Внутренние звери

      Если ты мужик, жизнь у тебя складывается не только из хороших моментов, чаще — из откровенной грязи, дерьма, стыда и злости. Так говорил отец, который, как и Габриэль, служил в полиции. Старший Бэйли ни на миг не усомнился в том, что жизнь — это одно большое дерьмо, от которого он по возможности и в силу полномочий ограждает обычных людей. В кармане у него, даже в домашних брюках, всегда лежали несколько пластиковых стяжек на случай, если произойдет что-то, а наручников не найдется. И кобуру он почти не снимал, ремни, удерживающие нож на голени, — тоже. Потому что — мало ли что.       Жизнь — одно большое дерьмо, это Габриэль уяснил раньше, чем пошел в школу, поскольку в то последнее беззаботное лето отец застрелился из табельного. Не выдержал. Приговорил к смерти его не нож торчка и не шальная пуля, а игла медсестры, которая после его ранения в перестрелке перелила кровь ВИЧ-инфицированного.       Выяснилось все после выписки из клиники, и отец, всю жизнь считавший, что умрет в одной из операций, отдавая долг родине, такой иронии, даже откровенной насмешки и плевка в лицо не снес. Нашли его на веранде, в форме с наградами, в начищенных ботинках, выбритого и еще пахнущего лосьоном после бритья. Соседский пес надрывался лаем, мамины цветочные горшки окропились темными мелкими каплями, точно кто-то с размаху бросил в сито кусок свежего говяжьего фарша.       После прощания с отцом Габриэля увезли к бабушке, а когда он вернулся, так, как прежде, уже не было — к ним стал заходить новый дядька, папин одноклассник. И однажды остался насовсем, что Бэйли-младший так и не смог простить матери. Конечно, она не обязана была хранить верность умершему мужу, но… Но. Сложно было поспорить с тем, что Габриэль хранил в памяти его образ как святыню, а она старалась стереть его. Как люди, случайно переехавшие собственную кошку, скорее заводят новую. Как подросток, только что кончивший перед развернутой во весь экран еблей, с удивлением обнаруживает, что забыл запереть дверь и она приоткрыта, а потом, на кухне, мать отводит глаза и спрашивает, сделать ли ему омлет с беконом. Как муж, подслушавший телефонный разговор жены с любовником, покупает для нее на Рождество парфюмерный набор, что стоит дороже его нового пальто. Потому что это то, что лучше забыть, то, чего бы лучше не было никогда. Так поступила с отцом мать.       Габриэль пошел иным путем и поступил в полицейскую академию со всеми возможными высшими баллами. Там из него выбили остатки дури, приучили к дисциплине, и не осталось ничего, чего бы он не умел делать самостоятельно. Но там же он понял, что чем сильнее ты контролируешь внутренних зверей, тем активнее они рвутся на свободу. Потому он и трахнулся в кабинке туалета с однокурсником. В не глухой, открытой снизу коробке было видно все, и ему пришлось лезть на колени к тому парню и задирать ноги при каждом шорохе, хотя прийти было некому — все спали. Было мерзко — воняло по́том, средством для сантехники, сыростью и тем, что может вонять, если заниматься сексом без презерватива и без подготовки. Это было мерзко, это было то, что хотелось забыть, то, что лучше бы не случилось, но это было. И если бы Габриэлю дали выбор — делать это или не делать, он бы сделал снова, еще раз и еще, сотню раз, ведь тогда, после этого спонтанного и животного траха, он впервые почувствовал себя приятно опустошенным. Как если бы нитки, растянувшие его марионеткой, срезали.       Служба в отделе подтвердила слова отца о том, что жизнь — дерьмо, от которого они защищают граждан. Следы кончи он находил рядом с остывшими телами под мостом едва ли не чаще, чем следы крови, и иногда тела были не умерщвлены насильно. Гораздо забавнее было осознавать, что кто-то, с кем ты мог ехать в одном автобусе, или кто-то, продающий сладкую вату в парке, может вот так спокойно подрочить на мертвую бомжиху или… Люди — такие люди. Когда никто не видит, они совершают постыдные вещи: откусывают батончики в супермаркете и кладут обратно на полку, ковыряются в носу и вытирают пальцы о сиденье в общественном транспорте, носят одни и те же трусы неделями или дрочат на фото тещи. Или лифчик сестры, или колготки своей дочери — но этого никто не видит, и потому этого будто нет. Кто-то идет дальше и убивает людей, пока никто не видит, душит детей, насилует подпоенных девушек на вечеринках, где девушка одна, а их таких — под десяток.       Конечно, на занятиях по разбору психологии отклоняющегося поведения они проходили разное. На доске, среди фото вполне законопослушных граждан, примерных семьянинов, одиноких холостяков, про которых говорили, что «он бы никогда такого не сделал», висели снимки расчлененных трупов с обмотанными вокруг шеи кишками и вырезанными матками. Конечно, тест, который проходили сами маньяки, предлагался и будущим служителям закона — больше в шутку, в качестве наглядности пособия.       — Итак, представьте — идут похороны. Двое сестер хоронят мать. Одна из сестер замечает молодого человека, которого не знала и до этого никогда не видела. Молодой человек очень сильно ей понравился, так как был полностью похож на мужчину ее мечты. Девушка влюбилась в него с первого взгляда. Через несколько дней девушка убивает свою сестру. А теперь внимание! Вопрос: какие мотивы двигали девушкой?       Обычно отвечали: потому что этот парень встречался с ее сестрой и она убила ее из ревности, это был их сводный брат и убийство связано с наследством, или что-то вроде. Габриэль ответил первое, о чем подумал: девушка убила сестру потому, что вновь хотела увидеть этого парня. Офицер, ведущий занятия со студентами, тогда только хмыкнул и посоветовал больше этот тест никогда не проходить повторно, потому что ответил он правильно, что нормальным тоже не являлось, ведь понять мотивы маньяка может человек с подобными особенностями психики. Габриэль знал о том, что ему говорят, и действительно понимал мотивы этих людей, чьи фото были прикреплены к доске, — «повтори что-то, чтобы испытать что-то».       Габриэль был болен своим внутренним зверьём, они безжалостно гнали его иногда, раз в несколько месяцев, в бары или блядушники, где он трахался с первыми встречными, потому что эта сторона жизни была из тех, которая лучше бы не была. Ползал на коленях по заплеванному полу, отсасывал мужикам старше себя в разы, подставлял задницу, разве что только в резинке, и забывал до планового осмотра и сдачи анализов, чтобы потом, сцепив зубы, открыть конверт и выдохнуть — чисто. Каждый такой загул был лотереей, в которой можно выиграть если не гонорею и ВИЧ, то хламидиоз точно. Но эти загулы спасали его от того, чтобы пустить себе пулю в лоб от осознания, какой двуличной, чистоплюйной сволочью он являлся, ведь каждый, кого ни спроси, в подразделении знал, что Габриэль Бэйли — непримиримый гомофоб.       Геев, к счастью, у них в отделе не водилось, но иногда на оцепленных территориях или при поиске наркоты они пересекались с кинологами, в частности с Янко Марешом, который ориентации своей не скрывал. Янко бесил своей вечной жизнерадостностью и общительностью, он был как ебаный херувим в этом аду из вывернутых кишок, вони гниющих от «крокодила» конечностей и выловленных в городском пруду утопленников. Вся эта грязь не налипала на него, и даже уставший, после двух суток поисков пропавшего ребенка в районе заброшек, Янко выглядел больше мертвым, чем живым, но все же довольным, ведь Клара, его бельгийская овчарка, смогла найти след и пропавшего мальчишку.       Мареш был геем, но если не знать этого факта, догадаться было нереально: обычный мужик, красив, но брутально, по-мужски, без мягкости черт. Выжженный солнцем медовый блондин, смуглый и крепкий, с прожигающими до внутренностей темными глазами, с осколочным ранением в ноге, отчего прихрамывал, с теннисным мячиком в кармане — для Клары.       Габриэль его люто, всеми фибрами своей лживой души ненавидел, а еще больше, самой ее мякушкой, похожей на скисший крем для торта, хотел. Мареш, как выяснилось, видел его насквозь — рыбак рыбака — и попробовал пошутить на очередной такой встрече по ложному звонку с сообщением, что в здании мэрии заложено взрывное устройство.       — Бэйли, ты всегда такой угрюмый? Может, тебе нужно расслабиться?       — Может, и нужно, — ответил Габриэль. — Только тебя это точно не касается.       — Жаль. Вот касаться я умею. Тебе бы понравилось.       Парни из отдела хохотнули и осеклись, потому что в следующий миг Клара уже висла на занесенной руке Габриэля.       — Пристрелите на хуй эту суку! — еще больше разозлился Габриэль, пытаясь ее стряхнуть и воя от боли, ведь челюсти у овчарки были, по ощущениям, аллигаторские.       Парни растерялись — впервые за все время работы, а Янко ржал.       Потом, конечно, когда он дал команду Кларе отпустить Габриэля, они все же подрались и получили выговор, каждый от своего начальства, потому что дрались всерьез: Мареш приложил Бэйли головой о бампер служебной тачки, на что тот ответил ударом по почке, что не приветствовалось ни при каких обстоятельствах.       С тех пор, встречаясь время от времени, они друг друга старались не замечать, и Бэйли это устраивало, пока он не увидел Янко в одном из второсортных баров, куда Габриэля занесло после очередной неудачи. Вместо того, чтобы арестовать торчка, он его пристрелил, хотя мог, нет, обязан был сначала рассказать о его правах и сделать предупреждающий выстрел, но он просто его пристрелил. Потому что у него был поганый день. Потому что никто не видел. У торчка нашелся пистолет со спиленным номером и магазином без двух патронов, и нетрудно было заметить, что стреляли недавно, и вероятность, что Габриэля могли так же пристрелить из этого пистолета, как кого-то часами ранее, составляла сто из ста. Но… Но он первым нажал на курок, и от этого было погано. А Янко, сидящий за стойкой со стаканом какого-то не менее поганого пойла, пьяный Янко, у которого, наверное, тоже был поганый день, улыбался ему с таким пониманием и так по-блядски сжимал в губах кончик сигареты, что находиться рядом и просто смотреть на него было невыносимо.       Габриэль не удивился, опомнившись в кабинке туалета со спущенными штанами. Воняло по́том, блевотой, средством для сантехники, но на это все наложился крепкий запах алкоголя и парфюма Янко, который трахал его стоя, впечатав в стенку кабинки.       — Пидоры! — сплюнул кто-то в соседской кабинке, нажимая на слив, но Габриэля это не заботило, он не замечал ничего, кроме зубов, прихвативших кожу на загривке, рук на животе и члена в растянутой заранее дырке.       От кайфа хотелось рычать, биться в предоргазменной липкой ломке, от напряженных мышц расставленных широко ног сводило спазмом тяжелые, точно свинцовые яйца. Янко, поняв, что Габриэлю нравится, зажал ладонью его рот, шлепнул второй по пояснице, вынуждая прогнуться, и двигался уже без остановки, в вытрахивающем любые мысли темпе. Кончал внутрь, вжавшись бедрами, и Габриэль вместе с ним, задыхаясь и дрожа как в припадке. Он не ожидал, что Янко, развернув его лицом, вберет в рот его измазанные спермой пальцы, а после полезет целоваться.       И хотя Янко проводил его до такси, обменяться номерами не догадался ни один, ни другой — потому что это было то, чего лучше и не было бы. Что лучше забыть и не рушить ту, другую, благопристойную сторону жизни. Янко, по сути, было плевать на свою репутацию, но он проявил уважение, оставив Габриэля наедине со своими внутренними зверями.       После Янко никого не было — не хотелось. Воротило от мысли о том, кому он мог отсосать или подставиться, ведь его фантазия стала персонифицированной, обрела облик, характер, внешность, запах.       Неизвестный позвонил с телефона-автомата и сообщил, что мужчина с оружием в здании супермаркета удерживает заложников, требуя крупную денежную сумму. Приехавшие на место специалисты вели переговоры, пока полиция оцепляла квартал и разгоняла зевак. Вызвали и кинологов, которые прочесали улицу и соседние помещения. Габриэль заметил Янко, тот заметил его — кивнули и разошлись. Спустя час, когда психолог, разговаривающий с вооруженным психом, где-то конкретно налажал и тот прострелил ногу одному из заложников, переговоры зашли в тупик. Кое-как удалось договориться отдать раненого — и то в обмен на офицера полиции.       — У вас четверо детей, Гибсон, — сказал Янко, наблюдая, как тот снимает кобуру. — Если вас нашпигуют пулями, ваша жена не скажет нам спасибо. Я пойду вместо вас.       — Оставайтесь на месте, Мареш, это приказ! — прозвучало так, что услышал и стоящий за машиной Габриэль, но Янко уже шел ко входу с поднятыми руками, без оружия, а громкоговоритель плевался просьбой вывести заложника.       Клара, исполняя команду «сидеть», смотрела ему в спину, застыв и не дыша, но, когда подошел Габриэль, коротко дернула головой и издала скулящий звук — волновалась, почувствовав настрой ушедшего хозяина.       — Идиот, — проговорил одними губами Габриэль, и напарник сказал ему:       — Он попросил тебя забрать собаку. Ну… если что.       От этого «если что» внутри все заморозилось.       Заложника вывели и увезли в больницу, а переговоры все длились и длились, растягиваясь бесконечностью холодных, исполосованных сигнальными огнями сумерек, и когда внутри здания вдруг хлопнул выстрел, Клара подалась вперед и тявкнула, как щенок, жалобно и обеспокоенно. Габриэль запоздало сообразил, что выстрел прозвучал не внутри — стрелял снайпер с крыши, наконец поймав в прицел психа, который приблизился к стеклянной витрине, но сердце успело сделать скачок до горла.       Когда вывели людей из здания и пустили телевизионщиков к начальнику полиции за комментариями, Габриэль, не таясь шефа, закурил, не отходя от места. Широким шагом пересек площадку перед супермаркетом, приблизился к присевшему на капот машины Янко и вмазал ему со всей дури. Тот, ощупав челюсть, спросил:       — Хочешь, чтоб я тебе тоже личико подкрасил? Бэйли, я сейчас не в форме. Давай без предварительных ласк.       Габриэль, вцепившись в жилет на его груди, коснулся его лба. Губы кривились — не плакал он с того дня, как нашли отца на веранде. Янко, пораженный его реакцией, сидел без движения, затем обнял за пояс и коснулся щекой груди. Обеспокоенная Клара переминалась с лапы на лапу, но подойти не решалась — такие странные они, эти люди. Вот что они сейчас делают? Будто их никто не видит.