На грани

Мерано — чертовски стильный город. Немецкие строгость и простота гармонично переплетаются здесь с итальянской страстью и яркими акцентами, и это чувствуется во всём, от архитектуры до костюмов, читается в лицах местных жителей. Это неизбежно з а в о р а ж и в а е т. Сдержанная чёткость линий в сочетании с редкими плавными изгибами напоминает Фредди разметку шахматной доски. Ничего лишнего. Неудивительно, что он с первых минут чувствует себя на своём месте. Они с Флоренс — белые король и королева этой партии, безупречные, сияющие, неотразимые. Даже дурацкая яркая шляпка, которую он стащил в приступе ребячества у местной девчонки, смотрится на Флоренс почти короной и ни капли не выбивается из образа. Ловить восхищённые взгляды толпы так предсказуемо, но приятно, каждый раз приятно. Это значит, что он до сих пор на вершине. Что никакие выскочки из Советов ему не помеха. Фредди под вспышками местных фотокамер сияет абсолютно искренне. Фредди привычно сводит лопатки и отбрасывает назад непослушную чёлку, что растрепалась за время полёта, когда видит приближающихся репортёров. Толпа настигает их у дверей отеля неизбежной серой волной и почти сбивает с ног. — Скажите, что вы думаете про своего оппонента? — Зачем портите отношения Востока и Запада? — Куда планируете потратить деньги, выплаченные за турнир? — Вам не кажется, что своими запросами вы подрываете репутацию всего матча? Тупые дилетанты. Хорошее настроение испаряется уже на втором вопросе, возмущение закипает внутри примерно на четвёртом, гнев застилает глаза ещё до того, как озвучен седьмой. Перед ними стоит чемпион мира, единственный, кто заслуживает внимания в этой дыре, единственный, ради кого последние годы весь мир увлечённо смотрит старую скучную игру. А у них все мысли и вопросы о каком-то ничтожестве из отсталой страны. Отвратительно. Фредди резко перехватывает микрофон из чужих рук: — Да кто вообще слышал о Сер-ги-евс-ком?! Тут же отшвыривает прочь молодого недоучку. Кажется, микрофон при этом с треском ломается, но Фредди на это удивительно наплевать. Репортёры с негодующим жужжанием обступают невезучего коллегу, разглядывая покалеченное оборудование, и бросают в адрес Фредди ставшее привычным «псих». Фредди это не задевает-не беспокоит-не злит, он этот образ сам себе создал, ему всё равно-всё равно-всё равно. Они видят только то, что он им позволяет, он этого и добивался. Гул чужих голосов отдаётся в голове далёким эхом. — Фредерик, — неожиданно мягко раздаётся над ухом, прогоняя остальные звуки. — Вы же великий игрок, всего добились многолетним трудом. Неужели вам не противно, что шахматы из соревнования интеллектов превратились в битву систем и пустое шоу, где скандал важнее игры? Воздух стремительно вышибает из лёгких. Фредди непослушными пальцами расстёгивает пуговицы на рубашке — одну, вторую, — только этого всё равно недостаточно. Кажется, внутренний голос никогда не звучал так оглушительно реально. Фредди разворачивается, чтобы, как обычно, уткнуться в пустоту, но внезапно сталкивается с чужим взглядом. Спокойным, внимательным. Как будто мягким даже. На фоне других журналистов, готовых растерзать Фредди за каждое слово, этот мальчишка выглядит слишком понимающим и оттого ненастоящим. А ещё он катастрофически не вписывается в окружающую действительность. Ни следа серо-зелёной сдержанности, ни капли гармонии, ни намёка на стиль. Отвратительная неоново-жёлтая шляпа едва скрывает торчащие во все стороны вихры волос, шейный платок словно опрокинут в радужную палитру, а проницательные глаза скрываются за розовыми стёклами очков-сердечек. У Фредди от этой пёстрой безвкусицы начинает кружиться голова. Мальчишка придерживает его за локоть и участливо заглядывает в глаза. Его тихое, обеспокоенное «вам нехорошо?» тонет в новом потоке вопросов очнувшихся от шока журналистов. — Вы завершите карьеру, если проиграете турнир? — А что насчёт отношений с вашим секундантом? — Давно ли вы спите с Флоренс Васси? Фредди с наслаждением впечатывает кулак в рёбра ближайшего наглеца и широким шагом удаляется в отель. *** Содранные костяшки пульсируют болью. Толпа журналистов под окнами отеля растворяется быстро, но Фредди от этого не легче — их дурацкие вопросы продолжают ввинчиваться в мозг, отдаются многократным эхом, уродливыми неоновыми буквами расплываются во сне. ...Вы завершите карьеру, если проиграете?.. ...если проиграете?.. ...проиграете… ...если… ...к о г д а… Остаток ночи он проводит, бессмысленно уставившись в потолок. Не лучшее решение накануне первой партии — от прожекторов усталые глаза болят и слезятся, а руки заходятся мелкой дрожью. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Они не должны узнать. Он выйдет на публику безупречным, как и всегда. Ему просто нужно немного времени. Вдох… Сзади что-то шуршит. Фредди пытается натянуть на лицо дежурно-ослепительную улыбку, но та стекает с губ неестественной гримасой, он не готов-не готов-не готов с кем-то сталкиваться сейчас. — Расслабьтесь, Фредерик, здесь только я. Перед глазами маячит вчерашнее цветастое недоразумение. Ну да, только его сейчас не хватало! Но тихий голос иррационально успокаивает, теплом пробегаясь вдоль позвоночника и заставляя опустить плечи. Сил на идеальную осанку мучительно не хватает. — Сегодня к вам будут прикованы взгляды всего мира. И особенно к вашим рукам, — он осторожно перехватывает ладонь Фредди. — Они должны быть не менее совершенны, чем всё остальное. Фредди срывается на истерический смешок, когда костяшки щекочет мягкая кисть и прячет под слоем светлой пудры покрасневшую кожу. — Теперь идеально, — (не?)знакомец легко сдувает излишки косметики с его руки. Фредди не знает, почему от его прохладного дыхания мурашки расползаются по телу и застревают где-то под рёбрами. Не знает, почему в насмешливых чужих глазах танцуют черти и кажется, что мальчишка вот-вот прикоснется губами к его пальцам, уничтожив весь свой труд. Не успевает выдохнуть ошарашенное «спасибо» прежде, чем тот скрывается в тени коридора. Фредди стряхивает с себя странное оцепенение. Это обычный мандраж перед игрой, в такие моменты любая мелочь воспринимается излишне остро. Главное, о чём сейчас стоит беспокоиться, — не позволить своей восприимчивости испортить шахматную партию. Заносчивый русский не заслуживает победы. *** Заносчивый русский методично уничтожает его репутацию. Четыре проигранных партии подряд — и кому?.. Фредди думает, что вот-вот взорвётся под всеобщим давлением. Направленные на него взгляды никогда раньше не причиняли столько дискомфорта, никогда раньше он не катился вниз так стремительно. Сейчас от него все отвернулись — публика. Флоренс. удача. самообладание. — и ухватиться в своём падении Фредди категорически не за что, он снова чувствует себя потерянным брошенным ребёнком, которого списали со счетов самые близкие. Хочется сорваться, некрасиво и громко, перевернуть шахматную доску и вновь обратить на себя всё внимание, но он чувствует и знает, что уже исчерпал лимит скандалов. Очередная сцена лишь отвратит от него последних сторонников. (Если такие вообще остались). Фредди стискивает зубы, пожимая руку Сергиевскому после своего пятого проигрыша, и ровным шагом удаляется из зала. Слишком рано ломаться. Слишком рано. Злость на Флоренс он вымещает до отчаянного механически, не чувствуя в душе ни капли облегчения. Он даже не помнит, что кричит в вымученном запале, но, кажется, ей больно. Кажется, и вполовину не так больно, как ему. Удаляющийся цокот каблуков в пустом коридоре отеля — боже, неужели так сложно постелить ковры? — звучит обратным отсчётом до его окончательного, безграничного, н е в ы н о с и м о г о одиночества. Фредди хорошо с ним знаком. Фредди чертовски боится в него возвращаться. Падать на дно, когда лишь неделю назад мир падал к твоим ногам, оказывается в разы труднее, чем со дна подниматься. Забавно: раньше его подталкивала цель, наполняла силами и злостью, заставляла стискивать зубы и идти вперёд, но теперь… пусто. Потеряв то, чем дышал всю сознательную жизнь, Фредди даже не знает, чего хотеть. Цокот стихает. Фредди обессиленно жмурится, чувствуя, как острый приступ мигрени дробит голову на части. Надо бежать из этого проклятого города как можно скорее. Вывернутый, жалкий, потрёпанный чемодан, развалившийся посреди комнаты грудой вещей, хочется пнуть со злости куда подальше. Кажется, он до сих пор насквозь пропитан духами Флоренс. Щёлкая застёжкой чемодана, Фредди чувствует себя таким же потасканным жизнью и готовым вот-вот разойтись по швам. Шаг. Второй. Стая журналистских шакалов набрасывается на третьем десятке шагов, когда Фредди почти успевает поверить, что всё осталось позади. Он не хочет их слушать, не собирается вникать в это звонкое многоголосое жужжание, точно не планирует отвечать на вопросы, но знает — каждый из них касается его провала. По людской массе рябью пробегается волнение. — Ко-о-отики, разойдись! — резкий фальцет заставляет всех на секунду затихнуть. — Где ваша этика, где уважение к коллегам? Мистер Трампер обещал мне эксклюзивное интервью, так что здесь, золотые мои, вам ловить нечего. Чао! Фредди чувствует, как кто-то хватает его за руку и тащит сквозь толпу, слышит, как знакомый голос злобно шепчет на ухо: «да не стой столбом», боковым зрением ловит, как знакомое лицо слепит улыбкой репортёров. Как те расходятся, прочитав надпись на белой визитке. Тут же опускает взгляд — ярко-розовый пиджак на чужих плечах режет пересохшие от бессонницы глаза. — Что это было? — удивлённо выдыхает Фредди, когда они оказываются в каком-то тихом переулке. — Реджинальд Ист, Глобал телевижн, — шутливо кланяется его неожиданное спасение. — Но я предпочитаю просто Реджи, сладкий. — Раньше ты не был таким... манерным. Реджи усмехается, распахивая перед ним двери невзрачного дома, и снова становится похож на прежнего себя. — Не только у вас есть сценический образ, Фредерик. В моей профессии это попросту необходимо. — Просто Фредди. И... спасибо за помощь. Так что, теперь настал час расплаты? — О, ни в коем случае! Я очень трепетно отношусь к своей работе, а в твоём состоянии ничего хорошего сделать не получится. Отложим интервью до лучших времён, — многообещающе подмигивает Реджи. — А пока дождёмся ночных рейсов в Нью-Йорк. Улетать днём после всего, что ты здесь устроил, было крайне неосмотрительно. *** Реджи в самолёте болтает без умолку, не делая даже банальных пауз на то, чтобы перевести дыхание. Фредди ненавидит постоянный шум, особенно с этими ужасными жеманными нотами и периодическими срывами на неприлично высокие тональности, он со страхом думает, что не доживёт до Нью-Йорка и откинется прямо в кресле от очередного приступа мигрени. На второй час полёта обнаруживается, что чужая болтовня вовсе не раздражает, наоборот — оказывает какой-то умиротворяющий эффект. И даже не пролетает мимо ушей, а аккуратными пластами информации оседает внутри. Реджи трещит про работу, про Глобал телевижн, про прелести своего положения и преимущество над игроками. — Понимаешь, журналисты ведь тоже в шахматах, в центре всего, они вовлечены не меньше, но как будто немного выше, над всеми волнениями, и это потрясающе. И для меня гораздо лучше самой игры. Друзья говорят, я очень впечатлительный, даже чересчур, почти паникёр, на самом деле. Преувеличивают, конечно, у меня просто хорошее воображение, но из-за него я с каждым неудачным ходом представляю, что это не фигура с доски падает, а я сам куда-то вниз качусь и жизнь рушится при любом намёке на проигрыш. В общем, сам понимаешь, с таким отношением нельзя сидеть за доской — и поверь, я пытался, — Реджи смеётся немного нервно, будто на грани истерики, но быстро берёт себя в руки и продолжает уже ровным тоном с лёгкой улыбкой. — Зато смотреть интересно, когда в партии не твоя судьба решается. Реджи на кресле ёрзает, с горящими глазами объясняя что-то про умение наблюдать, про талант и расчёт, про механизмы игры и психологию шахматистов. Фредди не нравится это признавать, но он поражён. Невероятно, что представитель того сорта людей, которых Трампер никогда не считал достойными или умными, так много знает о шахматах и — что самое удивительное — так глубоко их чувствует. Фантастика. У Реджи обнаруживается дурная привычка размахивать руками при разговоре, он чуть стакан с водой не опрокидывает себе на колени, но успокаивается тут же, замирает испуганно, и не двигается целых полторы минуты — настоящий рекорд для него. А потом с новой силой обрушивает свои прикосновения уже на Фредди. Сначала это напрягает. Чужие подвижные пальцы цепляют край пиджака, мимолётно проходятся по шее, хватают за колено и в особо эмоциональные моменты слабо тыкают в плечо сжатым кулаком. Совсем скоро это начинает забавлять. Внутри Фредди просыпается спортивный азарт, он мысленно делает ставки на то, когда у Реджи сядет батарейка, когда он выдохнется, устанет и отвалится на спинку кресла, прикрывая глаза и сцепляя ладони в замок. Фредди проигрывает сам себе раз за разом, потому что заряд энергии у этого кислотного недоразумения, похоже, бесконечный. — Знаю, ты нашего брата не любишь, но в журналистике тоже талант нужен, это своего рода искусство. Если не продраться сквозь все маски и не вытащить из человека что-то искреннее, настоящее, статья будет полной ерундой. А придумывать скандалы и откровения из ничего — дурной тон, такое сразу чувствуется. Поэтому они налетали на тебя и до турнира, и после, нас учат чувствовать, когда человек уязвим и на что он остро реагирует. Искать болевые точки — главный навык в профессии, стеснение и скромность тут не помогут, их в первые дни учёбы убивают, а вот понимание личных границ нередко отмирает следом, увы. Слишком. Много. Букв. Но Фредди удаётся уловить главное. Что-то, что выбивается из его картины мира и не хочет совпадать с чужими откровениями. Он пытается оформить это в слова. — Ты ведь тоже журналист. И где же твоё рвение, где поиск информации, где любые жертвы ради хорошего текста? Реджи как будто смущается и на миг алеет щеками в тон пиджака. — Я… — эта запинка так не похожа на вечно болтливого сто-предложений-в-минуту парня, что Фредди невольно вскидывает брови. — Я долго учился обращаться со словами, потому что знаю, как сильно некоторые из них могут ранить. Мне нравится получать информацию так, чтобы человек к концу интервью меня не возненавидел. Что-то вроде анестезии, вытащить наружу сокровенное, но не дать умереть от болевого шока. Это сложнее, конечно, и требует гораздо больше времени, но мне кажется, что это правильно. И, — Реджи вдруг озорно подмигивает, спуская на лицо свои дурацкие очки-сердечки, — раз я всё ещё ведущий сотрудник Глобал телевижн, значит, я не так уж сильно ошибаюсь. На следующий день Фредди категорически не помнит, как за время бесконечного перелёта через океан от стадии «да когда же он заткнётся» переходит к рассказу о своей жизни, ужасном детстве и единственном близком человеке, за которого цеплялся все эти годы от страха снова остаться в одиночестве. Зато помнит липкое осознание «то есть так Реджи вытягивает информацию из своих жертв» и тихий голос над ухом: «не волнуйтесь, Фредерик, всё останется между нами. О начале обещанного интервью вы непременно узнаете первым». Главной загадкой, конечно же, остаётся то, как Реджи удаётся склонить его на свою сторону и затащить в главный офис Глобал телевижн. Однако контракт Фредди подписывает без колебаний, уже предвкушая месть Сергиевскому. В конце концов, у него есть целый год, чтобы подготовиться к этой встрече, и лучший наставник в лице Реджи. *** Пёстрый Бангкок слепит их тысячей огней уже на выходе из аэропорта. Фредди смотрит на местных жителей, разодетых во все цвета радуги на грани приличия и разврата, и ловит себя на мысли, что Реджи с его вырвиглазными нарядами вписывается в атмосферу города как нельзя лучше. Реджи вышагивает рядом, обмотавшись длиннющим шарфом с розовыми перьями, скользит восторженным взглядом по линиям домов и человеческим фигурам и не думает, кажется, ни о чём. Фредди этим спокойным любопытством заражается. Он, наверное, рад, что Реджи выбил себе отпуск и укатил на другой континент вместе с ним. «В качестве независимого эксперта, заюш. Должен же я лично посмотреть, чему ты научился за эти месяцы». Фредди даже с его абсурдно-ласковыми прозвищами смиряется удивительно быстро. И всё же уютный, мягкий, проницательный Реджи, каким тот становится в разговорах наедине, теряя все свои маски, нравится Фредди гораздо больше. Их хрупкое установившееся доверие поначалу пугает — Фредди не привык быть откровенным, но с Реджи иначе не получается. Он так проникновенно смотрит в глаза и внимательно ловит каждое слово, что невольно чувствуешь себя если не самым важным человеком в мире, то хотя бы одним из них. И молчать становится решительно невозможно. Фредди не нравится об этом думать, но на роль близкого человека Реджи подходит гораздо лучше сбежавшей Флоренс. И быстро занимает в жизни гораздо больше места, чем год за годом отвоёвывала она. Наверное, это называется дружбой. Если бы в жизни Фредди было чуть больше не-случайных и не-мимолётных людей, он бы мог сказать точнее. Он бы обязательно подобрал слово, которое не зудит внутри гнетущим чувством неправильности. В свете прожекторов Фредди ощущает себя уверенно и гордо, хоть и привык быть по другую сторону баррикад. Новая профессия, как и новый дорогой костюм, ложится ему на плечи будто влитая. Месяцы тренировок не прошли даром. Всё-таки у него был хороший учитель. Фредди играючи бьёт в слабые места Сергиевского. Оставленная родина — задет, украденная у другого любовница — ранен, приехавшая на турнир жена — убит, уничтожен, раздавлен. Это оказывается до противного легко. Русский (или теперь англичанин? ха!) может сколько угодно строить из себя невозмутимого и сдержанного игрока, на деле он — открытая книга. Фредди знает, что раньше был таким же. Фредди чертовски доволен, что теперь задеть его гораздо сложнее. Реджи за кулисами в порыве чувств бросается ему на шею с довольным бормотанием: — Ты отлично держался, теперь у него ни единого шанса, ты наконец отомстил! Испуганно отшатывается пару секунд спустя, но Фредди быстро прижимает его обратно и утыкается носом в шею, глотая благодарное «без тебя ничего бы не было». Он надеется, что Реджи поймёт его без слов. В гостиничном номере Реджи протягивает ему невыносимо сладкий — Фредди знает это, не сделав ни глотка, — коктейль и светло улыбается. — Ну что, за твою победу? — За нашу победу, — салютует бокалом Фредди. По телу разливается умиротворение. Как будто трасса, по которой он на бешеной скорости гнал последний год — семь лет? двадцать? — превратилась в полосатую финишную черту, где можно затормозить и выдохнуть. Ему так долго не хватало воздуха. Дышать рядом с Реджи удивительно легко. Реджи лукаво щурится и подходит на шаг ближе. — Мне кажется, настало самое время. Для обещанного мне интервью, мистер Трампер, — отвечает на невысказанный вопрос. Воздуха снова перестаёт хватать. Журналист всегда остаётся журналистом, даже если долгие месяцы видишь в нём только близкого и понимающего человека. Фредди немного разочарован, но, в конце концов, кто он такой, чтобы рассчитывать на покой или счастье? Привычная мысль отдаётся под рёбрами застарелой болью. Сейчас он такого ожидал меньше всего. От Реджи — совсем не ожидал. Реджи, вопреки опасениям, улыбается светло и чуть осторожно. Анестезия, говорите? — Как тебе новая роль? Приятно было встретиться со старым противником на своих условиях? Интересное начало. Фредди прочищает горло. — Скорее, непривычно. Понимать, что, с одной стороны, можешь влиять на людей и управлять их чувствами, а с другой — от тебя совсем ничего не зависит. Что бы ни думали советские службы, самые важные ходы делаются за доской, а не вне её. Реджи бросает яркие очки куда-то на стол и сверлит его внимательным взглядом, спрашивая неожиданно серьёзно: — Ты скучаешь по этому? Быть в центре внимания, сидеть за игровой доской, уничтожать соперников делом, а не словом? Вопрос сбивает с толку. Фредди долго запирал внутри эти мысли, заставив себя поверить, что все сожаления остались там, в Мерано, а теперь нужно сосредоточиться на новой цели. Давать им свободу не хочется даже сейчас, но остановиться уже невозможно, процесс запущен. — Ты знаешь… наверное, всё же нет. Я посвятил шахматам всю жизнь и слишком от этого устал. А побыть в стороне даже приятно. — То есть ты теперь счастлив? — Да, — неожиданно для самого себя выдыхает Фредди. И тут же нервно смеётся, стараясь сбить градус откровений: — Для такого опытного журналиста у тебя весьма странное понятие об интервью. — Оно эксклюзивное, Фред, — Реджи задумчиво кусает губу, — максимально. Это значит, что ответы не узнает никто, кроме меня. Тем более, остался всего один вопрос… Воздух в комнате становится густым и вязким, а грудь сдавливает непонятная тяжесть. Реджи беспокойно теребит край яркого пиджака. Старые настенные часы тикают оглушительно громко. — Какой вопрос, Реджи? — срывается Фредди на сиплый шёпот. Словно боится спугнуть его, нервного, впечатлительного и изменчивого, как ртуть. Фредди почему-то кажется, что это важно. Реджи моргает быстро-быстро и вскидывает на него взволнованный, но решительный взгляд. — Что ты скажешь, если я тебя поцелую? С души Фредди с грохотом валится камень, кроша в пыль подсознательное ожидание подвоха. Кажется, тепло в груди и доверие с первых минут знакомства называются вовсе не дружбой. То-самое-слово Фредди пока не готов произносить даже мысленно, но он уверен, что и этот барьер скоро рухнет под мягкими прикосновениями чужих рук. Фредди подаётся к нему первым. И слова становятся не нужны.