. По мертвенно-бледным щекам Иллуми расползается ускользающая тень румянца - его возбуждение пахнет ванилью, горькой лимонной цедрой, кардамоном и, кажется, потом. Заострённые черты лица по-прежнему тонки и великолепны - почти кукольные, с играющей в агатовых глазах фарфоровой жестокостью. О скулы можно порезаться, и пальцы не по своей воле тянутся к ним, с силой надавливают, приоткрывая рот и натыкаясь на сопротивление. - Пей, - Золдик кивком указывает на стоящие один к одному чинной вереницей бокалы. Голос, такой хриплый и глубокий, затекает в уши, разливается, ликёрным велюром торкая барабанные перепонки. - Из твоих рук - хоть яд, моё очарование, - он с улыбкой повинуется, делает первый глоток, катая на языке терпкую винную сладость. Крепкое, выдержанное годами, вино на вкус как властное прикосновение, как держащая за горло рука. Он растягивает вкус, позволяет теплу заполнить каждый сосуд его тела. - Великолепие, разве не так? От цепкого взгляда Иллуми не ускользает и растрёпанная огненная шевелюра. Хисока жадно глотает кислотно-расширенными зрачками каждый томный вдох, каждый пойманный бледными тонкими губами поцелуй. Смотрит, и глаза его поневоле закатываются от призрачного удовольствия, а частое дыхание липко постанывая отдаётся во вздымающейся груди. Рубашка на нём давно разворошена и безнадёжно помята - эйфория пьяно вшита в каждое его движение, каждый жест, каждый стук загнанного сердца. Он наблюдает за судорожным сражением, лаская затвердевшие соски и сдерживаясь изо всех сил. Одними губами бархатно шепчет что-то невнятное. Что-то, отдалённо напоминающее просьбу. Иллуми садится на кровать под неуловимый скрип матраса, медленно, чертовски медленно стягивает брюки и столь же неспешно седлает бёдра Хисоки. Тот готов захлебнуться собственной слюной - ёрзает, вздёргивается, трётся пахом о молочно-белое бедро. Он готов поклясться, что кончит от одного лишь вида сидящего сверху полураздетого Иллуми, вот только чувствует на своём плече другое горячее дыхание. - Решил присоединиться? - давит из себя ехидную усмешку, которая незамедлительно тонет в откровенном, застывшем в воздухе стоне. Вместо ответа Куроро протягивает отстранившемуся Иллуми наполненный до верха бокал, силясь не проронить на тошнотворно-чистые отельные простыни ни единой дрожащей капли. Тот подносит наполненный влагой сосуд к искусанным и позорно подрагивающим губам Хисоки. Придерживает пальцами за острый подбородок, с точностью звездочёта направляя наклон головы. Тонкой струйкой вливает вино в пылающую глубину покорного принимающего рта. Запечатывает поцелуем, вторгаясь языком и собирая отголоски взбудораженного виноградного дурмана. Вино стекает по нижней губе Хисоки, по его подбородку; капельки беспорядочным мелким дождём ветвятся на голой груди, в ямочке ключицы. Отдалённым позывом нервных окончаний он ощущает на кадыке ещё один язык - до одури влажный и горячий. Куроро вылизывает багровые алкогольные следы на чувствительной шее, прикладывается губами, размазывая слюну и оставляя яркие засосы. - Ещё, - Хисока заходится очередным стоном и мелко дрожит, словно пришедший за лаской кот льнёт к холодной мозолистой ладони, фиксирующей его голову, - хочу ещё. Иллуми отвлекается, ненадолго оставляет просящего и берёт отливающий неестественным блеском тюбик, выдавливает глянцевую горошину. Запах чего-то ягодного заполняет комнату, расползается по стенам. Куроро осторожным движением избавляет Хисоку от остававшейся на нём одежды и с неприкрытым интересом смотрит на Иллуми. Тот не в силах оторвать глаз от раскрасневшихся щёк с размазанной звездой на правой и не более чёткими очертаниями вытянутой капли на левой. - Никак не насмотришься? - язвит Куроро, прикусывая тонкую кожу у основания шеи. - Прицениваюсь, - отвечает односложно, глухо, с едва различимыми нотками немого азартного предвкушения. Он входит сразу двумя пальцами, двигает ими размеренно, в такт бессознательному «ещё». Света в комнате становится так много, что он слепит глаза, разъедает, забирается под веки, ещё секунда - и выжжет на оцепеневших зрачках свою неминуемую победу. Он глубже, настойчивей, а Хисока стонет, стонет и извивается под худощавым телом. Унизительно. Рывком Иллуми тянет его в сторону и на себя, разворачивает, вжимает лицом в подушки, предварительно выскальзывая пальцами, царапает широкие плечи. Пара резких толчков выбивает из Хисоки всё напыщенное самолюбие - стоны срываются на Крик, который заглушает лишь пелена белоснежного хлопка. Иллуми вбивается в него бёдрами, - ему кажется, что слышно, как ударяются кости - с наслаждением тянет за взмокшие тёмно-красные волосы, наматывает их на кулак. Хисока отчаянно прогибается в пояснице, довольно хрипит. Стыд стучит на задворках сознания, пока он выкрикивает имя Золдика ещё, и ещё, и ещё. Кончают они практически одновременно, с разницей в считанные секунды, и сидящий рядом Куроро только лишь окидывает взглядом перепачканные спермой простыни. Хисока не в силах соображать, когда его тянут за волосы во второй раз. - Иди сюда, - Куроро целует бесцеремонно, собственнически - вовсе не так, как целовал до этого опьянённого смутным желанием Иллуми. Хисока неспособен соображать, поэтому, когда твёрдая рука ослабляет мёртвую хватку, он бессильно оседает на пол рядом с кроватью. Щекой он прислоняется к бедру Куроро, ластится - будто судорожно ищет в прохладной прозрачной коже давно потерянное. Языком проводит по крепко стоящему члену, лишь едва касаясь головки. Повторяет с туманной ухмылкой на губах. Смахивает на пытку. Поднимает взгляд, похабно облизывается и принимает член почти по самое основание - удивительно, даже не закашливается. То проходится по всей длине, то лишь слегка посасывает, вслушиваясь в растворяющиеся в пустоте тишины отрывистые вздохи и вибрацией голосовых связок отзываясь где-то в паху. Чувствуя, что на пределе, Куроро сам задаёт темп, путается рукой в ало-розовых прядях, ускоряется. Обои на стенах расплываются, а донельзя белая комната становится обителью похоти. Звенящий порок оглушает, жжёной карамелью струится в уши, лишает слуха и всего, что вертится вокруг него. Куроро приподнимает бёдра сильней и с глухим вскриком его накрывает оргазм - такой же яркий и слепящий, как сидящий у его ног Хисока. Тело становится ватным. Похоть, звенящая, целующая столь же нежно, как прокравшийся в форточку сквозняк очерчивает разгорячённую кожу. Порок затаскивает в цветастое кружево паутины. Они сполна ощутили на себе текучий вкус медового греха.