Девочка, с которой

Простыни пропахли дымом и потом. Мэйв курит, не вставая с постели — дым вьётся кольцами к неприлично высокому потолку. Её обнаженная аккуратная грудь вздымается с каждой затяжкой, сигарета в сухих костлявых пальцах выглядит болезненно-изящно. Энни цедит виски сквозь зубы — она спряталась в халат, она отошла к бару и кинула две ледышки в стакан, она смотрит на Мэйв сверху вниз, но чувствует себя загнанным зверьком. А та ведь даже не смотрит на неё — с едва различимой тоской изучает потолок, щурит глаза на дым. Прижимает стакан к губам, стукается зубами о край. Пить не хочет — слишком крепко, и обжигает грудь, но не пить не может. Они встречаются глазами, словно с щелчком, словно вспышкой, словно как встречаются две льдины в море, крошась снежной пылью. Мэйв раздавливает окурок об пепельницу со сдержанной жестокостью. Её волосы — всё ещё идеальными, шелковыми волнами — рассыпаются по веснушчатым бледным плечам, когда она приподнимается на локтях. — Подойди ко мне? — лёгкая вопросительная интонация скрадывает безумную усталость и раздражение в голосе. Энни допивает виски одним глотком, игнорируя желание поднести к лицу ладонь. Её пальцы скользят между бёдер, погружаются в тёплую влагу. — Ещё? — спрашивает Мэйв. Энни не отвечает.

***

Духота. Старлайт задыхается. Сидит на съёмочной площадке. Тянет из трубочки прохладную воду с огурцом и лимоном, поправляет парик, прикрывает уставшие глаза. Задыхается. Телефон молчит уже месяц — Хьюи снова исчез. Хоумлэндер зол и бессилен, как бойцовский пёс на цепи. Поезд-Эй вернулся в Семёрку и сияет счастьем и приближающимся вторым сердечным приступом. Эшли взяла отпуск — говорят, загремела с нервным срывом в клинику. Съемки. Интервью. Тесная огромная башня. Слепящая яркость. Вяжущая сладость. Духота. Старлайт не замечает, когда Мэйв кладёт свою прохладную ладонь ей на плечо.

***

Железная коробочка со стёршимся рисунком валяется на полу. Дым теперь другой на вкус — вязкий и сладковатый. «Затянись сильнее», — подсказывает Мэйв. И Энни слушается. «Задержи в лёгких». У бумаги солоноватый привкус, чем-то напоминающий слёзы — она передаёт косяк обратно Мэйв, заходясь в кашле. Она аккуратно оглаживает её по нагой спине: — Тише. Дым кружит голову и стирает границы. Энни нравится, что простыни прохладные и скользкие — она проезжается по ним спиной, потягиваясь. Мэйв сидит на краю постели — и даже в её сгорбленности есть что-то красивое. Что-то от вековой усталости титанов, что на своих плечах держат Вселенную. Что-то от простоты Иисуса, принимающего всю боль от стигмат. Энни засматривается. — Ты красивая. Мейв вскидывает брови и улыбается криво. Ведёт языком по клейкой стороне бумаги. — А ты накурена, — и откладывает свежескрученный косяк в сторону. Поцелуй выходит липким, влажным и медленным. Энни — всё так же практически-возбуждённая, всё так же желающая большего (больше-больше-больше) — трётся об её колено, взяв лицо в ладони, зарываясь пальцами в волосы и целуясь. Языки скользят друг об друга. Мэйв прикусывает губы слишком сильно. Язык — это сильно, язык — это невероятно приятно, а после травы тело реагирует слишком отзывчиво. Энни не контролирует себя — бёдра сами поддаются навстречу, сами стараются глубже насадиться на пальцы. Упирается рукой в изголовье кровати, закидывает голову; глаза искрятся золотистым электричеством, она это чувствует. Потом они лежат вместе, обнимаясь так, как будто что-то друг для друга значат. Энни изучает потолок, с закатом солнца окрасившийся в сумрачно-синий цвет. И вопрос кажется неуместным, резким, громким: — Где твоя девушка? Мэйв, словно уже задремавшая, немного отползает и смотрит ей в лицо. Энни выдерживает тишину, полную осуждения и раздражения. — А где твой парень? — её голос охрип и стал ниже практически на тон.