Моргород

Игнат думает, что его жизнь похожа на дерьмовую песню, которая вдохновляет одних дураков; от пацанского репа про любовь и вниз, из князи в грязи, а обратно вряд ли выйдет — взросление. Женечка кажется удивительным. У Жени волнистые волосы примяты к черепушке, а руки длинные, худые, с мягкими скосами мышц и острыми локтями, торчащими из-под рукавов выстиранной футболки. Женечка улыбается напропалую, сквозь сетчатый забор, соседский для Игната и свойский, ну, для себя. Соседи они. Они соседи — всего лишь — а Игнат не может оторвать взгляд. Иногда, очень редко, они встречаются взглядами по утрам. Тогда у Жени в руках невероятных размеров кружка кофе и безвкусная футболка с трансформером, а у Игната на сердце тяжело. Солнце ещё совсем холодное, но слепит отчаянно. Женя щурится, лыбится во все тридцать два щербатых и машет Игнату рукой, но не прося подойти, а просто констатируя факт — труп засекли. Голосуйте за предателя: Ваши красные глаза Голубые вены Или глупые губы, которые против воли растягиваются в уродливую ответку. Женя кивает головой и идёт куда шёл — в пристройку, типа летней кухни, но без этих красивых светлых стульчиков и декоративных брёвен. Игнат знает, но не потому что сталкерит, а потому что когда-то очень давно сам помогал её строить. Ну, гвозди носил, носился по двору, щипался с Женей, непропорционально мелким и носатым, и смеялся поразительно громко. Родители Женечки были добрые, с сединами, вежливо пробивавшимися на висках и макушке. Дядя Саша говорил, что научит Игната чинить проводку и менять покрышки, и никогда не акцентировал, что это из-за того, что у Игната отца совсем не было. Тётя Тоня угощала диабетическим мороженым из творога и тыквенной кашей, из-за которой дома есть совсем не хотелось; читала нотации о занозах и осиных гнёздах. А потом тёти Тони не стало. Игнат не помнит, как точно это случилось, но слово «сахар» о чём-то говорит. Дядя Саша, который по возрасту стал уже Александром Петровичем, хотел повеситься в пристройке, но балка оборвалась — гвозди не выдержали. Следующей не выдержала Игнатова бабка. Так получилось, что Женечка, всё ещё мелкий и смешной, в тот день был у Игната дома. Они смотрели мультики по чёрно-белому советскому телевизору. Было не страшно, потому что в пять лет смерти ещё не существует. Мама уехала в город, привезёт гостинцы, а себе — большую серую шаль, ещё теплее той, в которой она ходила и дрожала раньше. Было не страшно, так что Игнат начал проситься, чтобы Женя — Женька — остался у него с ночевой. Конечно, бабушка, которая знала, что шаль потеплее никому больше не нужна, согласилась, и даже пошла к соседскому Саше сама — спросить, проведать. А Саша — чуть ли не всё. Лежит, воздух ртом хватает. И так тихо, будто и нет уже никого, как если бы он совсем не хотел людей потревожить. Но Игнату с Женей было не страшно. Через полчаса они пошли на двор, играться с палками в войнушку, а ещё через час — начался ливень. В пять лет о воспалении лёгких думается с трудом. Игнат помнит, как они бегали под шумными каплями, такими большими, что делалось больно, когда они попадали по рукам. Женечка смеялся, а его намокшая неаккуратная чёлка прилипала ко лбу. Футболка темнела и становилась холодной. Игнат, видя это, набирал воду в ладоши и плескался в Женю и, хотя ничего не долетало, Женечка всё равно плевался и фыркал, как его кот Мотя, если ему на нос во время умывания капнуть мыльной водой. Вроде, домой они вернулись минут через пятнадцать, продрогшие, но счастливые. Игнат нашёл полотенца и очень-очень старательно вытер волосы и лицо, а Женя начал мотать головой по-собачьи и снова всё намочил, за что получил необидный подзатыльник и, смеясь, унёсся вглубь дома, оставляя за собой мокрые следы. Игнат побежал следом, гулко топая босыми ногами по полу, и кричал, что, если Женя не спрячется, он ему накостыляет — слово такое выучил новое, от парней постарше нахватавшись. Но было не страшно, пока не пришёл дядя Саша. Он шёл ровно и слишком спокойно, будто игнорируя дождь, ветер и трепетный детский смех. По пятам семенила бабушка Игната, глядя вперёд себя немножко потерянно. Дядя Саша, который обещал научить водить машину и общаться с девочками, который не говорил от отсутствующих отцах и названных семейных узах — просто пришёл и, почти не объясняясь, забрал сына. Никто не знает, что произошло тогда, но факт остаётся — на следующий день Игнат Женечку не увидел. Ну, увидел точнее, но не совсем его. Так, мальчика с красными глазами и пустым, бескровным лицом. Тогда — да, стало страшно. Тогда Игнат понял, что страшно — это когда знаешь. Что-то. Всё на свете. Предназначение сахарозаменителей в чае. Плетение узлов. Боль. На следующий день, когда Игнат, лучась улыбкой, помахал Жене длинной рукой с зажатой в ней полуметровой палкой, тот скривился, будто от зубной боли, и отвернулся почти сразу. Это было странно, очень странно — а ещё обидно до невозможности. Тогда Игнат нахмурился, бросил палку в первую же попавшуюся сторону и ушёл в дом. У него есть причины ждать нормального ответа, а ещё — есть проблемы. После прогулок под дождём он говорит в нос и кашляет, поэтому и не пошёл выяснять отношения. Может, Жене тоже плохо? Да, наверное да, потом будет получше. Но получше не стало. Они почти не говорили год, но в быстром, рифмованном детстве это несоизмеримо легче. Ещё через год Женя с отцом уехали на север, а Игнат пошёл в школу, до которой два километра по просёлочной дороге. Оброс друзьями. Оценками. Научился курить почти без запаха и обсуждать девочек, не имея к ним никакого интереса — кажется, к четвёртому классу это у всех так. Бабушка брила его под дедовский армейский ёжик каждый месяц, а мальчики смеялись. Они бы смеялись и если бы он ходил обросшим, так что это ничего. К восьмому классу он целовался дважды, с двумя очень красивыми девочками, а Илья — Игнатов ненавязчивый лучший друг — говорил, что и за это он должен быть благодарен. Илья вообще такой, когда говорит, когда шутит — непонятно. Поэтому чаще всего он молчит. В десятом классе вернулся Женя. Въехал в пустующий соседний дом, как если бы ничего не было, будто на выходные к тётке уезжал. Дяди Саши больше не было. Ну, или где-то он был, но точно не здесь. Когда они с Игнатом случайно встретились взглядами — стало страшно. Тяжело. Больно. У Жени были по-городскому длинные волосы, убранные за торчащие уши, и тёплая футболка под однотонной рубашкой. Он улыбнулся Игнату просто и ласково, по-домашнему, и — всё. Стало стыдно за сигареты, за горькие и гнусные усмешки, за два поцелуя с красивыми девочками. За мысль о том, что из города не возвращаются — может, тётю Тоню ещё стоит подождать? Стало стыдно, что жизнь прошла как будто и без Жени, но, по сути, это же он сам в этом виноват, да? Едва заметно подёргиваясь, Игнат кивнул. Улыбнулся одним уголком губ. Умер на месте. Женя стал высоким и красивым, даже немного женственным. Игнат подрабатывал на лесоповале и планировал, если выйдет, однажды сдать экзамены и поступить в училище после одиннадцатого. А теперь они иногда встречаются взглядами по утрам, и Женя ему улыбается, и Игнату от этого плохо. Илья с этого — с момента существования Жени — смеётся запредельно громко, некрасиво откидывая голову назад и открывая кадык — хочется щёлкнуть, из подростковой вредности, просто так. Илья смеётся и говорит, что Женя похож на петуха и лучше ему на двор не высовываться. — А то знаешь, мало ли, — картинно-неровно пожимает сколиозными плечами, затягиваясь неопрятной, мятой Примой. Игнат кивает, потому что, по сути, так и есть. Основа жизни — конспирация и маскировка. «Кто там опять полапал ту девку с параллели?» Они с Ильёй идут по длинной дороге к Игнатовому дому, потому что погода приятная, но перспектива поиграть в компьютер приятнее. Илья запойно рассказывает, что Слава — их близкий «братан» — купил подержанный мотоцикл и вот-вот научится ездить. Потом научит Илью. — А тебя, — он продолжает смеяться, — посадим в люльку, чтобы не обоссался. Игнат искусственно-потерянно улыбается, глядя в землю, и не больно пихает Илью в плечо. — Да чо ты? Будешь как рокер ехать. Или бандит с автоматом и тёлкой под панелью. Заманчиво. Удобно. «Что-что говоришь, какие у неё сиськи?» — А если я так не хочу? — спрашивает вдруг Игнат без особого интереса, энтузиазма или желания возвращаться домой так быстро — ради лишнего часа за печкой они прогуляли три урока, бабка опять вопить будет. А Илья на мгновение как будто застывает — не ногами или излишне длинным телом, а мыслями. Застывает, а потом говорит неожиданно: — Чего не хочешь? И ещё через секунду: — Чего не хочешь — то нахуй. Кататься надо в радость. Ну, как будто он знает; и всё равно приятно. Потому что, ну, Илья очень резкий, прямой и претенциозный, но всё равно ведь неплохой. Иногда прикрывает на уроках, шпоры подкидывает, знакомит с девчонками, которые на нём пачками виснут. Пару раз даже пиццу в столовке покупал, когда у Игната было по нулям. Сиги стреляет. Поддерживает. Хороший Илья человек, только зачем-то делает вид, что плохой. Игнат, наверное, тоже хороший, но про себя судить не берётся, а больше особо и некому. Все хорошие. А Женя самый лучший. Его ещё за полкилометра видно, по ощущениям. Стоит на дворе — вышел всё-таки. Крючится над чем-то. Игнат медленно вздыхает, так громко, что даже Илья обращает внимание. Спрашивает: — Чо случилось? Игнат без слов, одним подбородком указывает вперёд. Удивительно, но Илья понимает исключительно: — И зачем он припёрся? Вернулся. Кто его тут ждал? Никто не ждал, но кто-то, наверное, дождался. Снова здарова — Игнат за себя не судит. У Игната рубашка висит на плечах, как на манекене, потому что — дедова. У Игната холодные глаза, подрагивающие руки и очень печальный вид, когда Илья начинает ржать, приглядываясь: — Это он чо, дрова рубит? Конечно, чем ему ещё заняться? Но ведь правда рубит же. Ну, пытается. С неудобным захватом и как будто из-за плеча. Глупо одним словом. Неправильно. — Карячится как лох, — заключает Илья. Игнат безвкусно поддакивает, случайно побуждая к развитию мысли: — Но он же, вроде, совсем мелким уехал. А в городе-то где научишься древорубству? Только у бобров в зоопарке, блин. И в городе отопление, а тут он с ума сойдёт, наверное. Околеет. Морозко, блин. Игнат усмехается немножечко заинтересованно, почти удивлённо. — Хочешь помочь? — Не хочу. Но, сам понимаешь, душа просит. Игнат понимает. «Вау, а у той девки с параллели правда такие большие, или это вата в лифчике?» Когда они подходят, Женя, до того полностью погружённый в свои мысли, с удивлением поднимает взгляд на то, как Илья вдруг повисает на сетке его забора — ну, хватается цепкими пальцами за проволоку в полторы руки выше своего роста, натягивается весь, то ли по-плотоядному пытаясь стать больше и опаснее, то ли по привычке славной турниковой юности. — Женёк, ты чо творишь? — говорит с таким претенциозным гонором. Женечка усмехается. Быстро оценивает взглядом обстановку и — Игнат не знает, что именно его успокаивает: чьё-то присутствие, крепость сетки, замок на ней. В любом случае, Женечка излишне пафосно-неловко, наигранно облокачивается на топор, как в фильмах, или как на тех странных календариках с австралийскими пожарными. — А в чём, собственно, претензия? — белозубит Женя, и Игната буквально высаживает, потому что с самого их воссоединения — как громко — он в первый раз слышит отдалённо знакомый голос. Звук уже не косой чёлки под дождём и не маминой шали. Хотя у Жени голос всё ещё не до конца сломался, звучит он хорошо. Вкусно. Едва ли не безопасно — это прильщает сильнее всего, но кажется надуманным и несправедливым. Илья подаётся грудью вперёд и прижимается к ограде, наверняка пыльной и ржавой, как всё то, что может их разделять. Он щурится и немного наклоняет голову, блестяще выдерживая зрительный контакт. — А претензия в том, что на тебя больно смотреть. Звучит угрожающе, но Игнат откуда-то изнутри знает, что всё в порядке есть и будет. Он стоит чуть поодаль. Илья, занимающий всё поле зрения, не даёт им с Женей встретиться взглядами, но это, если честно, к лучшему. Потому что Женечка — особенная позиция без расшифровок и координат. Игнат не знает, чем он жил на протяжении десяти лет, но очень хочет узнать, и это кажется магическим. — Так не смотри. Женю хочется поцеловать, но Игнату от этого не муторно. В конце-концов, у него есть телефон. Интернет. Пару часов в день на просмотр вещей обобщённо-эротичного содержания. Глядя на Женю, создаётся впечатление, что познакомились они именно там, в паутине, две неудачливые мушки с клейкими крылышками, угодившие в оковы западной пропаганды, красоты или счастья. Но — это не так. Они знакомы и не знакомы с детства, а сейчас стоят друг перед другом и на тех же друг-друга даже не смотрят. Всё внимание на Илью. — Да как-то не получается на тебя, додика, не смотреть, — сказать бы мог любой, но говорит Илья. У него волосы острижены в столь же нелепый ёжик, как и у Игната, но рыжий, такой, будто по скальпу размазана кровь. — Душа болит, а то отцепишь себе что-нибудь и будешь людей культями пугать. Посмотри лучше, как это делается. Игнат не совсем понимает, зачем банальную полудружескую помощь нужно заворачивать так, будто делаешь отложение. Наверное, именно этим и занимаются красивые девочки, когда красятся на прогулки с лучшими подругами. Когда говорят: «Ой, ты сегодня такая страшная» и целуются в обе щеки немного актёрским европейским касанием. Женя улыбается и косится на замок, или на сетку, или на Игната. Согласовывая что-то с собой, зарывается свободной рукой в карман штанов и вылавливает ключ. — Давай, смелее, бить не будем, — щерится Илья. Женя зачем-то отвечает ему тем же — семейное, наверное. — Конечно не будете. Город же — большая деревня, а деревня — не очень большая семья. В конце-концов, к огромному Игнатовому удивлению, Женя открывает калитку. А Игнат — а Игнат в ужасе, пытаясь не вспоминать, что чужая трава зеленее, а чужое лицо может быть таким наивно-покорным и вдохновлённым, как в тот раз, когда Игнат Жене поведал, что яблоня в его саду хороша для лазанья, а эти юркие птички с сине-чёрным пером и красным пятнышком на шее на самом деле не прячутся всю зиму от обиды, а улетают в тёплые края. А теперь Илья будет учить его рубить дрова? Да где это видано?! Это не ревность, но что-то омонимическое. Заходит в чужой двор Илья с неуместной гордостью и чувством, будто ступает на недавно отвоёванные земли. Игнату он говорит вдруг, оборачиваясь всем корпусом: — Бери топор, лесоповальщик. А, вот так это теперь работает. Будь хорошим чужими руками. «Да ты что, прям там отработала ртом?» Вся жизнь, чтобы скрыться, вывернуться, стать не тем, кто ты есть. Игнат берёт топор. Женя берётся на него смотреть. Наверное, ему смешно, потому что у Игната на плечах всё ещё висит-качается дедова рубашка, под боевым весом которой он кажется ещё уже и тщедушнее. Но дрова рубить Игнат правда умеет, и это уже что-то, пусть и ужасно скучное. Всё-таки подработка у него не пыльная, а потная — три часа после школы, «вместо качалки», «всем девочкам нравится», — из-под усов старшего бригадира, который младший руководитель, который берёт Игната за плечи одной рукой, а до того — берёт на работу без оформления и пенсионных отчислений, но с прагматичной уверенностью. В деревне вообще найти работу не так тяжело, но никто не знает, зачем тебе она: чтобы не видеть, не слышать, или… Чтобы погрязнуть так глубоко, как только выйдет, лишь бы не проглядеть момент превращения из себя-реального в себя-идеального. Лири, ты что, совсем уже? Игнат нашёл свою подработку, на секунду закрыв вкладку с гей.ххх, а вот — он здесь. А через час они, все они, с Женей и Ильёй, уже сидят в чём-то вроде уличной кухни и едят груши — у яблоньки-то все ветки пообламывали ещё давно. Женя говорит, что так и думал, что всё вот так вот и случится — вроде его всю жизнь нужно было в очевидное лицом тыкать. Шали, город. Игнат удивляется тому, что у них сохранилось похожее чувство юмора и любовь к войнушкам, а Женя — почти одинаковому росту и веснушчатым щекам. Илья совсем не мешает. Всё выглядит весело. А потом к Жене приходит девушка. Случайно, как всегда. Не в обиду, очень красивая, но — у Игната какая-то модель идеальной жизни рушится, раскалываясь остриём внутрь. Оу. Оу! У девушки, которая вдруг заходит на кухню, длинные светлые волосы, стекающие водопадом по спине, и ужасно ласковые губы, растянутые в сладкой улыбке. Она выглядит как с обложки, идёт как с подиума, и уже бессильно злит. Говорит где-то возле условного дверного проёма: — Приветик, ребята. А потом подходит к Жене и идеально, картинно, иконично целует его в гладкую щёку. Игнату хочется провалиться на месте. Когда она проходила мимо — от неё пахло духами и молоком, а не занозами. Игнату кажется, будто кто-то не просто разрушил его гештальт, а взял последний кусочек многомиллионного пазла всей жизни и нагло-любовно разрезал его маникюрными ножницами. А Илья вдруг как будто промаргивается, смотрит на неё несколько секунд и говорит: — Какие люди и без охраны. Девушка смеётся. Женя поднимает на неё взгляд и — вау! — тоже смеётся. Им всё ещё хорошо! Игнату хочется выть. Они, все они, говорят ещё что-то, но Игнат больше не слушает. В голове ухает. Он отпрашивается буквально через две минуты, ссылаясь на ужасно больную, недосмотренную бабушку, и Илья провожает его взглядом, вытесанным из чистого подозрения, но ничего не говорит, и за это ему уже спасибо. Илья ведь хороший. Это жизнь плохая. В ту последнюю секунду, когда Игнат переходил порожек, сам чёрт дёрнул его обернуться. Женя на него не смотрел. Балку, на которой дядя Саша хотел повеситься, так и не заменили. А время шло. Илья ворочался во сне, оставаясь у Игната на ночь, гасил сигареты о подошвы кроссовок, прокуривал дом и пытался не говорить ни о чём конкретном. Природа-погода. Как назло, наступила зима. Игнат был ему благодарен, но, наверное, не испытывать при всём этом злость вообще довольно трудно. С Женей они стали встречаться ещё реже, потому что выходить стало слишком холодно — телу, не телу, какая разница? Стоило на Женечку посмотреть — становилось как-то неприятно. Он больше не казался ни мушкой, ни комариком, и в паутине его наверняка никогда не было — волосы длинные с толку сбили, руки, глаза красивые, чистые, со взглядом этим из-под ресниц. Представлять лицо Жени гадко и жутко, потому что его касались чужие губы, и это — самое наивное, что могло бы когда-либо прозвучать, но — не прозвучит. Наверное, это нечестно, ведь Игнат тоже целовался с девочками, с двумя, красивыми, как заря и сумерки; но это другое. Им он никогда не улыбался. Илья говорит, что всё это бред. Всё — это он про самостоятельную по математике. Илья ничего не знает. Никто ничего не знает. Их друг, Слава, правда купил мотоцикл. Без люльки, конечно, но обещал прикрутить огородную тачку — Илья с этого смеялся минут двадцать, живо описывая, как Игнат мог бы свалиться на повороте, или на кочке, или просто на бабочку заглядевшись. Но тачка не понадобилась. Слава правда научил Илью кататься, а потом под очень-очень большую ответственность давал погонять самостоятельно. В такие вечера Илья подбирал Игната на первом перекрёстке и буквально впечатывался в руль, ошалело улыбаясь. Взахлёб рассказывал об амортизации и скорости, что на маленькой тяжелее управлять, а большая кружит голову сильнее бабкино-дедкиного самогона. Игнат кивал головой. Садился на самый багажник, игнорируя отсутствие свободного места, и сильно обнимал Илью, надеясь как-то удержаться в перспективе. — Не бойся, — раз за разом повторял Илья, криво оборачиваясь через плечо, безопасно, потому что они ещё не выехали, — у меня всё под контролем. Довезу в целости. Потом он делал очень довольное лицо и брал разгон, выезжая за пределы посёлка, и вот тут начиналась магия. По правде, Игнат ни разу не смог открыть глаза в этот момент. Его начинало трясти, уши закладывало, а глаза слезились, как в припадке. Едва не вываливаясь на дорогу, он ещё сильнее вжимался в широкую спину Ильи, лбом упираясь куда-то между острых лопаток, и это давало хоть какую-то надежду на спасение. Было холодно, а дышать совсем нечем, кроме чужого запаха. Однажды Илья отвёз его на высохшее озеро, а в следующий раз — на очень живописный пустырь. В смысле, у Ильи предельно плохой вкус. Но с ним спокойно. Мирно. Не хочется биться головой о стену и уничтожить Майкла Бэя. — Тёлки такие тупые, — говорит Илья, имея в виду ту девушку, которая его раздражает, из параллели, страшненькую, но достаётся всем. Игнат пожимает плечами: — Не все тупые. — Некоторые ещё и стрёмные, да, — смеётся Илья. Они лежат на ещё не сошедшей траве, на холодной земле, на какой-то поляне. Игнат мог бы вспомнить о северном море, но это так глупо. Солнце уходит, не слепит и не греет, кое-как существует. По джинсам ползают букашки. Илья говорит: — А чего тебе их защищать? У самого-то тёлки нет. — Я им не нравлюсь. Примерно тут Илья с возгласом подскакивает, пружинисто опираясь о землю одной рукой, прямой в локте. Смотрит на Игната с нескрываемой язвой. — Что, блин? На тебя же Танька слюни вешает. Танька. Таня. Сумерки и один беспечный поцелуй на новогодней дискотеке. — Ты серьёзно? У Тани длинные тёмные волосы и очень бледное лицо, выражающее какую-то особенную скорбь — его представлять не больно, а просто не хочется. — Конечно серьёзно! Хочешь сказать, не видел, как она на тебя пялится? Если честно, не видел. В основном потому что не смотрел. — Нет. — А ты приглядись! Если хочешь тёлочку, Танька — лучший вариант. И не в моём вкусе, — он шутливо пихает Игната в бок. Танька — та самая девушка, которую «опять полапали», у которой «сиськи» и «рот». Игнату не обидно, что ему прочат только таких девушек, ведь в этом есть какая-то елейная справедливость. Войнушки, веснушки, груши и яблони, чёлки, футболки и страх. Неизвестность. Тачки. Девочки. Игнат закрывает глаза, считает до трёх, а потом вдруг, не открывая, говорит: — Илья… а я правда хуёвый? Сладкие губы, красивые, горькие, гадкие, губы, которые растягиваются в сочную «о» или сплёвывают кровь. — Что? — переспрашивает осипше Илья, как будто ничего не понимает. Губы, которые никогда его не коснутся. Игнату не трудно повторить: — Я хуёвый? Плохой? Я сделал что-то не так? Несколько секунд они молчат. С каждым мгновением становится холоднее — тепло уходит из земли, из воздуха, откуда-то изнутри тоже чуть-чуть. — Кто тебе это сказал? — Я сам вижу. — Хреново смотришь значит! Ты нормальный. Классный! У тебя хорошее чувство юмора, работа, ты умный, честный и любящий. Что тебе ещё нужно? Ня. Же-ня. Любящий, как же. Игнат с трудом разлепляет веки, смотрит пару секунд на небо, пустое и белое, как молоко, и как будто смиряется с тем, что терять особо ничего. Снова закрывает. Илья же хороший — так? — Я не думаю, что мне нужна девушка. Игнат ждёт, когда ему станет больно, когда сознание затопится кровью, раскрошатся зубы, когда весь мир запульсирует в такт набатному сердцебиению в ушах и вдруг затихнет. Но ничего не происходит. Так долго, что он добивает: — Я гей. — Давай быстрее и езжай домой, я сам доберусь. Ничего не происходит. Ничего не происходит. Холодно, холодно. Игнату начинает казаться, что Илья успел уйти до всего этого, что он очень далеко, живой и счастливый, вернул мотоцикл Славе, вкинулся за бензин, пошёл домой, по пути встретив какую-нибудь Сашу, и влюбился до потепления. Ничего не происходит. И вдруг Игнат чувствует сухое дыхание на собственных губах. Страх прошивает волной кипятка по затылку. Холод. Касание. Это происходит всего секунду, но длится вечность. С привкусом Примы и машинного масла. Когда Игнат открывает глаза — Илья выглядит блаженно-напуганным. У него сломаны брови, а на губах пустыня. Его глаза открыты. Игнат ничего не понимает, и поэтому ему очень страшно, но — это сложно описать. Словно натянутая струна. Что-то далёкое и невозможное, как ухватить себя за хвост. Давление бьёт молотом. Запоздало Игнат ощущает, что от холода у него дрожит челюсть. Приходится стиснуть зубы — слишком громко клацают. Илья рядом — намного ближе, чем мог бы быть Женя, у которого красивая девушка и высокий забор. Илья рядом и вроде как не против. Он «за» и, когда у Игната наконец-то получается сфокусировать взгляд, он видит, как Илья пялится на его губы, перекатывая во рту язык. В каком-то смысле это возбуждает. Радует. Успокаивает. С Ильёй всегда спокойно. Не веря больше ни одной вещи в мире, Игнат с шумным придыханием шепчет в чужое лицо: — Если хочешь — давай. В следующую секунду они целуются. Громко и заполошно, с какой-то обидчивой тревогой, мол: «Я тоже могу!» Очень больно от зубов и яда, так, как никогда не получится даже с самыми красивыми девочками, на которых всё равно не встанет. Это хорошо, хорошо, потому что по-другому всё равно не получится. Илья уже здесь. Он не ушёл когда-то, не уйдёт сейчас, он хороший, смешной, почти совсем не стрёмный, и его язык уже у Игната во рту. Если по-другому всё равно не получится — почему бы и не так? А потом всё идёт наперекосяк. По всей видимости, Илья умеет дышать носом, так что Игнату скоро приходится его отпихнуть, чтобы глотнуть воздуха. Его щёки красные и горячие, но Илья ничего не говорит, потому что сам держится лицом вниз. Выдыхает. Роняет голову куда-то Игнату на грудь и жмурится, тяжело выворачиваясь. — Что это было? — с оттяжкой интересуется Игнат. — Я всегда знал, что ты пидор. Просто долго думал, что это может значить для меня. Оба прыскают. Солнца больше нет — скрылось за горизонтом, как за тёмным поворотом троллейбус. Илья говорит, что никто, даже Слава, не знает, что он гей. И не должен узнать. Игнат живо кивает головой, и лёгкая рябь, колыхание проходит по всему его телу — Илья почувствует. Они лежат так несколько минут, не думая ни о чём, потому что думать для них физически тяжело и небезопасно. Хочется спать. Под тяжёлое одеяло. Поесть. Вместе или раздельно — не суть вообще, или не такая большая. С едва слышимым хрустом хрящей и совести Илья приподнимается на локте, взглядом вперившись прямо перед собой. Спрашивает нелепо, не вовремя: — Ну так… тебе понравилось? Игнат думает о солнце. О заборах, перекладинах и шалях. Всё лучше, чем ничего. Думает о Жене, и поэтому говорит: — Понравилось. — Хорошо. Хорошо. Давай, вставай, я отвезу тебя домой. Оказывается, прижиматься к спине Ильи — по-старому; будто ничего не изменилось. Будто и не могло никогда. На прощание Илья смотрит на Игната лишние три секунды, но больше ни на что не решается — из окна струится очень тёплая река лампового света, цепляясь за подоконник, видны силуэты. — Спишемся сегодня. И сегодня, всего через несколько часов, Игнат пишет:

Вы 23:50 Это значит, что мы вместе, или что-то в этом роде? Илья 23:52 Да

«Да — вместе»? Или «да — что-то в этом роде»? Игнат не решается спросить. А на следующее утро встречается с Женей. Тупо, печально. Хочется спросить: «Почему сейчас, почему не раньше?» Женя кивает головой и нелепо просит подойти одними жестами. Игнату не хочется. На улице уже очень холодно, он в куртке, которая всё равно продувается, с рюкзаком за брезентовыми плечами, готовый в школу. Он всю ночь пытался думать об Илье и том, что между ними. Ему сейчас не нужно подходить. Поэтому Игнат игнорирует всё возможное, запирает скрипуче-колючую дверь, выдыхает слишком глубоко и не глядя идёт к своей калитке. — Эй! Игнат! Вот же блядь. — Ну же, ты же не глухой, подойди сюда! Тяжко, очень тяжко. С напористым скрежетом вздыхая, Игнат останавливается на секунду. Он мог бы уйти сейчас, это бы сказало о многом. Он мог бы прямо сейчас забыть о гвоздях, яблонях, ласточках и городах, мог бы откреститься и оставить в прошлом. Вместо этого он оборачивается до тех пор, пока в центре поля его зрения не оказывается Женя — но с места не сдвигается. — Что тебе? — спрашивает немножечко слишком резко. Женя удивлённо приподнимает брови двумя короткими толчками мышц, но никак это Игнатово ребячество не комментирует. Говорит: — Я всё не мог тебя раньше поймать. Как баба Валя? Всё уже лучше? Баба Валя — бабушка, «ба», повод, которым Игнат воспользовался, чтобы сбежать. Боже, поставь памятники всем невинно обруганным и изувеченным. — Да, всё хорошо. — Это хорошо. Может, тогда вы с Ильёй ещё зайдёте как-нибудь? Игнату не нужно — правда! Он хочет спросить, помнит ли Женя о ласточках, или о войне, объявленной соседскому коту, или о том, что в самом дальнем закутке, где встречаются их участки, возле большого куста колючей ежевики, есть потайной лаз, по которому они в детстве перебирались друг к другу, будто в сказке. Важно ли ему это до сих пор? Потому что по себе судить Игнат не берётся. Илья оказывается слишком настойчивым. Он выглядит, будто наконец дорвавшийся, а ведёт себя ещё хуже. Они встречаются в школе, а потом ещё раз у Игната дома. Ведут себя тихо во всех смыслах — бабушка, баба Валя, за камышовой стеной, не стоит со стаканом, конечно, но наверняка слышит всё громче шёпота. Игнат включает компьютер и долго-долго грузит игру, а Илья, сидя рядом на стуле без спинки, трогает его за плечи и бёдра. Это больно, но не метафорически, а потому что Илья грубоват. У него высокое мечтательно-сосредоточенное лицо. Волосы на его висках ржавые, как и мелкие пятна веснушек под носом. У Игната с ним нет прошлого, еле-еле творится настоящее, и поэтому ему совсем нечего предъявить. Это тоже хорошо. «Хорошо». «Хорошо». Когда Илья скупо целует его в уголок губ — ничего не происходит. Ничего вообще не происходит. Слава даёт Илье мотоцикл, Илья заезжает за Игнатом, а дальше по обкатанному-обкусанному сценарию, пока не пришли первые заморозки. Поцелуи на траве горькие и кислые, от них болит рот, в той его части, которая за дёснами, которая начинает ныть, если съесть целый лимон за раз. Руки Ильи постоянно в разных местах. Тяжело дышать. Но — почему бы и не так? Да? По другому ведь не будет. Не найдётся в этих трёх соснах ещё один почти красивый, согласный, который не будет говорить ни о чём — вообще. Но, по правде, Илья ядовитый. Он понимает это и делает ещё хуже. Смеётся ни к месту. Корчится. Кусается — до обидной крови, перемешанной со слюной из полуприоткрытого рта. Видит, что больно, плохо, и целует ещё глубже. По правде. По правде, Игнат знает, что и это ему совсем не нужно. Но ему хочется, елейно и солнечно хочется, чтобы снова было хоть что-то. От этого очень тяжело отказаться. У девочки Жени были очень сладкие, по-корейски градиентные губы, поэтому свои Игнат позволит разбить. Такая у него логика. Железная. Пуховая. Что тяжелее? Однажды, где-нибудь в декабре, выслушав все на свете нравоучения бабушки и вымученно посмотрев в болотные глаза Жени-за-решёткой, получив тройку за контрольную по математике и чуть не поскользнувшись на припорошенном снегом льду, Игнат дошёл до дома Ильи. Разделся. Разулся. Посмотрел на себя в зеркало, висящее в прихожей, и не нашёл совсем ничего, что можно было бы пожалеть. Быстро выдохнул, растирая грязными руками раскрасневшиеся щёки, и крикнул куда-то вглубь дома: — Ты один? Конечно Илья один, с матерью на дежурстве и бесчеловечно интересной игрой в телефоне. Какие-то гонки, где нужно поворачивать телефон, чтобы рулить. И нельзя оторваться. — Уже не один, заходи! Зайти совсем не трудно. У Ильи планировка почти такая же, как у самого Игната, с маленькой, со спичечный коробок, прихожей, низкими потолками и спиралью закрученными комнатами. Илья кричал из своей, из последней. Кричал, говорил. Пока Игнат идёт к нему, продолжая тереть щёки, ему вспоминается, что у Жени в доме когда-то было также. А сейчас — неясно. Игнат не знает. Совсем. Женя — а что Женя? А Жени больше ничего. После всего, что между ними было. Жени нет. В комнату Игнат приходит уже другим человеком. Сходу смотрит на обои в красно-синюю машинку, на разобранную постель, Илью на ней. Он тоже помятый и домашний, с увлечённым лицом и в футболке выстиранной, приподнятой на животе, такой, которую хочется и в клочья разодрать, и бережно натянуть до самых колен. Буквально на мгновение Илья отрывается, чтобы кинуть беглый взгляд поверх телефона, и криво улыбается одним уголком потрескавшихся губ. Наверное, становится немножко больно, потому что сразу за этим он их облизывает несколькими малосексуальными движениями. Смешно. Легко. Совсем не думая. Илья противный до невозможности, но он здесь, он улыбается, и ему одному совсем не стрёмно сказать: — Слушай. А ты меня типа… хочешь? На секунду Илья замирает. Кажется, у него передёргиваются прижатые к подушке плечи, но это сложно оценить. Он не отрывается от игры. Его лицо изо всех сил ничего не выражает. — Я думаю, да. Но у меня нет резинок. Это хорошо. Да, очень. Это хорошо, что они одинаково заинтересованы в этом. Поэтому остаток вечера они смотрят какие-то неинтересные видео, а потом делают пробники по истории, редко касаясь предплечий друг друга замёрзшими пальцами. Игнат знает, когда крестили Русь, и что за храм изображён на чёрно-белой картинке, поэтому Илья смеётся и выуживает из-под ворота чужого свитера серебряный крестик. Говорит распятому Иисусу: «Не подсказывай!» Это очень смешно, поэтому Игнат тоже растягивается в улыбке, щуря лучистые глаза. В эту секунду ему кажется, будто всё идеально, словно и не нужна ему никакая любовь. А через неделю Илья уезжает в город. Не по-настоящему, не навсегда, и даже не на десять лет — ему всего лишь нужно проведать свою тётку, ну и — ему хочется. Игнат ждёт его верно и нетребовательно, иногда пишет, что скучает, в Инстаграме. Смотрит редкие совместные фотографии, такие старые, что на них ещё трое стоят, скалозубят в камерную вспышку; Игнат не видел Славу уже несколько месяцев. Наверное, Илья не даёт им пересечься, потому что чего-то опасается. А может стесняется, что ему ни капельки не свойственно. Илья уезжает на пять дней в холодный и солнечный город, где никогда не идёт снег, а в январе замерзает море. Обещает привезти смешной брелок на ключи и много-много фотографий. Возле ротонды — так они называют беседку, прикинь! С театром на ладошке. В порту. Он клянётся, что Игнату понравится, и тогда у него правда глаза светятся. Но через пять дней, когда он возвращается, когда Игнат встречает его на автовокзале среди ночи, чуть пугливо оглядываясь на каждый шорох, Илья не показывает фотографий. Даже с масонскими знаками и ожившими золотыми ангелами. Илья почти не улыбается. У него немножко виноватое лицо. В скудном свете одного далёкого фонаря Игнат может различить, что у Ильи шея похожа на обглоданное мясо, вся в запёкше-кровавых разводах под кожей. Не похоже, что это последствия драки, или любого другого насилия. Если честно, Игнат не знает, как реагировать. Но его радует одно — ему почти совсем не больно. С тех пор Илья на него не смотрит. Много времени проводит в телефоне, иногда непроизвольно улыбаясь куда-то в глубину сети. С мухами, пауками и пропагандой гомосексуальности. Кто-то мог бы назвать это изменой и был бы прав. Но Игнату не нравятся ярлыки. Не нравится выяснять ненастоящие отношения. Они продолжают по вечерам заниматься подготовкой к экзаменам, редко смеются и больше друг друга не трогают. В воздухе висит напряжённость. А потом, в середине северной зимы, примерно через несколько недель после фонаря и кровавых признаний, ровно в международный день поддержки жертв преступлений, приезжает Кирилл. Точнее, тогда это ещё непонятно. Приезжает кто-то. У этого кого-то большие глаза и смешные торчащие волосы, наэлектризовавшиеся под шапкой. Они с Игнатом сталкиваются совершенно случайно, потому что Игнату нужно отдать Илье какие-то бумажки по профориентации, а этому кому-то, по-видимому, нужен Илья. У него теплющая куртка и такая красная кожа, что можно списать на тепловой ожог. Игнат смотрит на этого кого-то всего несколько секунд, но сразу понимает всё. Он думает об этом впервые в жизни, точнее, он в первый раз это формулирует, не используя шали и ласточек. Городской. С такой противной едкостью и злостью, свойственной любому слову, омонимичному со «смерть». Город забрал у Игната названную мать, Женю и первого партнёра. И это уже слишком. Но город в красном, растянутом в улыбке лице кого-то не кажется страшным, грубым или подлым. Если бы Игнату хотелось кого-то обвинить, то, наверное, это было бы слишком неправильно. Этот кто-то — человек, парень, ростом под сто восемьдесят, удивительно не похожий на худшее существо в мире — перехватывает взгляд Игната и едва заметно кивает головой. Может, это просто тик. Он быстро разблокирует телефон, смотрит на время, и блокирует снова. Выдыхает на вмиг замёрзшие пальцы, чтобы быстро сунуть их в карман, вместе с трубкой. Снова смотрит на Игната, думает пару секунд, а потом почти решительно направляется в его сторону — делает всего три шага. Говорит: — Простите, пожалуйста, а это…? Называет адрес Ильи — наверняка правильный. Случайно чуть не палит в спешке изложения имя. Смеётся. Оговаривается. С ним не ассоциируется ни шаль, ни смерть, ни даже ожившие ангелы. Игнат вглядывается в его глаза всего несколько секунд, и выглядит, наверное, чересчур подозрительным. Парень чуть отступает боком, но глаз не отводит. Игнат говорит: — Всё нормально. Он часто опаздывает. Человеку этому, парню, ничего необычного, ещё непонятно, что к чему, кто опаздывает, и что нормально. Но он научится. Игнат верит в это, потому что, наверное, видит чуть больше — видит Женю, тётю Тоню, дядю Сашу, видит яблони, груши, сказки и сны. Ему хочется спросить у городского парня, этими ли губами он целовал Илью, но вместо этого он чуть кивает в ответ и, стиснув челюсти, разворачивается, твёрдо решившись уйти прочь. — Постойте! С вами всё хорошо? Может, нужна помощь? Игнат хочет сказать: «Разгерметизация» и «Сохраняй тепло!» Но вместо этого он, замерев на мгновение, удивляется. Возможно, ему ещё не предлагали помощи. Возможно, однажды это случилось, но он об этом совсем забыл. Однажды. Всё случается однажды. Уехал Илья. Приехал другой человек — который? Однажды случились танцы, песни, лапанья за школой, Таня, Саша. Игнат целовался с двумя очень красивыми девочками, но однажды, задолго до этого, с одним очень хорошим мальчиком. Этими самыми губами, которыми потом он зачем-то решил впиться в Илью, лишь бы хоть ненадолго заглушить всё, что когда-либо в нём бушевало. — Эй! Всё хорошо? Игнат целовался с Женей до того, как кто-то из них умер. — Эй…! — Всё ахуенно не хорошо! Игнат выкрикивает это раньше, чем успевает подумать. Горло сразу же стирается и вспыхивает болью. Нет, нет, это слишком. Он немедленно должен уйти. И ровно в ту же секунду на его затянутое в тепло куртки плечо ложится чужая рука. Игнату приходится повернуть голову, чтобы взглянуть в лицо виновнику. Этот… — Меня зовут Кирилл. Мы можем поговорить, если хочешь. Блять, нет. Нет, пожалуйста. Игнат вдыхает чуть глубже, судорожно, всхлипывая забитым носом, и только сейчас осознаёт, что плачет. Тогда Кирилл становится не городским, а самым обычным, человеческим. Илья вальяжно выходит из подъезда и с бесконечно неловким удивлением застаёт их с Игнатом вместе, на лавке у его крыльца и, наверное, хочет попытаться объясниться, но этого уже не нужно. Кирилл с улыбкой кивает на место рядом и он садится, а потом очень долго молчит, никуда не глядя. Игнату не хочется выяснять ненастоящие отношения, а у Кирилла смешные веснушки и фотка Ильи на заставке — даже под страхом избиения гопниками. Игнат смотрит на неё пару секунд, а потом околело дёргается, вытягивая из кармана телефон. Это то самое фото, где они должны быть втроём, но в узкий блёклый экран их дружба не поместилась. Игнат показывает настоящую фотографию. Кирилл бьёт себя по лбу, как в мультиках. Говорит: — Чёрт, да, я сразу понял, что у тебя очень знакомое лицо, но не мог вспомнить, откуда же я его знаю. А вот откуда, я же эту картинку сохранял. Всегда так: другие есть, они хорошие, очень-очень даже, просто замечательные — но какой смысл на них смотреть? Игнат улыбается надсадно, с натугой, но почти спокойно. У них с Ильёй не было прошлого и поэтому будущего быть просто не могло. Да и — оно ведь было ему не надо. А Кириллу надо, по всей видимости. Он, едва ощутимо через сотни слоёв одежды, пихает Илью в бок и шутит, мол, «почему раньше не познакомил?», сцена как из военного фильма. Игнат хочет сказать скорее о мелодраме, но вряд ли Кирилл знает, что было между ними с Ильёй. Он производит впечатление хорошего человека. Смеётся с того, что «Прима» на пачке сигарет Ильи похожа на «Гриша», а если выкурить слишком много — с Гришей можно и познакомиться. Отдаёт Илье свою шапку, потому что того начинает трясти. Игнат чувствует себя лишним, потому что, по правде, так и есть. Когда Кирилл и Илья отходят на перекур за ближайший угол, чтобы не было видно из замызганных окон материнской спальни, Игнат уходит прочь быстро и немножечко судорожно, а в голове у него «Дикие груши» от Монтале, а ещё — боль. Возле дома его встречает Женя. Только встречает — громко сказано. Он стоит, ковыряя ногтем что-то в калитке, а когда видит Игната, спешно идущего нервным шагом до дороге, — бросает свою дурость и одним лёгким движением, чуть привалившись плечом, открывает замок. — Хей! — кричит он ещё издалека, — Не лети так, ещё скользко. У Кирилла получилось искренней, спасибо. У Игната в сердце какая-то необоснованная злость, которую он не может идентифицировать. Он злится на Илью? — Хе-ей! На Кирилла? — Говорю же, осторожней! На смерть? — Ты на меня даже не посмотришь? На самого себя? Игнат останавливается у самых своих ворот и наконец-то поднимает взгляд, дрожа от отвращения. — Ну наконец, а то… — Что?! — палит слишком грубо и неуместно, — Что тебе, нахуй, от меня надо?! О тёлке своей ебаной лучше позаботься! На которую ты смотришь, лупишь глазами своими красивыми, на которую улыбаешься и дрочишь; ради которой забыл то, чего между нами не было! Женя хмурится и выглядит особенно удивлённым, немножечко даже уязвлённым, но обиженным. Он отвечает почти сразу, говорится с нарастающей силой, с каждым звуком всё больше уверяясь в собственных словах: — А что я тебе сделал, чтобы ты так орал? Игнат даже не думает над ответом. — А что ты сделал?! Нихуя ты не сделал! Так и не делай теперь вид, что тебя хоть сколько-нибудь ебёт моя жизнь. Съебался в город — там бы и сидел! Тётя Тоня, скажите ему! Дядя Саша, никто даже не знает, ставить вам за здравие или за упокой. Женя резко кивает несколько раз, судорожно и болезненно, с грубой улыбкой на поджатых губах. Говорит: — Да, съебался. Я же хотел. Меня же спрашивали. Во всей его мимике застыли слёзы — но Игнату сейчас уже всё равно, своё он сегодня отплакал, чужое не волнует, а родного нет. Тётя Тоня, возвращайтесь скорее, все скучают. Ласточки скоро вернутся. Зацветёт яблоня. — Даже если я и уехал, то не от хорошей жизни. Если ты забыл, то это ты бросил меня, когда умерла моя мать. Игнату уже всё равно — должно быть всё равно — но лжи он не потерпит: — Я тебя бросил? А то, что ты игнорировал меня почти год… — После того, как ты сказал, что со мной тебе плохо! — Что?! В тот вечер, когда был ливень и деревянные автоматы — когда в другом мире оборвалась балка — что случилось? — Я никогда такого не говорил. — «Не говорил», конечно. Отец сказал, что говорил! Что ты общался со мной из жалости и только потому что я навязчивый дурак. Думал, что что-то могло измениться. Хуйня, да? Что случилось в тот вечер? Игнат поражённо хлопает глазами и чувствует, как вековой клубок лжи и непонимания начинает распутываться. Дядя Саша, какая же вы сука. — Я бы никогда такого не сказал. Женя судорожно выдыхает. Резкая как нашатырь, улыбка на его лице похожа на оскал. — Конечно. Я всё придумал. А ты как всегда самый лучший. — Блять, Женя, я бы никогда такого не сказал, потому что это хуйня! В пять лет не дружат из жалости, а я, блять, до сих пор не научился. Воздух вокруг впервые за многие годы становится таким горячим, что становится тяжело и приятно дышать. — Ты был моим самым любимым существом во всём мире, блять, я просто не мог сказать такое. Женя открывает рот, и почти сразу же захлопывает его, не найдя, что сказать. Морщины на его лбу разглаживаются. Голос подрагивает, как на ветру. — После Моти? В смысле — «любимое существо после Моти?», кота детского, самого лучшего, почти общего, который фыркал, когда вода попадала ему на нос, и приносил на крыльцо надёрганные травинки вместо мёртвых птиц. — Даже раньше. Это невероятно — в смысле по-настоящему. Это смешно, мерзко и просто зубодробительно. У Игната что-то поднимается к горлу, похожее на ком осознания упущенных возможностей, и мешает вдохнуть. Женя рядом, так рядом, как не был уже лет десять; он открытый и горячий; он думал, что Игнат его презирает, но всё равно улыбался, что-то кричал, звал к себе. Так может — ему надо? Нет, нет. У Жени есть девушка, и она наверняка очень хорошая, ведь плохой рядом с Женечкой быть не получится. Она красивая, умная, пахнет сливками и клубникой, у неё наверняка есть веснушки на скулах, которые он не рассмотрел, и её лицо тоже мило выражает любовь. Женина девушка — она как свет. Ну. Лучше Игната во всём. И это нормально. Как минимум — она девушка. Не в смысле, что Игнату завидно, но — возможно самую малость, самую воспалённую в больном мозгу, самую неловкую малость. Женя смотрит на него и вдруг растягивает губы с такой наивной простотой, с которой кидаются с крыш. — На самом деле, я рад, что ты это сказал. Если честно, я очень переживал. Он переживал. Господи, пожалуйста, нет. Игнат не успевает подумать, прежде чем ляпает: — Я тоже. Кажется, у Жени на смешно вытянувшемся лице едва заметно краснеют щёки. У Игната тоже, но уже не от холода. Женя помнит. И это меняет всё. Женя зовёт Игната в дом, и они долго говорят о чём-то потерянно-незначительном, которое с годами обросло такими недомолвками: их нанесло, точно барханов, вечно находящихся в танцующем движении и беспределе. — Ты хочешь сказать, что закурил?! Не то чтобы «хочет», но это то, что Игнат говорит. Когда-то давно, ещё в прошлой жизни, дядя Саша крутил самокрутки, от которых его пальцы всегда были сухими и пахли табаком, и говорил, что настоящий мужчина должен, кроме дома и сына, прокурить голос и оставаться сильным в любой ситуации. А потом он пытался повеситься. А потом почти испортил целых две жизни — об этом Женя говорить как будто стесняется, вроде как в этом есть часть и его вины. Но Игнат так не думает. Правда. Оказывается, что Женя помнит всё, до малейших деталей, до скрипучей половицы перед Игнатовой кроватью, до трескота, который издавал его старый ламповый телевизор, стоило к нему поднести руку. — Кажется, будто это было вчера, — говорит Женя, со смешными ямочками на щеках и едва заметным блеском возле слёзных борозд. Женя, с примятыми кудрями и худыми локтями; Женька высокий, мягкий, человечный; Женечка, который всегда смотрел как бы снизу вверх, с большим обожанием и уважением. Который слушал, утешал и поддерживал во всех самых бредовых мечтах, вроде как полететь на луну утром, когда её серебристый полумесяц ещё различим на небе, потому что ночью можно потеряться. Женя, который помнит всё — прямо всё? Даже то, что следовало бы забыть? Игнат думает о губах — тех, которые больше никогда его не коснутся — и говорит вдруг совершенно прямо, но от этого не менее неловко, глядя куда-то наверх: — И прости за то, что я сказал о твоей девушке. Женя усмехается, пряча улыбку в чашке, от чего она едва слышно клацает по зубам. Он окидывает взглядом комнату — почти такую же пыльную, как внутренности серванта — пытаясь найти, за что бы зацепиться, но всё равно возвращает внимание Игнату. Отнимает посуду от лица и несколько секунд держит её перед собой, как бы надеясь передумать. Выдыхает с шалым, нервно-молчаливым выражением: — У меня нет девушки. Нет? То есть как это — нет? — Вы расстались? — ради этого Игнат отрывается от потолка, опуская взгляд Жене на самую глубину зрачков. Тот ёжится. — Я даже не понимаю, о ком ты. Если честно. А свет? А улыбка, мягкость, лёд и клубника со сливками? А красивые девочки? — а мальчики? — А… Алёна? Которая зашла, когда вы с Ильёй в последний раз у меня были? С тяжёлым сердцем и больной головой, пульсирующей в такт воющих мыслей, Игнат кивает, густо взмахивая отросшей чёлкой. У Жени как будто даже волнение уходит из тёмных уголков сцепленных губ: они расслабляются, текут, таят ледниками и вирусами, скрытыми, в них, когда он отвечает: — Господи. Она не моя девушка. Чашка в его руках едва заметно вздрагивает, и ещё горячий чай скользит по стенкам, путая пар. — Алёна девушка Славы, ты его знаешь? Слава. Слава. Игнат думает: Господи. Господу, Тьме, свету и иллюзиям. Клубнике со сливками. Алёне. Только сейчас Игнат — с глупым выражением на вытянутом лице, от которого Женя смеётся — понимает, что всё проебал в самом неметафорическом смысле. Так упорно загонялся, что совсем забыл, что Женя уехал раньше, чем они познакомились с Ильёй. А при их первой встрече Женя назвал имя. — Мы с ней познакомились в больнице, — говорит Женя, отсмеявшись, — обе лежали с воспалением. Когда я узнал, что она из моего родного города — сразу спросил о тебе. Больно, очень больно. — Но вы наверное были незнакомы — хотя, чёрт, если ты не узнал её сейчас. В общем, тогда мы просто добавили друг друга в соцсетях, и через неделю разъехались. Но продолжали общаться. Она меня со всеми и познакомила. Игнат думает: А здесь есть хоть кто-то, кто был бы на моей стороне? Но вместо того, чтобы разныться, как бы это было рядом с Ильёй, он просто пожимает плечами, неловко морща нос. — Кажется, она хороший человек. Добавляет через секунду: — В смысле, ты тоже и… Короче. Поэтому я и подумал, что вы встречаетесь. Игнат думает: А я вообще на своей стороне? — Нет, нет, мы не встречаемся. У меня нет девушки. А у тебя? — Да, я понял, просто… Да. В смысле, нет, у меня нет. Если бы чай не был таким горячим — Игнат бы попытался скрыться в нём полностью, борясь с неловкостью. За окном темнеет так быстро, что в стекле начинает появляться тёплый отблеск бра — тени от него же наползают на лицо Жени, делая его чуточку ломаным, контрастным, разбитым на плоскости — поцеловать хочется каждую. Нет, нет! Это ничего не значит. — Это хорошо. У Жени едва заметно округляются глаза, будто он рефлекторно понял, что сболтнул лишнего. Игнат к колоссальному презрению к своей сущности не может не прицепиться: — Что хорошо? А Женечка на это неопределенно поводит рукой, на ходу придумывая очевидно бредовое: — Ну, что ты не размениваешься на плохих девушек. Плохие девушки — это про их городок, да. Про Таню, наверное. В школе она смотрит на Игната больше, чем в свой навороченный мобильник, и его от этого мутит — но он молчит. И она тоже молчит. И так ближайшую жизнь, пока они не нарожают детей — и вот уже те переспят. А Женя говорит: — Прости, наверное это было грубо. Нет, не было. Я хочу грубее. — Всё в порядке. После всех этих разговоров о женщинах, девушках, плохом и хорошем, Игнат хочет спросить, помнит ли Женя всё. Его ресницы ещё светлые на концах, но отбрасывают самые длинные эбонитовые тени. Его брови ещё похожи на грубый росчерк сангиной. Его губы ещё существуют — но помнит ли он, что на них было? Или кто? Или кто успел? Или кто мог бы? Вместо этого Игнат говорит, что чай был вкусным. А через полчаса они расходятся, так и не сказав ничего по-настоящему важного. Только у самого выхода, в трёх мгновениях от того, чтобы закрыть дверь, Женя вдруг выпаливает, будто боится забыть и увернуться: — Так хорошо посидели. Серьёзно. В одиночестве тут страшно, а с тобой хорошо. И — хлопок двери. Игнат не успевает сказать ничего. Бешеное сердце пропускает удар.

«Никаких вопросов. Всё ясно. Я её люблю.»

Но до того, как свет в ближайшем окошке погаснет — возможно навсегда, помни об этом — Игнат стучится обратно быстрыми, судорожными движениями. Всего два стука. Кажется, его колотит. За дверью тихо, так, будто перед ней кто-то стоит, но не решается открыть. Женя, Женечка. Не думая о городе, ласточках, нерукотворных заборах, о больницах, ягодах, колючках и печалях; не думая о прошлом или будущем, оставшись во тьме настоящего, Игнат кричит в обтёсанную древесину: — Мне тоже с тобой хорошо. Тишина. Даже соседские собаки не лают, а школьные выскочки не смеются — «любить могут одни девчонки!» Впервые Игнату кажется, будто вся его жизнь длилась, и катилась, и лилась ручьями слёз ради этого момента. Женечка, который его слышит. Мне тоже с тобой хорошо. Впервые в настоящем времени. — Это всё, что я хочу сказать. Я тебя люблю. Через мгновение Женя отпирает дверь. Оказавшись на пороге, он выглядит растерянным и сумеречным, ёжится от сквозного холодка и собственных напуганностей. Стоит, как на постаменте, Женечка, смешной, хороший, который всегда смотрит как бы снизу вверх, с большим обожанием и уважением. Который слушает, утешает и поддерживает во всех самых бредовых мечтах, вроде как шагнуть друг другу навстречу. Женечка, который Игната обвивает руками, уткнувшись красным лицом ему куда-то в плечо, в то место, где оно с шеей срастается, в шов воротника, нелепо всхлипывая. А Игнат улыбается остекленевшими губами и зачем-то тычется ими Жене в тёплую скулу, обнимая поперёк спины длинными руками. Не видит совсем ничего, ни света, ни тени, ни холода, и ничего не чувствуя, кроме счастья. Женя роняет едва слышно, на влажном выдохе: — Я думал, что умру раньше, чем услышу это. Игнат не разбирает слова, но клянётся, что чувствует тоже самое. И тогда они снова сходятся. Почти хватило одиннадцати лет. Это «люблю» страшнее крика в грозу и сонного паралича, когда всё тело сковано, а душа парит над ним, потому что его выстрадали, выжали и слепили из всего самого славного, что только могло быть. Это «люблю» от пятилетнего друга, внука и пакостника, от тринадцатилетнего дурака, бьющего за слова, и семнадцатилетнего несчастья. От Игната, который находит силы оторвать от своей груди Женю только ради того, чтобы поцеловать его в губы. А собаки, девочки, холод и страх — всё чушь. Всё пустое, когда Женя рядом, такой мягкий, будто вот-вот растает, с горячими щеками, дрожащими ресницами и нерешительным ртом, существующим лишь для того чтобы улыбаться и целовать Игната — истинно! Разлепиться оказывается труднее, чем никогда друг друга не знать. В первую секунду у Жени такое глупенькое выражение лица, что Игнат невольно-восхищённо повторяет: — Я люблю тебя. И на этом всё.