Ее глаза на звезды не похожи, В них бьется мотыльком живой огонь. Еще один обычный вечер прожит, А с ней он каждый раз другой.
Она появилась в моей жизни, когда не стало мамы. Я был еще слишком мал, но мне приходилось как-то выживать. И хоть приют и не был лучшим местом на земле, он позволял существовать и давал надежду и толчок в будущее. Она же была моей спутницей, которую мог видеть лишь я один. И когда я впервые похвастался перед товарищами, что ночью играл с девочкой с лиловыми глазами, меня просто подняли на смех, окрестив лгуном. Этот случай отколол меня от остальных ребят и фактически сделал изгоем, но почему-то такой поворот событий нисколько не удручал меня. Мне вполне хватало одного, зато верного и особенного друга, которому я посвящал все свои мысли и поступки. Она представилась Анжелой, и казалось, на вид ей было столько же лет, сколько мне. Таких красивых девочек я не видел еще никогда и каждый раз замирал в немом восторге, любуясь ею при прохладном свете звезд. Короткие жемчужные волосы волнились мягко около аккуратного остренького личика, а длинные густые ресницы чернели на фоне фарфоровой кожи. Коллекционная кукла — вот кого она мне напоминала, но только глаза ее не были стеклянно-пусты. В них полыхал яркий ласковый огонек воодушевления и веселья, которым я всегда восхищался. Который всегда был в моем сердце. Каждую ночь она будила меня легким прикосновением руки к плечу, и я послушно следовал за ней по темным, пугающим и настороженным коридорам приюта к свету, к небу, туда, где нас ждали звезды. На все мои опасения о том, что нас поймают и накажут она лишь качала насмешливо белой головкой и хихикала звонко, так что переливистое нежное эхо, похожее на звуки пения какой-нибудь маленькой пташки, разносилось быстрыми волнами по пустынности спящего здания. Я каждый раз испуганно вздрагивал и смотрел на нее с укором, иногда даже пытаясь поймать ее и зажать ей рот ладонью, но она всегда уворачивалась и громче смеялась, вертясь и поддразнивая меня. — Это только твой сон, — звенел колокольчиком ее голос вдали, и мы оказывались на единственном здесь балконе, большом и хлипком, так что сюда не каждый смельчак отваживался ступить. А мы с Анжелой проводили на нем ночи напролет. Она рассказывала мне истории. Тысячи историй о тысячах миров, и ее живой восторженный взгляд скользил порывисто по черному небесному платку, отыскивая созвездия и планеты, которые астрономы разглядывают в огромные телескопы. Она знала их все, все до единого, эти крошечные блестящие огоньки, нареченные поэтично звездами, но ни разу за наше знакомство я не слышал, чтобы она назвала хоть одну из них научным именем, а ее рассказы были столь же невероятны, сколь красивы. Начертанные на скрижалях памяти тех, кто смотрит на нас оттуда, сверху, они были доверены по секрету лишь мне, мне одному. И боюсь, если бы я попытался однажды пересказать их кому-нибудь, меня бы провозгласили величайшим сказочником всех времен и народов, но в истинность моих слов не поверили бы даже дети. А я ей верил. Верил также исступленно, как исступленно любил благодаря ей ресстеленные надо мной и полные прекрасных и захватывающих загадок небеса. Она никогда не говорила, но я почему-то прекрасно знал, что она одна из них, из тех, кого доводится увидеть не каждому, увидеть мельком, так что в следующий миг можно усомниться в искренности собственных глаз. А я видел ее каждую ночь и, более того, общался с ней на равных, как с обычной земной девочкой, с которой можно поспорить и даже поссориться. Правда, потом приходилось переживать не особо приятные моменты признания собственной неправоты и просьбы о прощении. Ведь она всегда была права, даже тогда, когда я в этом сильно сомневался.Ее упреки — вестники прохлады, Как скошенная в августе трава, И пусть в ее словах ни капли правды, Она божественно права.
Мне всегда было интересно узнать, сколько ей на самом деле лет, что она успела пережить и что видела собственными глазами, а что переняла от других, таких же, как она. Для меня она была мудрой, но, как ни странно, досягаемой, и ее присутствие и близость нисколько не смущали и не пугали меня. Я видел в ней друга, который значил для меня очень многое уже потому, что был единственным. Но был ли я также значим для нее, как она для меня? Это был вопрос, на который я не смог бы ответить без ее подсказки, но и не решался задать его ей. И не потому, что боялся услышать отрицательный ответ, а потому, что боялся задеть ее чувства. Анжела была очень обидчива. Она не показывала своего недовольства напрямую, но я всегда понимал, когда и где поступил неверно, и спешил как можно скорее искупить свою вину. Иначе я рисковал быть обреченным на унылое и страшное одиночество. Впервые она пропала, когда мне было девять лет. Вечная проблема сирот — голод, и это ни для кого не секрет. Многие беспризорники и детдомовские ребята занимаются воровством, и это всех естественно расстраивает, но никак не удивляет. Кто-то готов за кражу лично растерзать попавшегося неудачника, кто-то просто вздыхает тяжело и машет на преступление рукой, виня во всем несправедливую ко всем и каждому жизнь. Тот год выдался особенно тяжелым, и многие, даже самые трусливые и скромные ребята из приюта сбегали потихоньку в город, чтобы раздобыть хоть какую-то пригодную еду. Конечно же нечестным путем. И после некоторых колебаний и сомнений я решился присоединиться к одной такой бунтарской компании, воспользовавшись бессмертным правилом «раз всем можно, так чем я хуже?». Это правило впоследствии я проклял на всю жизнь, и каждый раз, вспоминая тот случай, до сих пор корю себя за глупость и слабовольность. Анжела пришла, как всегда, ночью, но на этот раз она была непохожа на саму себя. На предложенное ей щедро яблоко из тех, что я своровал с товарищами, она взглянула со спокойной строгостью и гордо промолчала, так и не взяв его у меня. В тот момент мне уже стало не по себе, и я страшно растерялся, потому что никогда не видел ее такой. В больших аметистовых глазах светились ярко холодность и суровость, и я не назвал бы ее тогда девочкой, если бы не ее прежний детский облик. В знакомом взгляде было слишком много взрослого упрека, а маленькие ручки сжимались расстроенно в кулачки. Она ушла, так и не промолвив и слова, а я остался наедине со своими страхами и непониманием. Это была ночь не из простых, и, провалявшись до утра без сна, я на следующий же день вновь убежал в город, как только появилась возможность. Но на этот раз для того, чтобы вернуть владельцу продуктовой лавки оставшиеся фрукты из числа украденных мной лично. Тот был явно очень удивлен, потому что даже не подумал наказывать меня, а просто стоял, раскрыв рот, пока я удирал прочь, извиняясь невнятно на ходу и оставив ему на прилавке пять свежих нетронутых насыщенно-красных и налитых сладким соком яблок. Честно говоря, я тогда и не думал о том, что меня могут задержать и дать потом хорошую взбучку в приюте за преступную вылазку. Меня больше волновали суровые глаза Анжелы, стоявшие отчетливо перед мысленным взором. Они заставляли сердце колотиться в груди, как капли грозового дождя о стекло, и пугали больше, чем гигантские молнии, бросавшиеся на землю с небес в грозу. Тогда я впервые понял, что представляет из себя страх потери. Я действительно боялся, что она больше не придет, и каждую ночь вновь и вновь тихо звал ее по имени, прогоняя тревожные сны.Ее сиянье затмевает солнце, И замерзает кровь в ее тени, Такое счастье дорого дается, Венец, откуда ни взгляни.
Она вернулась. Конечно же она вернулась, иначе и быть не могло, и я до сих пор помню то чувство освобождения и радости, которое вспыхнуло в моем детском сердце, когда на седьмую ночь своего томительного ожидания я, как когда-то в первый раз, ощутил подобное весеннему ветерку прикосновение ее пальцев к моим волосам. Легкое, почти невесомое касание руки, и ее голос зазвучал мягко и нежно, как раньше, как всегда. Я сначала не поверил, боялся пошевелиться и открыть глаза, не желая, чтобы она исчезла снова, но она осталась рядом и, присев на край моей хиленькой кровати, положила осторожно голову мне на грудь, тихо печально вздыхая. Я был удивлен и счастлив, не находя слов, чтобы поприветствовать ее и поблагодарить за то, что она не бросила меня совсем. Поэтому просто опустил ладонь на ее плечо, обнимая ее мягко, и улыбнулся, все еще лежа со слепленными веками, ведь даже в черноте моего подсознания сейчас мерцали волшебным блеском ее глаза. Мы оба молчали очень долгое время, вслушиваясь в стук собственных сердец, раздававшийся взволнованно в спящей мертвым сном темной комнате. За окнами моросил спокойно дождь, позвякивая о треснувшие стекла, где-то в противоположном конце комнаты вышагивали невозмутимо часы, а совсем далеко, скорее всего на лестнице, простучали и замолкли одинокие торопливые шаги. Ее невесомое дыхание было непривычно громким, и мне казалось, оно заглушало все иные шорохи, наполнившие умолкшие на ночь стены приюта. Сквозняк гулял по душному воздуху, и я скоро почувствовал, что Анжела мелко подрагивает от холода. Недолго размышляя, я укрыл ее краем своего одеяла, еще сильнее прижимая к себе ее озябшее тело. Лежать вдвоем под одеялом было тепло и уютно, а ее настороженное сопение приятным умиротворением доносилось до ушей и застывало где-то глубоко внутри, где-то, где наверное заперта душа. — Будет война... Она сказала это так, что до меня не сразу дошел смысл ее слов, но в груди что-то неприятно кольнуло, и я наконец распахнул глаза, бессмысленно уставившись в затуманенный мрачными тенями потолок. «Будет война...». Ребенку сложно понять смысл этих страшных слов, но я тогда не понял, а ощутил их на себе. Они холодом разрезали сердце и прошлись зыбью дрожи по позвоночнику. «Будет война...». Это перелом, граница между настоящим и будущим, приговор. Я не мог думать об этом, я мог только осознавать, крепче сжимая пальцы на белом воротничке платья своей подруги. Перед мысленным взором всплыл образ матери, ее глаза, небесно-голубые и любящие, которые растворились в прошлом, когда я пересек однажды, сам того не желая, похожую границу жизни. Она превратилась в болезненное видение, оставившее меня одного наедине с собой, и сейчас я чувствовал, что жизнь совершает новый поворот, еще круче и опаснее прежнего. А у меня была только Анжела из тех, на кого я мог положиться, кому мог полностью доверять. — Завтра мы убежим. Здесь тебе оставаться больше нельзя, — ее голос выдернул меня из оцепенения и заставил встрепенуться. Он прозвучал несколько иначе, чем раньше, и когда я повернул к ней бледное, похолодевшее от страха лицо, то чуть не вскрикнул от удивления. Большие нежно-лиловые глаза смотрели на меня озабоченно и ласково, лик приобрел размытые, акварельные черты, а руки, осторожно коснувшиеся щек, согревали как-то по-особенному, так, как ничто не умеет согревать, только эти руки... — Мама... — сердце дрогнуло пораженно и на мгновение радостно, но затем я неожиданно понял всю жестокость этого красивого самообмана, и на глаза навернулись невольные слезы отчаяния. Она была как мама, но она ею не являлась. Возможно, она была даже кем-то более значимым, кем-то, без кого никак нельзя, но она не была мамой, а значит, не могла ничего вернуть, не могла отвратить беду. Она могла только обнять, крепко, бережно, зарыться лицом в мои волосы и шептать слова утешения, давая мне выплакать всю ту боль, что неожиданно вырвалась из глубин еще такой молодой и уязвимой души. Она была сейчас взрослой, и я даже не заметил, как это превращение случилось, только именно эти взрослые объятия, объятия, говорящие о том, что ты не один и находишься в безопасности, мне и были нужны в тот миг больше всего на свете. Она гладила меня по голове, словно просила успокоиться, и укачивала меня, прижимая к себе, как родного. И в тот миг я нашел ответ на свой давний вопрос. Вопрос, который и не нуждался, как оказалось, в озвучивании, впрочем, как и ответ, который прозвучал в самом моем сердце, как только ее губы нежно коснулись моей макушки, как будто осенный ветер взметнул легонько и игриво пряди волос. Я не смог сдержать растроганной улыбки, подарив ей взгляд безграничной благодарности и любви, на который она ответила привычным иронично-светлым смешком. Сейчас она казалась мне еще более красивой, чем когда-либо. Такой же красивой и сияющей, как луна, серебрившая ласково ее снежные волосы. Такой же красивой, как ангелы, изображенные на соборных витражах и сияющие чарующе в лучах полуденного солнца, как она сейчас мерцала в свете загадочных звезд. — Покажи мне свои крылья. Я не знаю, как эти слова вырвались на свободу из глубин моей души. Они так давно теплились в ней, разгораясь до любопытного пламени, что сейчас, когда Анжела была совсем близко, преобразившаяся и совершенно родная, мне захотелось произнести свою просьбу, рассказать о заветной мечте. И пусть голос мой был полон неуверенной робости и смущения, на ее лице я прочитал умиление, смешанное с мимолетным замешательством, и в миг спустя мою щеку щекотнула шелковая мягкость ангельских перьев, а ее тихий смех наполнил сердце спокойствием и теплом. На следующую ночь белые крылья моего ангела освещали мне путь во мрак, прочь от прошлого, к неизвестности, которая вдруг совершенно перестала меня пугать.Любой валет в ее большой колоде Падет, как жертва ревности слепой, Она одна и от меня уходит Давно проторенной тропой.
Скитания, поезда, голод и горящие зори на горизонте. Небо надо мной было прежним, но оно пропиталось ненавистью, страхом и болью. Оно было багрово-черным, а дороги занесло пеплом. Все эти года запечатлелись крепко в моей памяти и уже никогда ее не покинут. Четыре года войны. Четыре года непонимания и ужаса. Надо мной было только беззвездное пыльное небо, подо мной — иссохшаяся, неприветливая земля, рядом со мной — мой ангел-хранитель. Моя надежда и поддержка. Мое все. Не знаю, как ей это удавалось. Она заставляла меня жить, когда жизнь выпархивала из рук испуганной птицей. Ее крылья закрывали мне глаза, когда было страшно, ее руки держали, не давая упасть, когда опасно, ее взгляд согревал, когда зябко, ее голос лечил, когда больно. Анжела выдернула меня у смерти из-под носа и не дала сломаться, несмотря ни на что. Но все же оба мы сильно изменились. Я стал рассудительнее и еще тише, она — спокойнее и серьезнее. Все чаще задумываясь, она почти перестала говорить со мной о небе, а в огромных лиловых глазах читалось все больше печали и суровости, к которым я не привык. Она всегда для меня была чистым светом луны на безоблачном ночном небосклоне, а теперь звезды скрылись за тревожной пеленой туч, не пропускающих нежность серебристых лучей, не желая дарить прежнего тепла и уюта умиротворенных и захватывающих бесед. Анжела стала молчаливой, иногда мне казалось, что даже сердитой. Порой я замечал, как она, сидя вечерами в небольшом кресле у камина, уже несколько лет спустя после затяжной мировой трагедии, накрывшей однажды чернотой и ненавистью все и вся, сжимала крепко пальцы на полах своего белоснежного платья и стискивала зубы, еле сдерживая то ли злость, то ли отчаяние. И почему-то я всегда отводил взгляд, не в силах смотреть на искаженное неизвестной мне болью лицо существа, которое я действительно любил, которое было дорого мне и необходимо как воздух. Я утыкался носом в многочисленные книги, заполонившие с недавнего времени мой дом, мой личный дом, заслуженный, данный мне за мои профессиональные достижения, и пропадал в науке, пока она терзала себя неведомыми страшными мыслями, о которых расспрашивать ее было бесполезно. Она ничего не хотела говорить и лишь, немного опомнившись, делала вид, что все хорошо, улыбаясь мне ласково и рассеянно. Когда-то также делала мама. А через несколько месяцев она умерла от туберкулеза. И хотя я знал (или только хотел верить, что знаю), что ангелы бессмертны, мое сердце сжималось испуганно и горько в кровоточащий комок, а руки невольно тянулись к ней, чтобы покрепче обнять ее. Я будто чувствовал, что что-то непоправимое должно произойти, хотя, с первого взгляда можно было подумать, что все идет своим чередом и ничто не предвещает беды. Настенные часы продолжали свой неспешный ход, усыпляя тихим тиканьем, за окном сменялись времена года, то согревая радостным солнцем, то холодя ветрами, завывающими в щелях озлобленно и уныло. Я работал и учился, а мой ангел проводила дни напролет в своем любимом кресле за вязанием. Необычно было видеть ее такой, притихшей, медлительной и невероятно задумчивой. Она словно не видела и не слышала ничего вокруг, лишь спицы стучали успокаивающе то ускоряя, то замедляя размеренный ненавязчивый ритм. Белый клубочек ниток постепенно уменьшался, приютившись подобно крошечному котенку у ног Анжелы, и с каждым днем руки работали все увереннее, начиная торопиться, в глазах ее появился странный азартный огонек, но я не мог понять его причины, от этого и не любил видеть его в этом фиолетовом озере. Хоть он и был первой по-настоящему живой эмоцией с тех самых пор, как она закрылась в себе, в нем было много пугающего и недоброго. В нем был оттенок слепого безумия, и видно было, что мысли ангела витают теперь еще дальше, чем когда-либо прежде. С этим оставалось только мириться, отвлекаясь от ненужных беспокойных мыслей и подозрений за навалившейся работой. Но я не мог не думать о ней совсем. С тех пор, как в голосе ее зазвучал отголосок дрожи, а глаза потускнели, я не находил себе места. Мне казалось, я чувствую то, что чувствует она, эту боль непонимания, эту бесполезную злость. Я не знал, чем вызваны эти эмоции, проникавшие в мое сознание и впитывавшиеся в него как будто насильственно, но я ощущал их отчетливо на себе и однажды, в один промозглый осенний день мне пришлось поймать себя на том, что вместо формул и расчетов я подрагивающим неровным почерком выписываю на листе бумаги для чертежей имя своего ангела. Строка за строкой, буква за буквой. Только через пару минут пришло осознание того, что я плачу. В тот вечер я уже больше не мог заниматься чем-то серьезным, моя душа рвалась куда-то, а я не умел понять, что происходит. Я просто сидел на холодном полу, скрестив ноги, и бездумно смотрел на крошечный комочек ниток, распластавшийся на плотно сведенных коленях Анжелы. Ее пальцы были быстры как никогда ранее, а глаза сверкали словно самоцветы, горя исступленной решимостью. Когда нить стала совсем короткой и начала маленькой змейкой струиться вверх по пернатому платью, а спицы немного замедлили свой бег, мне было уже все ясно. Не сказав ни слова, я накинул на плечи первую подвернувшуюся под руки куртку, которая оказалась чересчур легкой для ноябрьских холодов, и выбежал в ночь. Небо сияло волшебно и ярко, а полная луна стала моим личным фонарем, освещавшим мне путь, долгий и мучительный. Я прошатался по пустынным улицам и кварталам до самого утра, то и дело подрагивая от холода и вытирая рукавом набегающие на глаза слезы горя и злости. Я ненавидел небо, ненавидел людей, ненавидел весь мир и эту войну, но больше всего я ненавидел самого себя. И мне были безразличны причины того, что вдруг открылось моему сердцу в тот роковой день. Она хотела оставить меня. А значит, я ошибался, когда думал, что дорог ей так же, как и она мне. Идя домой в полутьме осеннего утра, я промочил ноги, когда со всей силы прошелся ими по своему распавшемуся тут же на миллионы сверкающих капель отражению в луже. Она ждала меня на пороге, сидя у двери и сжимая нервно в руках какой-то белый предмет. Я остановился чуть поодаль, пустым взглядом оглядывая ее осунувшиеся фигуру и лицо. Я снова на мгновение увидел в ней уходящую мать. Она была бледна и нелепа. Волосы спутались, а платье измялось. Глаза потухли, как звезды в тумане серых облаков. С минуту мы неподвиждно стояли в метре друг от друга, пересекая понимающие болезненные взгляды. Она извинялась без слов. А я выслушивал немые оправдания. Куда она отправится? В прошлое? Зачем? Чтобы изменить судьбу? Судьбу мира ради одного ребенка, не заслужившего зрелища войны. Мой бедный глупый ангел. Мне не нужна другая судьба. Мне нужна ты. Ты одна. На мою шею легло что-то мягкое и теплое, а щека стала мокрой от слез. Ее слез, когда она целовала меня на прощание. В последний раз я смог взглянуть на ее крылья, когда они растворились в тоскливой хмари черных туч. В то утро выпал первый снег.Где-то ангелы кричат: «Прости — прощай». Плавится душа, как свеча. Разлилась по сердцу печаль, Я навеки твой, ты — ничья.
Она всегда была свободной как птица. Не стоило протягивать руки в тщетной попытке поймать ее и тем более не стоило пытаться подрезать ей крылья. Она все равно бы улетела и, возможно, не вернулась бы уже назад. Этот декабрь был наполнен пронзительно-чистым морозом и тихим ватным снегом. Прошло уже два года с тех пор, как она покинула меня. Белый теплый шарф, который она мне подарила в тот самый день, когда ее забрало от меня небо, уютно согревает меня и напоминает о том, что было так давно. А может, это было только вчера. Ее глаза, нежные и хитрые, сверкающие, как грани аметиста в лунном свете, до сих пор видятся мне, как тогда, и мне кажется в такие моменты, что она все еще где-то рядом, просто вновь обиделась и не желает показываться мне в отместку. Ведь так было уже однажды. Небо. Оно стало моим проводником. В какой-то далекий мир. Мир, где я вижу ее, такую же, какой я знал ее, какой любил. Каждую ночь я поднимаю молча глаза к нему и приветствую звезды над своей головой. Она где-то там, далеко или близко, она смотрит на меня с другой земли и наверное протягивает ко мне руки, как это делаю я, когда в одном из созвездий мне чудится лиловый свет крохотной звезды. Звезды по имени Анжела. Я хочу верить, что с ней все хорошо, что она жива и счастлива. Что она помнит обо мне. О том, кто ждет ее возвращения каждую секунду, не в силах оставить в прошлом то, что было его жизнью. Мне одиноко, грустно. Мне не хватает ее. Возможно, именно поэтому я взялся за проектирование и строительство ракет. Возможно, где-то в глубине души я просто сам мечтаю долететь на этом небесном корабле до ее глубоких любимых глаз, от взгляда которых нет спасения. Ведь я теперь точно знаю, что кроме нее никто мне не нужен. Мне нужно так мало для полного счастья. Звездное распахнутое навстречу будущему небо и ее загадочная улыбка на моих губах. Разве это так сложно? Оказалось, да. Недавно я видел мертвого голубя. Странно даже, отчего мне запомнился этот случай. Я шел через улицу, кутаясь в пальто и стараясь не упасть, потому что ботинки ужасно скользили по тонкой корочке свежего льда. Она была лишь слегка припорошена утренним снегом, похожим на сладкую сахарную пудру там, где его еще не успели притоптать торопливые ноги прохожих. В руках я крепко сжимал большой черный тубус, наполненный новыми, совсем недавно изготовленными чертежами. Спешил домой после тяжелого рабочего дня. Я даже не понял сначала, что произошло. Только почувствовал, что падаю, не удержав равновесия, а затем ладонь моя погрязла в чем-то вязком и теплом. Открыв зажмуренные на миг глаза, я увидел лишь черного как уголь кота, прошипевшего что-то злобно мне и стремительно исчезнувшего в подворотне. Его хищные глаза и угрожающий оскал острых и испачканных в крови клыков еще долго вспоминались мне впоследствии, и каждый раз меня пробирала неприятная холодная дрожь, когда я в мыслях видел вновь, как тогда, красные капли на чистом снегу у самых своих ног. Голубка. Ее крылья были разбросаны белыми грязными ошметками по сторонам от вспоротого беспощадно тельца. Крохотная головка едва держалась на разодранной шейке, и сверкающие серебром снежных блесток перья расплывались жемчужными лодочками в кровавой луже. Меня всего передернуло от этого зрелища, и я машинально еще сильнее прижал к себе бумаги. Оцепенение прошло также неожиданно как наступило. Я подскочил, спотыкаясь, на ноги и бросился сломя голову вниз по улице, к своему порогу. И только заперев за собой дверь и прислонившись к ней спиной, я удивился своему ужасу, так внезапно окутавшему мое сознание. Мой шарф, моя куртка, мои ладони, - все было пропитано кровью, но никогда прежде меня не пугало ничто подобное. Та бессонная ночь пришлась на Рождество. Через месяц мне поставили неутешительный диагноз. Мои легкие решили подвести меня так невовремя, а внутри вдруг что-то резко сломалось, когда врач молча протянул мне заключение и проводил меня привычным для него спокойно-сочувственным взглядом. Понимание пришло только на вечер, а в груди уже давно неприятно щемило. Я долго сидел в темноте, чувствуя бледный свет луны на правой щеке и слушая тихий тараторящий треск настенных часов. Все это напоминало мне что-то. Что-то, что когда-то было так дорого. Что имело значение. Что я хранил в шкатулке своих воспоминаний, запирая на замок. Это что-то пахло свежестью ночи и тихой трелью сверчков в шелестящей негромко листве, ставшей одной большой тенью под сияющим покрывалом звезд. Это что-то было фарфорово-белым и светлым, как круглая чашка луны, и чьи-то нежно-лиловые глаза улыбались призрачно и весело мне одному. Сердце как-то болезненно встрепенулось, а в горле пересохло. Я неожиданно вспомнил, что через какое-то время после того случая с мертвой голубкой выбросил свой любимый белый шарф, который так и не смог очистить от крови птицы. Тот самый шарф, с которым я никогда не расставался. Я только сейчас понял, что натворил. И вдруг... на меня напала странная апатия. Я задумался, зачем я так пекусь об этой вещи, что она значит такого. Собственно, ничего. Всего лишь надуманное живое воплощение снов о прекрасном ангеле, оберегающем мой покой. Но ведь это только сны, разве нет? Такие яркие и красочные, что можно поверить в их реальность, но это не делает их ею. Эта девушка, что так похожа на мою мать... Я забыл ее имя... Она обычный плод моей детской фантазии. И как бы ни хотелось мне верить в то, что это кукольное личико когда-то я видел наяву, оно навсегда останется лишь иллюзией моей мечты. Мечты о небе и о том, что однажды, когда я буду спать, чья-то ласковая ладонь опустится на мою голову, а голос, тихий и невероятно мягкий произнесет мое имя, заставив улыбку счастья и спокойствия появиться на моих губах. Все это слишком похоже на чудесную сказку, рассказанную на ночь. И тогда мне впервые показалось, что все это было лишь красивой выдумкой. Я до сих пор не знаю, было ли все это на самом деле, но в нашем жестоком мире, наполненном запахом серы и пыли, светлому ангелу моих грез выжить нелегко. Наверное именно поэтому на грани жизни и смерти остается полагаться только на себя. Сейчас же, когда мое одинокое существование немного устоялось и я свыкся с мыслью о скором уходе, меня мучает только один вопрос, который я задаю себе каждый вечер, сидя в большом уютном кресле у камина и вертя задумчиво пару старых помутневших от времени спиц в вечно мерзнущих пальцах. Какая добрая сила заставила меня покинуть прямо перед войной свой родной приют? Тот самый приют, который через неделю исчез в черноте пожара, не оставив в живых ни единой души.