Сны о том, чего не было

…В школе, как всегда, скучно — домашнее обучение приносит не только добрые плоды. В то время как все остальные мальчики старательно пишут на деревянных дощечках, покрытых воском, Гефестион мечтательно смотрит в окно, прикусив лопатку-«стиралку» с обратной стороны стилуса. Он может себе это позволить, не навлекая на себя немилости учителя-дидаскала, — на его табличке написаны не только необходимые предложения, но и стихотворение сложено. Оно несколько неуклюже, — зато слов много… Вообще, слов Гефестион знает даже больше, чем нужно. Так говорит педагог Ставрос, приставленный к нему отцом сразу по возвращении из Пеллы, а уж Ставросу вполне можно верить, за два года он успел сполна оценить дерзкое красноречие десятилетнего сына Аминтора. Из школьного окна отлично просматривается древний порт Фалерон — не все белокрылые триеры покинули его в угоду оживленному Пирею. Но все равно судов там значительно меньше, и именно поэтому с его песчаной косы так весело с разбегу влетать в теплую, не оскверненную нечистотами и мусором, зеленоватую воду. … Маленький игрушечный кораблик стоит на полке у него в комнате. Раньше Гефестион всюду носил его с собой, и казалось, что тепло мастеривших его рук согревает ему сердце. Потом паруса на крохотных мачтах истрепались, сломалось одно весло, и кораблик пришлось поставить на вечный прикол. Утром лучи восходящего солнца заливали полку, и триера точно плыла по золотым волнам — прямо к счастью, думалось мальчику, и при слове «счастье» снова и снова улыбались ему синие глаза в длиннющих золотых ресницах, белозубо смеялся нежный румяный рот. Александр, кудрявый македонский царевич, уже два года был его тайной — такой глубокой, что и самому уже иногда не верилось, а были на самом деле те удивительные два дня, или воображение нарисовало их, точно неоконченную картину. -Гефестион, урок окончен! — со смехом ткнул его в спину соседский мальчик Алексис, пробуждая от грёз. Покидая класс, Гефестион поймал недовольный взгляд дидаскала и преувеличенно почтительно ему поклонился. Алексис со своим педагогом Гиппием ожидал его за школьными воротами, приплясывая от нетерпения- после школы приятели договорились хорошенько порезвиться на пляже и выяснить наконец, кто быстрее плавает. Победителю полагалась награда — серебряная «сова». (Семьи обоих считались не последними на аристократической улице Дромос, и у каждого из них имелись приличные карманные деньги.) — Алексис, Гефестион, не бегите, — строго окликнул их Ставрос. Педагог Гефестиона был осанист и густобород, но совершенно лыс, и блестящую на солнце плешь в любую погоду прятал под широкополой кавсией.  — Соблюдайте достоинство, мальчики, — проскрипел старик Гиппий, поудобнее перехватив сумку со школьными принадлежностями своего маленького господина. — Они просто боятся нас не догнать, — прошептал Алексис, сбавляя, однако, шаг. — Они оба будут биты до полусмерти, если с нами что-нибудь случится, — ответил Гефестион, пожимая плечами. Несмотря на то, что хотелось бежать со всех ног, распевая на пару недавно выученную тайком неприличную песенку, полную заманчиво непонятных слов, оба мальчика чинно пошли рядом с педагогами, впечатленные степенью ответственности тех за их жизнь, здоровье и поведение. Мелкий мягкий песок нежно обнимал ступни. Порт Фалер еще со времен Фемистокла перестал быть главной гаванью Афин. Его прекрасные пляжи и стали причиной утраты им первенства в качестве морских ворот — очень уж хорошим они были плацдармом для высадки вражеских воинов на афинский берег, слишком уж близко подходило море к центру города. Но по той же самой причине бухта Фалерон, ныне надежно защищенная мощным флотом Пирея, пользовалась большой популярностью у любителей поплавать и поваляться на солнышке в свободную минуту. Мальчишки скинули с себя все до нитки и одновременно вбежали в тёплую воду, поднимая тучу серебряных брызг. Оба педагога благодушно уселись рядком на прибрежных камнях. Рабы не беспокоились о своих подопечных — и Алексис, и Гефестион плавали как дельфины, нередко устраивая состязания на скорость. Вот и сейчас, превратившись в две темные точки на бирюзовой ряби воды, они устремились к берегу изо всех сил. — Смотри, Ставрос, мой-то побыстрее будет, — усмехнулся Гиппий, метя гладким окатышем в верхушку набегающей на песок волны. — Ничего, мой еще свое возьмет, — уверенно пробасил бородач, приосанившись. — А то поспорим? — азартно сверкнул глазом Гиппий, по опыту зная, что приятель и коллега не откажется от развлечения. — На что? — А хоть на твой праздничный пояс, что тебе хозяйка подарила на антестерии! В этот момент более зоркий Ставрос заметил, что Гефестион вот-вот вырвется вперед. Еще бы, он, сам превосходный пловец, постарался передать воспитаннику всю соревновательную премудрость, и, в то время как Алексис с самого начала выкладывался на всю мощь своего десятилетнего тела, Гефестион грамотно берег силы для решающего рывка… — Идет! Но взамен ты поставишь пять медяков! (только ленивый в округе не знал, что Гиппий откладывает каждую полушку, чтобы однажды выкупиться на свободу). Педагоги ударили по рукам и с удвоенным интересом, подогретым ставками, продолжили следить за исходом маленького состязания. Гефестион был хитрее, но Алексис — сильнее, поэтому победа досталась подопечному Ставроса с трудом — лишь на мгновение опередил он соперника. Мальчишки со смехом повалились на прибрежный песок, не видя, как Гиппий с тяжелым вздохом отсчитывает медные монетки. — Ты хитроумен, как Одиссей, Гефестион, — попенял другу Алексис. — Но в следующий раз это тебе не поможет! Гиппий, подай-ка сюда мой кошель! Ну, и что ты купишь на свой выигрыш? — Я пока тебе не скажу, — посерьезнел Гефестион. -Может быть, когда-нибудь потом. Мало у кого в 10 лет не было от мира секретов, которые и при всем желании никому не откроешь. Вроде бы и захочешь рассказать — а все слова и улетучились, бессильные назвать сокровенное, и только что-то неведомое, жгучее, неназываемое ворочается в груди. Память об Александре и была такой невыдаваемой, «заговоренной» тайной Гефестиона. Они были вместе всего несколько дней, занимаясь, по мнению обоих отцов, всякой милой чепухой — лакомились медовыми лепёшками на базаре, возились с дворовой собакой Афиной и ее щенятами, плескались в ледяной горной речке. Все дети играют, и им, как правило, неважно, с кем именно весело проводить время. Аминтор оказался совсем не готов к взрыву тихого горя у разлученного с Александром сына, обычно такого послушного и сдержанного. Он оказался решительно не готов к кольнувшей сердце жалости при виде маленького царевича, упрямо бегущего вслед за повозкой, что увозила едва обретенного друга навсегда… что уж говорить, в детстве порой и неделя кажется вечностью. Любящим отцовским сердцем Аминтор угадывал, что все тут не так просто. Ему хватило мудрости поговорить с Гефестионом, как со взрослым, — и сын вознаградил его за это пониманием и доверием. Однако, с головой уйдя в дела, ради которых и вернулся так спешно в Афины, отец и не подозревал, какие глубокие корни пустила мимолетная встреча в душе его мальчика. Мимолетной она была лишь в глазах взрослого — для ребенка же сияла солнечной сказкой, освещая всю прежнюю жизнь новым светом. Свет был так невыразимо ярок, что причинял боль. Гефестион бессознательно прятал его поглубже внутрь себя, и под слоями обыденного он бился все глуше и глуше. С этим можно было жить: скучать в школе, заучивать наизусть отрывки из «Илиады», обыгрывать в камешки приятелей на улице, соревноваться с Алексисом. Игрушечная триера, застыв, вечно плыла по неведомым, тайным морям… И порой Гефестиону хотелось кричать в голос от того, что образ Александра отодвигается все дальше и дальше, теряет четкость, оплывает, точно восковая фигурка. И тогда в его жизни появился Стах. Двумя-тремя годами старше Гефестиона, он был сыном чужестранца-метека, осевшего в городе и пригретого семейством Аминтора. Отец Стаха выполнял разные хозяйственные работы в доме, и за это ему давали кров, пищу и несколько монет. Сам Стах был любознателен и приветлив, и кроме того, удивительно правдоподобно лепил из глины фигурки людей и животных. Был он смуглым, точно египтянин, черные волосы носил в косе вокруг головы, яркие зеленые глаза казались странно неуместными на угловатом темном лице. Его руки творили чудеса — из неприглядных кусочков глины меж его тонких пальцев рождались удивительные творения. Стах продавал фигурки на рынке, а вырученные деньги откладывал, чтобы заплатить мастеру с Керамика, согласившегося взять его в обучение с полным содержанием. Гефестион сам однажды вдруг заговорил с ним, глядя на его работу, — рассказывал о Македонии, о ее столице и царе, о смешной девчонке с рынка, о дворняге Афине и ее щенках, живущих в дворцовом саду. Оказалось, он помнил так много — и только Александр послушно прятался в созданном для него уголке памяти… — Ты встретил там друга? — спросил тогда Стах, выглаживая в пальцах раскрытые крылья глиняной птицы. — Расскажи мне о нем. Или это девчонка? В его голосе звучал подлинный интерес, без праздного любопытства или издёвки, как будто бы ему действительно было не все равно… Гефестион поддался, заговорил — и Александр ожил, сразу перестав быть воспоминанием. Пока он говорил, птица в ладонях Стаха меняла очертания, становясь чем-то иным, а с последним словом юный скульптор протянул Гефестиону головку смеющегося ребенка с копной кудрей: — Забирай себе, чтобы не забывать. Потом еще что-нибудь расскажешь. Поговорить вновь им, правда, довелось нескоро — Стах поступил-таки к мастеру и переехал жить на Керамик, лишь изредка вырываясь, чтобы навестить отца. В эти дни Гефестион, как назло, либо бывал в школе, либо сопровождал отца в каких-нибудь недальних поездках, но память бережно хранила интерес этого чужого, в сущности, мальчика к самому драгоценному, что было у Аминторида. Глиняную детскую головку обожгли в гончарной печи, и она заняла место рядом с Александровой триерой на полке. И, глядя на светлую улыбку и шапку непослушных кудрей, Гефестион теперь точно знал, что не забудет своего друга, пусть пройдет хоть ещё десять лет. А как-то осенью Стах вернулся насовсем — и Гефестион едва узнал прежнего жизнерадостного парнишку. Тот был худ, как щепка, и все время кашлял, закрывая рот тряпицей. Пригласили лекаря. Тот определил фтизис, прописал травы и вареное молоко с вином, посетовал на юношеское небрежение здоровьем и переутомление, получил свою драхму — и ушел, пообещав навещать больного раз в месяц. Гефестиона к Стаху не пускали, пока тому не стало лучше с приближением лета, а когда, наконец, пустили, мальчики стали неразлучны. О мастерской на Керамике речи, разумеется, больше не шло, но наука не прошла даром, — изделия, выходившие из рук Стаха, стали известны на все Афины. Юноша работал лихорадочно, как будто боялся не успеть, и на отцовские протесты лишь раздраженно отмахивался. А вот Гефестион, казалось, понимал, что движет его старшим товарищем, и проводил рядом с ним большую часть своего свободного времени, словно поддерживая огонь юного мастера. Он помогал месить глину, разводить краски и даже сам расписывал простыми узорами готовые горшки и вазы. Заказы на них вскоре стали поступать заранее, — многим хотелось иметь прекрасные вещи, сделанные мастером, которому не исполнилось еще и четырнадцати лет. Но Стаху этого было мало. Однажды, придя в мастерскую после школы, Гефестион заметил в углу нечто объемное, прикрытое тканью. — Что это? — полюбопытствовал мальчик. Стах улыбнулся: — Посмотри. Гефестион в нетерпении сорвал покров — и восхищенно ахнул. Это был кусок белого мрамора, точно светящийся в солнечных лучах. — Я никогда не хотел быть гончаром, Тион. Я мечтал стать скульптором. И я стану им, если ты мне поможешь. И не делай таких удивленных глаз, — улыбнулся Стах при виде выражения лица Аминторида. — Ты растешь очень красивым, Гефестион. Думаю, что я не первый, кто говорит тебе об этом, и не последний, кто еще скажет. — Вообще-то мне никто не говорил, кроме мамы и Александра, — мальчик смутился. — Но чем я могу тебе помочь? — Ты будешь позировать мне, если захочешь, и если позволят твои родители. Красоту нужно сохранять во всем — в мраморе, глине, внутри себя. Ты напоминаешь мне об этом каждый миг. …Напрасно убеждал Стаха лекарь Никомед, что мраморная пыль опасна для его здоровья. Напрасно говорил ему отец, что работать столько ему не под силу. И маленький друг его напрасно смотрел мокрыми от слез глазами на алые пятна на белом полотне, когда все более жестокие приступы кашля сгибали Стаха пополам. Юный мастер был непреклонен. — Я не проживу долго, Гефестион, пойми, — утешал он мальчика. — Я не продолжу свой род — так пусть после меня хоть что-то останется. Скульптура же будет прекрасна и сохранится в веках! Думай об этом, мой хороший, и потом вспоминай меня светло. И Гефестион старательно думал, сидя голышом на постаменте в обнимку со смирным дворовым псом по кличке Черныш и глядя, как резец в тонких руках запечатлевает неумолимо уходящую от скульптора жизнь. Но никакие мысли о грядущей славе талантливого друга не могли вытеснить из детского сердца тоску о том, что однажды он потеряет его навсегда. Умирали все. Кошки и собаки, престарелые соседи и дальние родственники. Погибали в боях воины и, овеянные славой, находили покой на кладбище Керамикос, отделенном стеной Фемистокла от мира живых. Гефестион представлял себе смерть высокой женщиной, закутанной в белую хламиду. Она не была ни злой, ни страшной — но все же пугала, потому что все, к чему она прикасалась, исчезало навсегда. Однако до болезни Стаха смерть бродила где-то далеко, а теперь вдруг заглянула, казалось, прямо в окно пристроя, переделанного под мастерскую, явно обозначив свое существование. Со свойственной детям жизнерадостностью сын Аминтора недолго концентрировался на этой мысли, как и на любом другом страхе, но, видя, как Стах смотрит на него печально и ласково, вдруг чувствовал, как в груди что-то тянет и больно сжимается. Тогда ему так хотелось расплакаться, что он начинал улыбаться и смеяться даже, и друг неизменно улыбался в ответ или смеялся вместе с ним. … Алексис с Гиппием, попрощавшись, давно уже свернули к своему дому, Гефестион же все стоял, сжимая выигранную монету в руке. Почти оконченное, его мраморное изображение стояло в мастерской, прикрытое полотном, и ждало только последних штрихов, которые и сделают его по-настоящему живым. Но Стах слег три дня назад с жаром и лихорадкой и не вставал до сих пор, к нему, кроме лекаря, никого не пускали. На сердце у мальчика было тяжело и предчувствия в нем роились одно черней другого. — Идем, Гефестион, — тронул его за плечо Ставрос. Причины медлить не было, и Гефестион, кивнув, направился к дому. Дома на улице Дромос были, в отличие от узких извилистых улочек более бедных кварталов, добротные и красивые. Некоторые, как дом Аминтора, имели два этажа, и многие соседи, и отец Алексиса в том числе, брали за обыкновение сдавать второй этаж постояльцам — деньги, по любым временам, лишними не были. Аминтор же, знатный гражданин и дипломат, которому доверили налаживать отношения с трудным соседом — Македонией — о постояльцах и слышать не хотел. В двух комнатах второго этажа помещался метек Фотис с сыном, стены же между прочими были снесены ради устройства просторной террасы. Густо заплетенная виноградом, она радовала в жару сумраком и прохладой, да и в дождь здесь приятно было сидеть рядом с жаровней, закутавшись в гиматий из дорогой милетской шерсти. Через калитку под отвращающим беду гермом и небольшое привратное помещение Гефестион прошел на мощеный гранитными плитками внутренний двор. Черныш с радостным лаем бросился к нему, выпрашивая ласку, весело сверкнул зубами раб-привратник, эфиоп. На алтаре Зевса посреди двора курились благовония. Гефестион, вслед за Ставросом, провел ладонью сквозь ароматный дым, проходя мимо. Крупная критская борзая Бия, отцовская любимица, грациозно поднялась со своей подстилки у портика и, здороваясь, лизнула мальчика в щеку. Отец дома, — радостно понял Гефестион. Получив в ответ ласковое прикосновение детской ладони к тёплой бархатистой морде, собака отошла обратно к своему месту, и, вздохнув, снова легла. — Иди, отдохни, Ставрос, я зайду к отцу, — быстро проговорил Гефестион и, не дожидаясь ответа, вбежал в дом. Аминтор сидел, опустив голову, в своем любимом кресле в дальнем конце мегарона, и Гефестион умерил бег. Мальчик знал, что у отца полно забот, в некоторые дела Аминтор посвящал сына сознательно, понимая, что в будущем тому уготовано не последнее место в обществе, будь то Афины или Македония. И если кудрявая отцовская голова опущена в раздумье, не следует прерывать его мысли пустой ребяческой суетой. — Радости тебе, отец, — степенно поздоровался Гефестион, подойдя. Аминтор улыбнулся, раскрывая объятия ребенку, но глаза его были печальны, и мальчик, уютно прижимаясь к широкой груди, вдруг почувствовал тревогу. — Что- то случилось, папа? Вместо ответа Аминтор погладил его по волосам. — Почему ты так решил, сынок? — Я просто вижу, — сказал Гефестион и посмотрел отцу в глаза ясным взглядом. Аминтору захотелось сотворить отвращающий зло жест над тепло-каштановой головой своего сына. Необычный мальчик растет. Чуткий, открытый, добрый… и красивый. Даже слишком красивый, и это может не довести его в будущем до добра. Аминтор и сам был хорош собой, но его совершенные черты, повторившись в Гефестионе, дополнились каким-то необъяснимым внутренним огнем, коего в отце не было. Трудно было, раз увидев, позабыть эти яркие серые глаза, рыжеватые брови и длинные ресницы, капризного рисунка рот, правильный овал лица, обрамленный густыми каштановыми кудрями. Но больше всего подкупала в нем абсолютная естественность. Мальчик понятия не имел, какое впечатление производит его внешность, воспринимая восхищение окружающих как всеобщую искреннюю любовь, как будто иначе и быть не могло. Аминтор держал его при себе и сам себе не признавался, что боится за младшего сына. Старшему не так давно исполнилось 18 лет, и он, торжественно приняв права и обязанности афинского гражданина и получив статус эфеба, отбыл служить в один из сторожевых гарнизонов далеко от города. Дочери-близняшки пятнадцати лет от роду были простенькие и миловидные, в мать, и на них уже заглядывались парни, наводя на мысли о скорых расходах на свадьбы. И только будущее Гефестиона было неясно и тревожило отца. Мир мог как принять мальчика в гостеприимные и добрые объятия, — так и смертельно ранить. И один удар ему предстоит выдержать прямо сейчас… — Твой друг Стах очень плох, Тион. — Да, он заболел, я знаю. И нам нельзя сейчас видеться. Но когда он поправится, я научу его плавать. Это укрепит его против болезни, правда, отец? — Боюсь, сынок, ему уже не подняться. Если хочешь проститься — иди к нему сейчас. — Он умирает, — спокойно проговорил Гефестион, но столько горечи было в этом спокойствии, что у отца сжалось сердце. — Но он говорил, что у нас еще много времени, папа. Он обещал закончить скульптуру. Хотел научить меня лепить из глины разных зверей… — Нашей жизнью правят Мойры, — грустно покачал головой Аминтор. — Нить жизни Стаха оказалась слишком короткой… Беги скорее, сынок. Повидайся с другом. Потом приходи ко мне, если захочешь поговорить. И лишь когда быстрые ноги вынесли Гефестиона через портик во двор, в глазах его вскипели слезы и полились по щекам ручьем. У алтаря Зевса он остановился и, подняв взгляд, прошептал: — Пожалуйста, позволь Стаху жить! Зачем отнимать у меня и его тоже? Но Громовержец молчал, и суровое бородатое лицо его было спокойно. Гефестион, несколько раз глубоко вздохнув, прекратил плач и, утерев слёзы, решительно направился к лестнице, ведущей в знакомую до мелочей комнату. …Все любимые Гефестионом герои умирали красиво, страшно и очень значительно. Надевший отравленную кровью кентавра рубашку Геракл. Гектор, сраженный и поруганный обезумевшим от горя Ахиллом, — жертва божеского произвола в желтой колесничной пыли. Сам Ахилл, поверженный в зените славы и в двух шагах от столь желанной победы. Они умирали, совершив множество подвигов и оставшись в песнях и легендах незабвенными, равными богам. Но здесь, в пропахшей травами и болезнью комнате, не происходило, казалось, ничего особенного. Стах был один — видимо, присутствующих при нем отца и лекаря предупредили о визите хозяйского сына. Ни единой черты не изменилось в лице, и зеленые глаза освещали его по-прежнему приветливо и нежно. — Радуйся, Тион, — юноша сделал попытку приподняться, но тело, ослабевшее от болезни, не повиновалось ему. — Я скучал о тебе. Подойди, опасности заразиться нет — Никомед вчера сказал об этом твоему отцу. Стах улыбнулся, и на мгновение Гефестиону показалось, что все по-прежнему. Вот сейчас друг встанет с постели, они позавтракают вместе и отправятся в мастерскую, к гончарному кругу и забытым краскам, к застывшей в мраморной красе неоконченной скульптуре… — Слава Зевсу! — мальчик шагнул к ложу, потянулся в объятия, и лишь потом запоздало понял, что друг не отвечает ему. Руки Стаха лежали поверх одеяла — хрупкие, невесомые — и лишь трепетали болезненно и нервно, как сломанные птичьи крылья. Она была здесь — невидимая, равнодушная и неумолимая. Баюкала у колен, гладила волосы — Гефестион почти видел в смоляных Стаховых прядях узкую бледную руку. — Я думал, они все ошиблись — папа, Никомед… я думал, Зевс услышал меня. Я думал… Море, Стах. Я хотел научить тебя плавать. А ты меня — лепить слона и льва. Ты же помнишь? Ты обещал! Слезы снова потекли по щекам Гефестиона. Мальчик был так красив в своем искреннем горе, что Стах, забыв обо всем, не мог отвести глаз. -Тише, милый. Не плачь. Я думаю, что смерти нет, а есть бесчисленное множество миров и жизней. Мне кажется, мы уже встречались когда-то с тобой… и непременно встретимся снова. Вот только скульптура… я ее не окончил, Тион. Теплые маленькие ладони накрыли холодеющие пальцы. — Я найду мастера, Стах. Самого лучшего найду. Он закончит — и твоя работа будет однажды стоять в самом красивом храме на свете, и все смогут увидеть ее! Но лучше не надо умирать, останься со мной… пожалуйста…хороший, милый Стах, не бросай меня! Тонкая рука с усилием поднялась, наконец, и легла на голову Гефестиона. — Вот послушай, как будет, малыш. Послушай, — голос Стаха вдруг окреп, точно напоследок к нему вернулись силы. — Ты вырастешь, отправишься путешествовать и приедешь в прекрасную страну Та-Кем. В мою страну, Тион. Там солнце ходит по чистому небу, как золотая лодка. Под солнцем нежатся пальмы и цветы, и Великие пирамиды охраняют их покой. Ты приедешь туда не один. С тобой будет твой друг, Александр… и я, Тион. Я тоже там буду — невидимый, радоваться твоему счастью. Я никогда тебя не обманывал, ведь правда? Гефестион кивнул, шмыгнув носом. — Значит, верь мне и не горюй слишком сильно. Помни лучшее. Только лучшее, слышишь? Стах вдруг замолчал, дыхание прервалось — а потом вернулось страшным хрипом, тут же перешедшим в кашель, окрасивший кровью запекшиеся губы умирающего. Мгновенно распахнулась дверь, вбежавший Никомед попробовал было вывести Гефестиона из комнаты, но получил неожиданный отпор. Мальчишка не заплакал, не забился в истерике, но, совершенно по-взрослому глянув ему в лицо, упрямо покачал головой: «Не уйду!» И все то недолгое время, пока продолжалась агония и врач, чем мог, пытался облегчить юноше предсмертные муки, Гефестион стоял неподвижно, точно мраморный, и не отводя глаз, смотрел в лицо Стаху. Иногда взгляд умирающего принимал вдруг осмысленное выражение, и Гефестион знал — друг видит его, и последним, что унесет он с собою за грань, будет его лицо. — Только лучшее, Стах. Я буду помнить только лучшее, — сказал он немного позже, когда все закончилось, и тело страдальца спокойно вытянулось на постели.- Я ведь тоже никогда тебя не обманывал. Гефестион погладил умершего по еще теплой щеке и, склонившись, поцеловал в гладкий смуглый лоб. Глаза Стаха оставались открытыми, и Гефестион нежно закрыл их ладонью. Потом он повернулся и твердой походкой вышел за дверь. И только в тиши своей комнаты, плотно затворив дверь, бросился на постель и разрыдался, утопив в подушке недетский горестный крик. … Ранним утром следующего дня из дома Аминтора вышла похоронная процессия — тело нужно было вынести из дома еще до света, дабы не разгневать богов. Хотя Фотис был человек скромный, и метек к тому же, его сына знал и любил не только Гефестион. Супруга Аминтора Андромеда и его дочери, домашние слуги и рабы, — все помнили Стаха одним лишь добром. К тому же, на момент смерти он уже успел снискать себе славу хорошего мастера, и некоторые из его постоянных клиентов тоже пожелали присоединиться к проводам. Процессия заметно удлинилась на подходе к воротам кладбища, и, несмотря на дождь, ливший всю ночь и не прекратившийся до сих пор, никто не выказывал неудовольствия, и лица провожающих, закутанных в промокшие черные пеплосы, были печальны и светлы. Рассвет только брезжил над Афинами, а тело Стаха уже опустили в вырытую ночью могилу. Гефестион стоял над нею, точно во сне — он же только вчера разговаривал с другом, глядел ему в глаза, держал в руках его теплые ладони! Неподвижный сверток, покрытый дорогой материей — прощальным даром Андромеды — не может, просто не может быть его добрым, веселым Стахом, что улыбался даже перед смертью без печали и страха. Умом мальчик понимал — все свершилось и ничего не вернуть, но сердце упрямо надеялось, заставляя его напряжено вглядываться в очертания тела под саваном в ожидании мимолетного движения, звука дыхания, поднимающего грудь, да пусть даже разрывающего кашля, от которого белая ткань мгновенно окрасится кровью! … Он поднялся после полуночи, скорее почувствовав, чем услышав суету в доме. Сам проследил, чтобы в рот умершему вложили медную монетку в уплату Харону, а в руку — медовую лепешку для трехголового Цербера, что охраняет вход в царство мёртвых. В последнюю минуту Гефестион опрометью кинулся в мастерскую, побросал в рабочую сумку инструменты и положил рядом с телом. Мысль о Стахе, продолжающем заниматься любимой работой даже в царстве Аида, немного утешила его. Сумка с инструментами и теперь лежала у правой руки покойного, и Гефестион снова представил небольшой домик в Сумрачном Краю и юного мастера, покрывающего затейливой живописью глиняный бок изящной амфоры. А потом могилу начали засыпать землей, и в тот момент, когда первые комья ее упали на саван, дождь перестал и солнечные лучи, прорвавшись сквозь тучи, окрасили их края алым, золотым и розовым. — Пойдем, милый, — Андромеда ласково взяла сына за плечо, обняла, мягко прижав к себе, и Гефестион не воспротивился проявляемой прилюдно материнской ласке. — Сегодня на могиле поставят портик, напишут имя — и ты сможешь навещать Стаха в любое время. Мы принесем ему цветы, а через девять дней соберем гостей. Все будут говорить о нем хорошие слова, и душе его будет легко и радостно. Под монотонный материнский голос Гефестион задремал на ходу, и, когда Аминтор подхватил его на руки, не давая упасть, увидел в небе — или это уже снилось ему — разноцветную дорогу вспыхнувшей радуги. «Беги по радуге, Стах. Беги и ничего не бойся…» Губы мальчика шевелились, но с них не слетало ни звука. Гефестион крепко спал.