кожзгсф

      Взгляд на запястье Арсения задерживается более, чем позволяет колющееся чувство безопасного времени и расстояния. Слабо мотнув головой, Антон ломаными перемещается выше, по рукам, по футболке скользя, и, достигнув глазами напряжённого лица мужчины, застывает. Когда-нибудь парень прекратит так глупо залипать на Арсения, глупо пялиться дольше разрешённого самим собой и глупо проигрывать себе.       Но пока что он будет продолжать цепляться взглядом за что только можно: за царапины на бледных руках, за нить на запястье, за синяки под глазами и слабый прищур. Он когда-нибудь даже перестанет, словно бык в жаркой Испании, жадно и ненавистно бросаться на красный цвет, который мужчине совершенно не идёт. Когда-нибудь. Когда-нибудь никогда.       И Арсений абсолютно случайно вновь надевает эти проклятые красные штаны с проклятыми дырками на костлявых коленях, эти красные кроссовки, эту рубашку ужасную в болотно-бордовую клетку. Антон смеётся нервно и тихо, подавляя в себе эти лавинные чувства. У него сердце в клетке тоже.       Забывшись, Антон левого запястья касается случайно и, будто обжёгшись, спешно отдергивает руку. А Арсений не убирает в ответ, лишь взгляд тяжёлый поднимает, кажется, чересчур медленно да смотрит прямо в глаза, топит холодными водами. Невыносимо. И парень вновь проигрывает — не научился пока отвечать тем же; к красной нити всё так же приковывается беглый, растерянный взгляд. У Антона в голове два вопроса попеременно набатом: почему красная? почему на левом запястье? Нечёткие ответы пляшут, словно тени по стене от слабого огня; парень в итоге забивает, практически смиряясь с ничем. Сам Арсений может не знать этого.       Меняя арсеньев красный на красный Иры, Антон успокаивается, забыть стараясь жгучий до всполохов на радужке цвет в губах девушки. У неё помада алая, горящая призывом и страстью, — достаточно для парня, чтобы ненадолго потерять облик мужчины. Потерять в обилии красок да в убеждении непоколебимом сейчас, что лучше так каждому.       Красного слишком много. Вернее, настоящего красного, того исходного, запомнившегося в самом начале и врезавшегося в зрительное восприятие, практически нет. Он научился различать. Научился видеть. Помада больше бордовая, нежели другого цвета; мешковатая толстовка — цвета маков, а шеллак — малиновый. Тот красный прячется под рукавами и мелькает реже при быстром движении рук.       Антон скулит, скучая по простому красному, когда в морские узлы всё туго затягивается. Скулит, когда, по правде, начинает забывать и путаться. Ему бы волком выть, вспоминая царапины, штаны нелепые, губы и красные глаза. Невозможно тянет к Арсению. Невозможно до того, что каждое касание, каждый взгляд и слово девушки воспринимаются слишком агрессивно, в штыки; в нем досуха выкипают последние капли уверенности вместе с остатками тихого, спокойного.       Антон с болью в ночной воздух выдыхает свою жалость.       Антон скулит, когда в очередной раз проигрывает спор, дотрагиваясь до нити. У него внутри бурлит всё, взрывается, обжигает по ребрам засечками и подступает тяжёлым комом к горлу — задыхается. Ломано колотится сердце, и тело невпопад дрожит, словно в приступе жара.       У него вдребезги; осколками на пол да глыбами в бездну. Ломается голос, ломается холодный взгляд, ломается самообладание, ломается уверенность придуманная, что, вроде бы, всё утихло, погасло, встало на свои места. Ни черта не так.       И Антон, боясь, чувствует, что лучше к Арсению, чем путаться в мыслях и действиях поминутно, оплетая вокруг себя кокон, где дышать невозможно. Что лучше раз и навсегда проиграть одно бесконечное сражение. Что лучше признать и принять поражение.       — Стой.       Громко до звона.       Хватая за руку, парень сильно сжимает запястье — ощущает кость. Сейчас он — комок скрученных чувств и эмоций, многочисленные тугие узлы да нелепость в обличии. Антон даже подумать не успевает, прежде чем зацепить Арсения вот так резко и неразумно пылко. И остаётся лишь прятать тусклый взгляд под изрезанными сосудами веками. Как напуганный ребенок, ей-богу.       Попытки из себя выдавить что-то кроме жалких грузных вдохов теряются в пустоте: внутри и снаружи.       — Подожди.       Какой же дурак. Какой же глупый и пугливый. Боится дышать ровно, лишь нервно, смущённо пальцами холодными скручивает тонкую нить.       Арсений неспешно выгибает руку, ладонью обхватывает запястье Антона. Это вынуждает, — неосознанно, не специально, — оторваться от рассматривания пола и, наконец, посмотреть в голубые глаза. Арсений смотрит в ответ. Точка невозврата. Мужчина руку ощутимо, но не сильно сжимает, пальцами водит, слабо надавливая, а всё, что ощущает Антон, — горячую кожу на запястье. И пульс. Арсения и свой.       Когда Арсений замирает, парня секундно замыкает и следом привинчивает — он, шумно выдохнув, вперёд делает шаг и, на мысли, убеждения, действия забив окончательно, впивается в губы Арсения, что едва теплые. Прикусывает их чуть не до боли, жадно старается ощущать. Забывает дышать, но рукой прижимает мужчину ближе до покалываний, когда тот в пояснице прогибается к нему на расстояние, ранее под табу находящееся.       Арсений не в красном — Антон понимает, что совершенно не в цвете одежды дело, что это лишь ассоциативная параллель вкупе со стереотипным мышлением. Из красного только тонкая нить. К ней ладони, пальцы тянутся, путаются и браслетами задевают, оставляя их двоих несколько долгих секунд такими: растерянными, неподвижными, запутавшимися.       Когда Арсений тихо подзывает к себе и протягивает руку, Антон согласно кивает и, между пальцев зажав красную нить, шепотом считает узлы.       Ударами сердца он запоминает чувства.