Сам себе режиссёр

      К тридцати семи годам для Смирняги выражение «проснуться чёрт-те где после попойки» обрело довольно конкретное значение: чёрт-те где — обычно в собственной квартире или в отеле, желательно в черте города (любого из знакомых городов, на это можно сделать скидку); после попойки — сколько бы ни было намешано, попойка стабильно завершалась Энтеросгелем. С последнего она чаще начиналась, но тут везло, если кто-то об этом сразу вспоминал. В любом случае, к тридцати семи годам Смирняга знал, как, что и в каких количествах пить, чтобы расслабиться и кайфануть, но и чтобы наутро не было мучительно хуёво.       Заученный алгоритм работал всегда, везде и на любом организме — стоило хорошо выспаться, как о весёлом вечере мог напоминать только сушняк. Бухать с Лёхой было действительно весело и практически безопасно. Порой, правда, ещё и стыдно.       Стыд просыпался вторым, если позволяла память. Для памяти, к счастью или к сожалению, препаратов не существовало, и если тот же Энтеросгель помогал на следующий день чувствовать себя довольно сносно, то большая часть воспоминаний о происходившем предпочитала шкериться хер пойми где, пока мозг не натыкался на какой-то триггер. В этом на попойках и была прелесть момента здесь и сейчас.       Но это лирика.       Наутро после очередной попойки (весьма безобидной по сравнению с прошлыми) Лёха просыпается куда раньше, чем его совесть и стыд. Ожидаемо — башка не трещит, его даже не мутит практически, так, немного совсем. Сушняк только кроет не по-детски, по силе сравнимый с желанием выпить залпом весь Мировой океан, да и в горле першит песками Сахары. Неприятно, но решаемо минералкой. Только вот рядом ещё чья-то спина, завёрнутая в единственное на обоих одеяло то ли от холода, то ли от нежелания видеть белый свет, и Смирняга шипит сквозь зубы: просыпаться с незнакомцами в одной кровати — та ещё вредная привычка, от которой он успешно уже когда-то избавился, да и… да и воспоминания бьют в голову исключительно знакомыми лицами.       Блядь. Да ну нахер. Лёха абсолютно точно не хочет знать и смотреть, кто там рядом — пусть это останется между ними, девочками и мальчиками, и только подпинывает чужую ногу своей.       — Слышь, доброе утро. Вставать пора. Тебе это, Яндекс или Убер заказать?       Бред какой-то. Ему не отвечают — почти ожидаемо, он чувствует только, не оборачиваясь, как неопознанное человеческое существо плотнее кутается в одеяло, и вздыхает.       — Тох…       Это вырывается почти машинально — он правда не помнит, чтобы они с Лапенко притаскивали в квартиру какую-то мадам. Или, прости господи, пацана. Тоху найти надо в любом случае — не стал бы он же настолько тактично сваливать, оставляя Смирнова один на один с не пойми кем. Как-то не по-братски это.       — Тох, блять…       Будто в его собственной хате есть много места, чтобы Антон куда-то съебался. Смирняга чувствует, как осознание потихоньку поднимает дыбом волоски на шее.       — Мм…       Лёха оборачивается на звук. Очевидно. Ожидаемо. Это Антон стянул с него во сне одеяло, это Антон закутался в него гусеницей, это Антон ни в какую не хочет просыпаться, и Лёхе кажется, что в этот момент он трезвеет попросту окончательно.       Да, конечно. Никаких мадам. Минус проблема? Плюс ещё две, наверное, как минимум. Он садится на кровати, отирая лицо ладонями, и старается запустить мыслительный процесс — не самое приятное из занятий сейчас: ему не вспомнить, как они, при этом не в нулину же бухие, разделись, как завалились под одно одеяло. Этого нет. Смирняга вздыхает тяжело; да и похер, наверное, потом вспомнит, потом оба это обговорят, если там есть вообще что обговаривать. Пусть Антон отоспится — Лёха помнит, что того развезло буквально с пары бутылок пива.       Первым делом Лёха выпивает почти залпом поллитровую бутылку воды, разминает шею, которая непривычно ноет — наверное, стоит скинуть это на неудобные подушки. Давно нужно было их поменять. Он принимает утренний душ и совершенно точно собирается игнорировать то, что в зеркальном отражении по его шее явно расцветают засосы; то, что на полу в спальне, мягко говоря, срач, и весь этот срач состоит из их с Тохой вещей, скинутых кое-как, его правда не должно заботить или как-то волновать. Блядь. Блядь. Бля-ядь.       И ведь за шторами или в шкафу их точно не ждёт пристыженная безымянная шаути — пьяные «Тох, ты у меня такое, блин, золото!», щетину под ладонями и крепкие братские поцелуи прямо в губы он помнит лучше, чем мог бы помнить нежность женских рук. Каждое ебаное утро после попойки Лёха считает, что готов к любому варианту развития событий, но сейчас всё как-то странно выбивается из колеи: чего ж перед самим собой юлить — он определённо точно трахался с кем-то этой ночью.       Лёха как-то отстранённо, не особо отдавая ещё себе отчёт, начинает понимать, что переспал с одним из своих самых близких друзей. Лёха просто надеется, что они хотя бы о презервативах вспомнили — хотя навряд ли, ой, навряд ли им вообще было дело до этого.       Возвращаться назад к Антону пока не хочется, пусть спит, будить его обстоятельными разговорами, начинающимися с «ты хоть чё-нить помнишь?» — как-то не круто. Лёха отирает лицо ладонью, закрывает за собой дверь на кухню, усаживается за стол и думает, что стоит отвлечься.       Чекнуть ленту твиттера, переписки, фотоплёнку. Навряд ли это поможет прояснить происходившее, но…       Но на фотоплёнке Смирняга и ломается.       Там видосы. Три видоса, снятых явно позже того, как они с Антоном уехали из бара. Лёха, если подойти к этому рационально, не особо уверен, что он хочет знать об их содержимом, лучше бы тап-тап пальцем по экрану и стереть это всё к чёрту, не вскрывать ебучий ящик Пандоры; «себе не пизди», — думает Лёха.       Ну и что там такого может быть?       Начинает он с самого первого видоса — судя по всему, они с Антоном только вернулись в квартиру. В светлую после свежего ремонта, просторную, идеально чистую, ещё без разведённого по всем поверхностям срача. Лёха слышит смех Антона и улыбается.       Он смеётся за кадром сам. Лёха делает звук чуть тише, чтобы не разбудить вдруг Антона, но тут же ставит запись на паузу, подтягивая по столу эйрподсы. Такое смотреть и слушать в них всяко безопаснее.       — Слушай, да с такой обстановкой тут теперь бы порно снимать, а, Лёх? — Антон снова смеётся, и Смирняга заливается в ответ. — А не скетчи…       Лёха чувствует, как ему коротко становится не по себе. Как сосёт под ложечкой. Нет, это не должно быть то, о чём он подумал. Лёха выдыхает, проматывает бегунок немного дальше — пока никаких намёков на пиздец; он видит на экране, как они чокаются баночками пива (неужели весь вечер и правда разумно только пивас хлестали?), как Антон неаккуратно обливает ворот футболки, а Смирняга тянется к нему рукой, чтобы ткнуть пальцами в мокрое пятно. Антон перехватывает его запястье, но только чтобы всучить ему свою баночку пива — наверное, думает переодеться?       — Какая-нибудь порнуха из твоих надумок точно ведь начиналась так же, а?       Лёха здесь, с телефоном в руках, задумчиво потирает глаза. Он слышит собственный смех, собственное «так просто — ну точно нет», и старается не развивать мысль о том, что они с Антоном… флиртуют?       Очень неприкрыто, очень шаблонно и банально, очень тупо и очевидно. Это флирт, и своей до боли ясной сейчас башкой Лёха осознает это крайне явно. Ладно, будто до этого у них в общении не было пруд пруди ничего-и-ни-разу-не-гейских намёков, будто это всё вообще не было предсказуемым, господи боже, будто сам Лёха не дрочил порой на Антона перед сном — на Антона, на самого, блядь, Антона, а не на его образы (хотя стоило признать, что думать об Антоне с размазанной красной помадой, с её следами на его члене — это хорошо). Начал как-то дрочить на него как на человека, восхищаясь идеями и идущим от него вайбом, а потом скатился в звенящую пошлость, о которой не жалел ни разу. Не тот возраст, не тот опыт, не те взаимоотношения.       Правда, конечно, если между ними после этого всё пойдёт по пизде, он себе такого не простит.       Предпосылок к этому на видео, к счастью, нет. Он проматывает ещё немного — запись получилась аж на десять с лишним минут, но интересным и компрометирующим пока не пахнет.       — Ты что меня там, всё ещё снимаешь? — камера дёргается, Смирняга отводит телефон в сторону, и от этого чуть приглушённее слышит голос Антона следом: — Снимай, снимай, сотр-рёшь потом у меня…       — Бля, Тох, без Багдасарова, умоляю, — Лёха смеётся, снова наводя камеру на Антона: тот без футболки, в одних только штанах, разваливается, довольный, на двуспальной постели. — Да сразу сотру. Или, может, хорошо и для скетча будет?       Камера трясётся — он идёт к Антону, видимо, глядя поверх экрана, не особо следя за записью. Смирняга старается вслушиваться в звуки — они дают ему пока более верное представление о том, что происходит; нет, буквально через пару секунд уже не дают.       Он забирается на кровать между ног Лапенко, старается удержаться, не падая, хватается за его колено другой рукой. Антон вытягивает ладонь, стараясь закрыться от камеры, но Лёха легко отводит его руку сам. Антон не то чтобы сопротивляется.       — Ты так и не ответил, — камера подрагивает в его руках, видимо, он в тот момент опять забил на качество записи. Хотя чёрт с качеством, очевидно, что это никуда не улетит. — Так и не сказал. Ща тебе будет президентский допрос с пристрастием, Тоха.       Антон поднимает брови, разводит руками, лыбится расслабленно, но от камеры больше скрыться не пытается.       — Скосишь глаза — в жизни с тобой больше бухать не б… не сме-ей! — он слышит смех, видит, как тянется ладонью, кажется, едва ли не дружескую пощёчину залепить, но Антон его руку снова перехватывает.       — Не отвлекайся, т-арщ дознаватель.       — Бля, заебал, — собственный выдох со смешком шуршит в динамике. — Короче, знаток. Ва-апрос! Антон, — камера вздрагивает, — так ты доверил бы мне снять тебя в порнухе?       Нет-нет-нет-нахуй-блядь-нет-пожалуйста-нет.       Как они вообще дошли до таких разговоров? Как дошли до того, что раскрасневшийся, довольный и ни капли не смущённый Антон только смеётся, почти хихикает, и спокойно, не сбиваясь, кивает?       — С тобой в главной роли, Лёх?       Судя по молчанию за кадром, по тому, что Лапенко, глядя куда-то за камеру, улыбается только ещё шире, Смирняга ему закивал в ответ.       — Ну, скетчи же я тебе доверяю…       — Меня в них нет!       — Так ты в них и не просишься, т-арщ режиссёр.       — А в порнуху прошусь, что ли?       Антон пожимает плечами. Моргает лениво, в камеру всё так же не смотрит, и, судя по лёгким движениям рук… гладит его, Лёху, по ногам?       — Да вроде нет. — Смешок. — А чё, хотел бы?       — С тобой в главной роли?       — Вот ж еврей!       Звук шлепка, от которого камера легонько дёргается. В целом, Смирняге всё уже более-менее понятно, тут через весь видос тянутся рассуждения о съёмках порнухи, да и остаётся уже секунд пятнадцать до конца. Плохо, что впереди ещё несколько записей. Плохо, что на этой они оба замолкают, что Антон явно смотрит ему в глаза, такой румяный и довольный, настолько счастливый, насколько и пьяноватый, а потом, что успевает запечатлеть ещё несчастная камера, скидывает со своего колена его руку — отчего телефон снова дёргается — и тянет:       — Лё-ёх, ну?       Антон подаётся к нему сам, и на этом Смирняга решает отрубить камеру.       Там, за кадром, явно остаётся поцелуй, первый их поцелуй, насчёт которого только гадать можно — короткий, долгий ли, похожий на самом деле на поцелуй или больше сродни укусу, потому что очевидно, что дорвались, забив идиотским флиртом весь вечер, они оба. Лёха выдыхает, трёт лоб ладонью, жмурится: неужели в две разогретые пивом башки правда пришла идея снимать… дальше?       Он смахивает видео, переходя к следующему, и первые же кадры, первые же секунды, которые у него рука не поднимается поставить на паузу, отдаются жаром в пах: наверное, почти таким же жаром, какой чувствовался, когда Антон брал у него в рот, а Смирняга без капли какого-либо стыда это снимал на видео.       — Блять, — слышит он сам себя, и, о, как же он с самим собой согласен.       Они с Антоном успевают поменяться местами, сам он остаётся уже в одном белье, которое, впрочем, и так спущено до середины бёдер. Антон полулежит между его ног, и да, Антон, не поднимая взгляда, надрачивает ладонью его член, в приглушённом освещении комнаты даже поблёскивающий от слюны.       — Давай ещё, — говорит Смирняга, гладит Антона по голове, ладонью надавливает на затылок. Тот угукает тихо, довольно, облизывает головку, вбирает в рот и клонит голову вбок — Смирняга коротко стонет, приподнимает бёдра, чуть меняет ракурс съёмки, чтобы было видно, как член упирается в щёку изнутри.       Лёха представить себе не может градусы собственной тогдашней наглости. Точно так же не может оторваться от видео, даже приближая кадр пальцами: Антон аккуратно берёт глубже, медленно, осторожно двигает головой, пока Смирняга гладит его волосы, сжимает, шепчет на выдохах «молодец, молодец, вот так». Сука. Во-первых, такие скетчи явно не покажешь даже самым преданным зрителям, а во-вторых — он чувствует, как его член здесь начинает вполне явно реагировать на картинку на экране.       Картинка и правда красивая, и правда достойная для первого подобного, чёрт его дери, хоум-видео. Он отлично видит даже через то, как снова начинает подрагивать камера, что продолжает неторопливо выталкивать бёдра, подаваясь в его рот, что сжимает коленями голову, что снова и снова собирает волосы Антона в кулак — а те, короткие, выскальзывают, черта с два за них толково ухватишься, и это явно его раззадоривает. Он слышит собственные стоны на выдохах, слышит, как на это откликается Антон. И если до этого Смирняга ещё мог думать, что происходит что-то совсем странное, то сейчас понимает, что да, этого хотели оба.       Пиздец. Он мотает головой, делая ещё чуть громче, вслушивается, едва ли не задерживая дыхание, в весь ебаный спектр вздохов, всех влажных, мокрых звуков, когда Антон выпускает его член изо рта и обхватывает рукой, размашисто надрачивая. Потом Антон поднимает всё-таки глаза, и Смирняга от этого кадра не выдерживает совсем — сразу запускает ладонь в трусы, сжимая наливающийся член.       — Пиздец, пиздец, пиздец, — шепчет он сам себе, а на видео только гладит Антона по щеке, на что тот улыбается и жмётся губами к стволу, облизывает снова головку, дразнит, прежде чем опять вбирает в рот. — Пиздец. Пятёрочка, Тох. Не, не пятёрочка. Целая пятнашечка. Умница.       Дрочить насухую не так удобно, не так кайфово, но Лёха клянётся себе сейчас, что только разогреется и закончит уже в душе. Он хочет знать, что было дальше, была бы запись длиннее — перетянул бы минут на десять вперёд, чтобы просто понять, насколько далеко они зашли. Поэтому он смахивает на следующее видео, и… и да, конечно, он переспал с одним из своих самых близких друзей.       Он понимает это по тому, как дрожит в его руках камера, как смазывается разрумяненное лицо Антона, как особенно хорошо слышно звуки шлепков кожи о кожу. Как Антон, жмурясь, сводя и приподнимая брови, стонет — Смирняге не верится, но он, удерживаясь каким-то буквальным чудом, зажимает ему ладонью рот. Коротко и почти бесполезно, потому что, видимо, ради равновесия сразу же этой рукой опирается о подушку у головы Антона, но сути это не меняет. Они трахаются. Он трахает Антона Лапенко. И блядь, честно, Смирняга понятия не имеет, чего больше хотел бы на самом деле: вообще об этом не помнить или же хоть на некоторое время снова узнать, каково это.       — Даже не вздумай, — слышит он сам себя. Слышит расслабленный смех их обоих, видит, как Антон раскрывает глаза, но ничего не отвечает, лукаво улыбаясь, и через тяжёлое, сбитое дыхание продолжает сам: — Блять, Тох, завязывай. Завязывай со своими шутками. Я хочу трахаться с Антоном, а не с каким-то его образом.       Толчок, от которого снова дёргается камера. Толчок. Толчок. Антон откидывает голову, жмурится, открывает горло; на смазанном видео не так заметно, черта с два присмотришься, но Лёха уверен, что пятна на его шее — это засосы. Конечно же, о банальной разумной осторожности они не думали.       — Сильнее, — просит Антон, жмурится, вертит головой, цепляясь пальцами за угол подушки. Пытается спрятать в ней лицо, приглушить стоны, глухие и короткие, какими отзывается на каждое движение. Смирняга, судя по всему, не настроен перечить, Смирняга замечает, что телефон уже еле держится в ладони на тот момент, почти выскальзывает от его собственных движений. Блядь. Лёха не представляет, как у него хватало тогда выдержки даже на это двухминутное видео — сейчас бы он просто сгрёб Антона в охапку, просто уткнулся бы в заалевшую влажную шею, раз на ней уже почти не осталось не расцвеченных им же мест, и… и трахал бы. Жался бы всем телом, не отстраняясь ни на секунду, потому что ебаная свёрнутость на тактильности не предполагает других вариантов, гладил бы по бёдрам, по бокам, по шее, по взмокшим волосам…       А потом Смирняга видит, как камера резко виляет в пространстве, и понимает, что Антон забрал её из его рук. Смирняга видит себя — ничуть не менее взъерошенного, чем Антон, ничуть не менее раскрасневшегося.       Он, чего греха таить, правда не раз трахался перед зеркалом, но видеть себя со стороны так — это совсем иное дело. Со стабилизацией изображения в руках Антона дела обстоят далеко не лучше, чем было до этого, но Лёхе наплевать.       Камера проезжается вверх-вниз, Антон переворачивает телефон в руке, держит его вертикально, чтобы, видимо, охватить больший обзор. Это срабатывает: Смирняга наконец видит, как держит Лапенко за бёдра, как часто, глубоко толкается, как от каждого движения подрагивает член Антона, лежащий внизу его живота. Возможно, Антону попросту неудобно в таком положении — с камерой в руках, — но Лёха отрешённо отмечает, что он себя не трогает.       — Сука, — слышит он собственный подсевший голос, видит, как сжимает бёдра Антона до побеления пальцев, замедляясь, — с-сука, серьёзно, завязывай, Тох. — Видимо, предупреждая вопрос, добавляет: — Снимать завязывай, бл-лять.       Антон выключает камеру сразу же, но Смирняга успевает заметить по последнему кадру, что сам подался вперёд. Видимо, самому себе изменять всё же оказалось сложнее, чем записать секстейп вместо скетча — он знает, по крайней мере, точно может прикинуть, что было дальше: что сам навалился, что, едва сдерживаясь уже, наверняка оставил ещё пару засосов на шее, что, со своей совсем уже поплывшей головой, и правда не целовал, а кусал.       Лёха ловит себя на том, что, почти откидывая по столу телефон и эйрподсы, впервые стонет — протяжно и вымученно. Здесь дрочить — всё так же не вариант, хоть возбуждение тянет в паху очень тяжело и почти невыносимо, хоть ему сейчас хватило бы пары минут, возможно, даже ещё меньше.       — Сука, — выдыхает он, — блять, с-сука.       Вопросы о том, как смотреть теперь Антону в глаза, он отложит на потом, подумает чуть позже; пока что яркие, красочные кадры в памяти совсем никак не способствуют решению этой проблемы. Точно так же, как то, что выходя из кухни, он сталкивается с Антоном — тот из душа возвращается.       Лёха старается не глазеть. Насмотрелся уже. Лёха старается не глазеть на то, что у Антона, кажется, блядь, тоже стоит, причём на него — иначе просто не может быть вариантов, через его же штаны, натянутые явно почти спешно, в его же квартире и, кажется, прямиком в его ванной.       — Сигареты остались? — палит Лёха вместо приветствия.       — Да, в спальне на тумбочке, — голос у Антона сиплый, со сна надтреснутый будто. Он всё такой же уютно-взъерошенный воробей, заспанный, с мягкой, тёплой улыбкой, словно это не у него ещё с вечера укусы по плечам и ноющие мышцы. Лёхина тактильная память ссучивается, возвращается слишком резко, так, что его хватает только на выдох и кивок.       — Я щас. Умоюсь и пойдём… перекурим.       В ванной он только плещет в лицо ледяной водой, отирает ей же шею, стараясь не смотреть на самого себя в зеркало, не вглядываться ещё раз в очевидные багровые засосы. То, как объяснять это кому-либо после — дело третье. Сейчас нужно хоть немного остыть, хотя организму, судя по всему, оказывается абсолютно поебать на любые манипуляции: в паху всё так же тянет, ноет, это буквально больно. Смирняга почти рычит, въёбывает обеими ладонями по раковине — соберись, блядь, соберись.       Хера с два тут соберёшься. Он слышит, как открывается дверь, краем глаза замечает Антона ещё чуть раньше, чем в зеркале. Смирняга, честно сказать, чувствует себя в угол загнанным, пойманным с поличным, только это блядство наоборот щекочет нервы, наоборот взъёбывает так, что, кажется, в низ живота ухает в принципе вся оставшаяся кровь, ещё и от башки отливая. Покедова, я поехала, целую, твоя крыша.       Целует тут, правда, не крыша. Целует Антон: подхватывает пальцами под подбородок, тянет на себя, жмётся к губам как-то скомканно, словно бы боязно, но ловит рот в рот чужой выдох и куда смелее толкается языком. Хватает руками за плечи и буквально припирает задницей к раковине, чтобы было обо что опереться.       Вот так. Лёха свои руки не контролирует — сжимает, словно за ночь правда не хватило, его бёдра, ведёт по бокам выше, рыкает несдержанно в поцелуй. Антон фыркает, отстраняется, но тут же губами влажно к его шее жмётся; Смирняга коротко прикрывает глаза, а потом, сжимая губы, глухо стонет, чувствуя, как Антон запускает ладонь ему под резинку трусов.       Вот так. Вот так Антон оказывается смелее, вот так, блядь, без лишних разговоров, сразу к делу, которое явно уже выносилось у него в голове, к тому, что делать, вообще-то, стоит и правда только по трезвой лавочке.       — Я думал, ты нахрен меня за дверь выставишь с утра же, — со смешком бормочет Антон в его шею. Лёха фыркает в ответ и еле сдерживает стон, когда ладонь обхватывает его член удобнее, а большой палец чувствительно давит, потирая головку. — Думал, — выдох на ухо, — что ты сочтёшь это всё… слишком уж невыносимым предательством нашей дружбы.       — Да пошёл ты, — хрипло шепчет Лёха. Улыбается, чуть разводя бёдра, сам пальцами подцепляет резинку штанов на нём, сжимает ягодицы. — Сука. Это твоя идея была.       — Ты слишком очевидно трепался весь вечер о порнухе, Лёх.       По фактам. Смирняге даже противопоставить ему нечего — он только плечами жмёт, кивая, губами мажет по его щеке, пока сам стягивает с него штаны чуть ниже, сразу обхватывая ладонью член.       — Мы как сраные подростки, — констатирует он факт и сразу добавляет: — Завязывай. Никаких, сука, шуточек твоих. Тут дел… блять, на минуту.       Ему не разобрать, кто теперь лезет в поцелуй первым. Он чувствует только, как Антон жмётся к нему плотнее, как, прикусывая его губу, голодно сталкивается с ним языком и зубами, как знакомо уже, глуховато стонет, откликаясь на то, как Лёха рваными, быстрыми движениями ласкает его член. Смирняга подаётся ещё чуть вперед, свободной рукой стягивает белье ниже и шлёт всё к чёрту — обхватывает ладонью оба ствола, плотно сжимает, выдыхая сквозь зубы, когда головка его члена задевает чужую.       — Сука, — выдыхает Антон. Смирняга утыкается лбом в его шею, чувствует, как Антон цепляется ладонями за его плечи, сжимает крепко, до боли, впивается ногтями; возможно, ему, Лёхе, и спину свою следовало бы изучить на предмет царапин, но это можно потом. Всё, всё теперь можно потом. Антон в изгибе плеча пахнет собой, сладко, терпко, до невозможности вкусно, — теперь Лёхе хочется знать, как он пахнет ниже, теперь хочется наверстать всё то, что не случилось ночью или же просто на видео не попало.       Успеется. Сколько бы он ни говорил завязывать, теперь с ходу завязать точно не получится.       Он сплёвывает на ладонь, снова оборачивает ей оба члена, надрачивает, несдержанно сам подаваясь бёдрами в тесноту пальцев, и почти задерживает дыхание, слыша, как Антон рвано, часто выдыхает над его ухом. Он по дрожи его бёдер понимает, как тот близко, крутит запястьем, плотнее прижимая друг к другу оба ствола, ласкает пальцами головки, губами и языком мажет по его шее и чувствует, как Антон, резко скользнув ладонями по его плечам, вцепляется в его волосы.       Антон с тихим, но глубоким, подрагивающим стоном кончает, неудержно двинув бёдрами навстречу ласкающей ладони; Лёха выдыхает тихо в его шею, чувствуя сперму на руке, чувствует, что и сам вот-вот. Пиздец. Голову он не поднимает, утыкается только лбом в его плечо и скашивает глаза на собственную руку: это грязно, но это, сука, по всем законам порнухи очень красиво. Он отводит ладонь от чужого члена, не отирая сперму, и обхватывает свой.       — Лёха, — шепчет Антон над его ухом, и Смирняга, жмурясь, только кивает, чувствуя, как Антон гладит его по шее, за ушами, по вискам. Сука-сука-сука. Как хорошо, что позади есть ещё точка опоры — у него колени подрагивают попросту от того, что по чужой сперме и правда дрочить удобнее, куда приятнее, словно бы со смазкой. Он толкается в кулак, сцепляя зубы, едва ли не рыкает, чувствуя, как сводит дрожью бёдра, и шумно выдыхает, задавливая в горле стон, когда кончает следом, прижимаясь щекой к чужой шее.       Антон гладит его по голове, буквально гудящей, почти нежно, почти любовно жмётся губами к виску. Смирняга сбито дышит, улыбается, мотает головой: хорошо, что бельё хоть не попортили, в конце-то концов.       — Жопа-то у тебя как, болит? — спрашивает он, отлипая наконец. Антон ухмыляется, жмёт плечами; Смирняга поднимает взгляд и по одному выражению его лица понимает, что Антон готов что-то спиздануть.       То, что, вообще-то, зайдёт обоим.       — Ну, болит, — Антон вздёргивает подбородок, улыбается довольно, — но, вроде, нормальная ситуация же. Хорошо ж ты всё-таки умеешь управляться со своими пальцами, блин, улыбальцами, нахрен…       Завязывай, думает Смирняга, чувствуя, как лыба расползается во всю наглую кошачью рожу. Завязывай. Но как-нибудь позже.       Сейчас же с ним, невзирая на все шутейки, всё равно сам Антон, а не кто-то из его образов. А с Антоном уж точно не стоит завязывать.