***
Один раз правда странное случается, нетипичное. Дернули злые духи в лабораторию спуститься вечером. Не лихо, задорно в кабине, а скромно — по лесенке. Кронк был уверен, что уж в такой-то час там точно никого не будет. И от этого неприятно было. Темень. Застыло все будто, умерло. Он плечами повел тогда — ну уж очень неприятно. Дверь приоткрыл тихонько и нате. Сидит. На кресле сгорбленная фигура. Руки к лицу, голову — в руки. И плечи только вздрагивают — тощие. Прислушаешься — всхлипы будто. Больные такие, отчаянные. Первой мыслью тогда было сбежать. Неловко, неудобно, странно все. Но он замер. На месте потоптался. Наконец, вперед прошел немного из тени. Фигура будто и не слышала. Голову не подняла. Да и он со спины еще — как тут увидишь. Страшно — до смерти. Но и уйти нельзя — развернуться, весело по лесенке наверх. И вдруг дернуло что-то, надломило. Он тогда на плечо чужое положил ладонь — широкую и теплую. Молча. А что говорить то. Вряд ли он может утешить словами. Да и чем утешать. Давать пустые надежды, обещать трон и империю. Смешно. Только Кронку не смешно уже давно. Фигура вздрогнула испуганно, лихо развернулась на кресле, вскинула голову. Замерла. Встретилась взглядом. В отражении черных, защитных очков, где-то совсем вдалеке, Кронк увидел маленькую фигурку — себя. Она, кажется, узнала его, успокоилась тут же. Смутилась только. Ишь, увидел в не том виде. Непоколебимую, упорную, яростную видел всегда, а теперь — и сломленную. Говорить ничего не стала. И в правду — о чем. Он и сам все понимает. Помедлила. Вдруг, в каком-то отчаянном порыве прикоснулась рукой к чужой руке на своем плече. Не прикоснулась даже, схватила судорожно, пальцы сплела, что Кронк ощутил коготки. Острые такие.***
— Гениально, да? Нравится ей это слово. На язычке протаскивает к губам, смакует. Но себя долго хвалить скучно — уроборос нелепый. Поэтому пальцем в грудь чужую тыкает и приказывает: — Скажи, что я гений. Кронк плечами поводит. Ну надо же так неприятно касаться. Что ж, а сегодня план и вправду неплох. Хитроумен. Даже страшно, что сработает. А еще он видит синяки под глазами — опять работала всю ночь. Дикие, бесполезные усилия. — Гений, — наконец покорно, твердо шепчет. Чужие глаза расцветают. Улыбается, ишь. Убегает к столу. Чертит, смешивает, переливает. Как мало для счастья нужно-то — лениво думает Кронк.***
Изма чертовски бледная — затворница, и ему по-детски весело от контраста со своей смуглой кожей. Весь смуглый. И руки смуглые. Он ладони сравнивает. У него-то большая, широкая. Лапище прям. А у нее не то что бледные — холодные еще всегда. Мерзлые. Передает зелье — пальцами касается. Ледяные. Аж мурашки по телу. Он руку чужую двумя своими руками держит. Разглядывает. Рука бледная, шершавая, под тонкой кожей вены голубые видны. Пальцы худые, костлявые. Еще и костяшки остро выпирают. Но главное все же — холодная какая. Он второй рукой сверху накрывает. Греет. Подносит к губам осторожно. Дует теплым воздухом. Изма кривится только, руку отдергивает. Работать надо. Планы строить. Козни. А он хренью занимается. Кронк отворачивается обиженно. Вот ведь, деловая какая.***
— Я не позволю ему править. — Изма размашисто ходит по подвалу, вышагивает, — Он развалит империю. А я не потерплю крах империи. Как мантру. Повтори раз десять и сработает. Изма повторяет это каждый день. Кронк молчит, думает. Во рту кисло от нехорошего предчувствия. Кузко, возможно, и бездарен в плане правления и руководства. Самовлюблен, жесток. Но что-то скребет внутри совестливо, шепчет, что тот сирота. Один на свете. Что ему в жизни тоже не сладко. В золоте, камнях и шелках, но ведь один по сути. А человеку нельзя быть одному. С другой стороны, ведь и вправду империю развалит. Как нехуй делать. За бугром злые языки и так шепчут некрасиво про войну и слабость империи. От того, что все это пропадет и рухнет, и культура, история древняя погибнет под завоеваниями — от этого и вправду не по себе. Странно идти иногда, неся в кармане яд. В новом, стеклянном флакончике. Не очередной звериной легкий эликсир, а яд. Яд как он есть. Подлей в чай — и конец. Подлей в чай — и труп, переполох, крики, плач, панихида, коронация, воцарение новой династии. Странно все. По-игрушечному будто. И странно видеть Кузко. Еще живого. В академической форме. Выглаженной, чистой. Стоит, пререкается шутливо с Мэлиной. Машет приветливо, заметив его. Кронк зажмуривается. Яд. Яд в новом флакончике и с пробкой. Подлей — и Мэлина на коленях у могилы. Подлей — и вой. И траурные занавески в парадной — черные. И вздувшийся труп с застывшей предсмертной агонией на лице. Кузко подлетает, хлопает по спине. Отпускает шутку, привычную, дурацкую. И Кронк улыбается нелепо. Хочется сказать глупость какую-то, вроде: «А у меня в кармане яд для тебя». И посмеяться громко и всем вместе. Зовут с собой. — Сейчас иду, — улыбается, медлит, выливает яд в кусты. Шипит, жжет смесь. Кронк выдыхает. Позже руками разводит. Кузко, деловой такой, чай пить не стал. Давай-ка лучше к старым планам вернемся, в животных превращать — авось надежнее выходит. Кронк тоскливо вздыхает. Дурацкие воспоминания. Гадство. Он был бы даже рад, если бы Кузко сам исчез куда-нибудь. Пропал в один момент. Правитель бездарный вроде, а рука убить не поднимается. Боги, и зачем он вообще в это ввязался. Он наблюдает, как Изма ходит кругами по комнате. Взгляд обострен, шепчет судорожно что-то. Руки бы еще потирать, хихикая — и готов типичный портрет злодея. Интригантка дворцовая, чтоб ее. И все же, Кронк соврал бы себе, сказав, что ему это невыносимо или так уж в тягость. С секретным подвалом жизнь приобрела интересный окрас. Пугающий, ненормальный, но интересный. Без этого, пожалуй, было бы даже скучно. Изма вдруг замирает на месте, поворачивает голову, чеканит: — Ты ведь осознаешь, что участвуешь в дворцовом перевороте? — и брови вскидывает насмешливо. И Кронк кивает устало. Отчего не поучаствовать. Все-равно вечер свободный.***
Защитник природы, спортсмен, кулинар. Иногда ему кажется, что если он не будет готовить ей — то Изма еще месяц протянет без еды — на одной чистой злости. Но ему нравится готовить. С детства. Да и она вроде не против. Иногда, правда, забывает поужинать. Сидит, погруженная в чертежи свои да колбы, чертит что-то, шепчет раздраженно. И тарелку с вкуснейшими и нежными шпинатными рулетиками равнодушно отодвигает. Кронк тогда языком неодобрительно цокает. И так худая уже. Не худая даже — тощая. Изможденная. Кронку иногда кажется, что злость будто иссушила ее, вытянула все жизненные соки, сделала костлявой и невыносимой. Состарила. Обострила всю фигуру, наточила коготки. Но Изма все же следит за собой. Со своим больным энтузиазмом. Бесконечные наряды, серьги, кольца, браслеты. Вскидывает руку злобно — звенят. Бедром поведет острым. Голову опустит — покачиваются серьги в ушах. И материалы — дорогие все, что Кронк губы только кривит — и так денег мало. И фиолетовое настолько все, что больно глазам. Но выглядит все же хорошо. С этим то спорить трудно. Зельеварка, регент, гений***
— Ты ведь знаешь, Кронк, я уже не молода — откидывается на спинку кресла. — Знаю. Руку страдальчески вскидывает в воздух, тянет: — Время идет против меня. И я не хочу думать, что будет через двадцать лет. Через тридцать. Кому я буду нужна тогда. Время бежит слишком близко, и мне нет места в изменчивой жизни. И молчит в задумчивом страдании. Кронк фыркает тихо — актриса клятая. Вдруг, ее лицо просветляется, она порывисто вперед наклоняется, шепчет: — А знаешь, что будет с Кузко? Кронк приподнимает брови, показывая заинтересованность. Изма хихикает: — Станет импер-а-а-тором. Главой империи. Постареет, отрастит себе пузо белое, найдет жену. — Мэлину. — вставляет Кронк — Ну пусть и Мэлину, — Изма благосклонно взмахивает рукой, — потом, заведет любовницу. — Две. — Десять. — Гарем. Изма рот рукой прикрывает. Поднимает важно палец в воздух: — А потом умрет в старости с улыбкой на лице. В окружение денег и плачущих лиц. — И детей. — И детей. Много-много наследников, много-много детей. Взрослых с амбициями и маленьких с липкими руками. Кронк скрещивает руки на груди. — Роскошный вариант. А где же будешь ты? Изма вскидывает голову. Выдерживает трагическую паузу. — Я буду мертва, Кронк. Кронк кивает вдумчиво. — Допустим. — И могила моя будет на краю города. Одинокая, заброшенная и никому не нужная. И никто не вспомнит обо мне, — Изма подносит руку ко лбу в страдальческом жесте. Кронк головой качает — не согласен. — Я буду приходить. Каждую пятницу. Изма нарочито кривится. — У тебя будет свой ресторан. По пятницам там всегда будет куча посетителей. Не придешь. Кронк возмущенно тогда руку к сердцу прикладывает. — Приду, непременно приду. И она улыбается в сторону.***
У Измы много врагов. Перечислять замучаешься. Кронк иногда поражается, и когда она успела всем насолить. Кажется, в самом характере есть что-то такое, что невозможно не ссориться с людьми. Тяжелый человек. И несчастный. «Мой враг — весь мир» — говорит гордо. И он думает все, а что же в этом хорошего. Что хорошего в одиночестве. И беспрерывной работе. Что же хорошего быть одной в этом темном и тайном подвале, где всегда холодно и затхло пахнет зельями. Изму в городе не любят. Глаза опускают, да губы кривят. Так что и прогуляться выходит редко. Считают странной, опасаются. Зато любят сплетничать. Передразнивают злорадно. Ругают за худобу, некрасивость и отсутствие детей. Он иногда слушает в толпе на рынке. Но сплетничают осторожно, переглядываются. Поговаривают-то, что советница императора и алхимией промышляет тайно, и если прознает что — в муху превратит мерзкую. На этом моменте Кронк всегда давится от смеха и растворяется в толпе. Позже оглядывает ее. Занята как всегда. Как всегда в лаборатории. Переливает зелье. Кронк смотрит как капли ядовитого оттенка медленно стекают по внутренней стороне колбы. И отчего-то становится так тошно, что вскрыться хочется. — И что же, — узнает он как бы между прочим, — вообще никогда друзей не было? — Друзей нет и не было, зато врагов куча целая. — хихикает. Но отчего-то грустно. Кронк думает. Нет, ну тоска какая-то. Длинная и тягучая. Как можно не иметь друзей. С кем радоваться, с кем постигать жизнь, с кем развалиться на диване и болтать. Вот у него есть друзья. Вроде бы. Мэлина точно. Кузко злится конечно, но все же руку пожимает приветливо. Кронка тоже странным считают некоторые. Простодушным иногда, наивным слишком. Но хоть относятся нормально. Ценят за вклад в академию. Изма голову поворачивает, декламирует нараспев: — Не ищи друзей — ищи союзников. Кронк не соглашается, головой качает. — Так ведь союзники временны. И предать могут. — От друзей это больнее всегда. Да и опасно вообще людям верить-то — она усмехается криво. С этим Кронк не согласен абсолютно. Есть, конечно, и гадкие люди. Но не весь же мир такой. А утрирование — путь поганый. И вдруг он аж застывает на месте от мучительного осознания. Ртом хлопает, не в силах сказать что-то. Досада цепко за горло берет. — А я-то тебе хоть союзник? — спрашивает с обидой. В ответ молчание.***
И вся она какая-то острая. Что в словах, что в делах. Движения все рваные, точеные, злые. Сквозь платье — фиолетовое и шелковое — ребра можно прощупать. И когда на лестнице он поддерживает ее за локоть, она шипит только: «Я еще не настолько стара и в состоянии ходить сама». И локоть вырывает. Кронк фыркает. Острый локоток. Да и коленки острые. Ключицы. Скулы. Тазовые косточки. Но самое острое — коготки. Не спрячешь. Не прикоснется — а царапнет. Не погладит — остро пройдется.***
— Свергнем его. Свергнем. — глаза горят огнем, — све-е-е-ргнем. Тянет. Ухмыляется. В полутьме Кронк видит лишь глаза напротив. Ядовитые, воодушевленные. К нему фигура движется. Бедрами покачивает. Спину выгибает. — Свергнем императора, а? — тянет. За подбородок выхватывает в полутьме. Коготки остренькие сжимают челюсть, притягивают к себе, что он видит лишь чужие глаза. Близко-близко. Как в тисках. И голову приходится наклонять вниз. Ссутулиться. Замирает, дышит рывками. А впереди глаза только — ехидные, властные. — Свергнем? — твердо. Отвернуться хочется. Он голову отводит. Но тогда коготки крепче впиваются, и можно лишь вернуть голову и смотреть, и ждать мучительно. А глаза те — зверски злые. — Нахуй императора, верно? Этого холеного мальчика, этого самовлюбленного ушлепка. Наседает. Близко совсем, ближе некуда. Шепчет пылко, воинственно. Твердо сжимает подбородок, пальцем острым нижнюю губу задевает, тянет. Заставляет приоткрыть рот. Кронк губы пересохшие облизывает — и в глазах напротив мелькает странный блеск. Нехороший. — Отвечай. Выдыхает, бросает в лицо. И он ловит губами чужие слова, перехватывает дыхание. В такие моменты внутри растекается вязкий страх. Сумасшествие яростное. А ей будто и нравится его безвыходное положение. Нравится, что можно надавить вот так сверху. Что можно сломать, подчинить себе его — такого здоровенного и сильного. Со святой наивностью и преданностью во взгляде. С низким голосом и смуглой кожей, сквозь которую иногда отчаянно проступает румянец. Что можно сесть сверху острыми бедрами, обездвижить. Схватить властно за подбородок, заставить смотреть прямо в глаза, не отрываясь, лишь на нее. И он позволяет ей. Знает, что нравится ей это. Моргает осторожно. Губы влажные дрожат. Он шепчет быстро, кивает сверх меры. — Свергнем, конечно. И отпускают тут же, будто отбрасывают — кончена игра, и тонкие губы растягиваются на некрасивом лице. И плечами она поводит игриво. Вот ведь — свергнем!***
Иногда и на него злятся. Целенаправленно. Иногда за дело, а иногда — как под руку подвернулся. Тогда в грудь настойчиво тычут пальцем, впиваются коготком. Кронк морщится. Неприятно. Как ножиком. Оскорбляют (обидно), унижают (много) и винят за все свои беды. Когда она привычно и раздраженно морщит лоб, и трет пальцем виски — знак дурной. Дурнее некуда. Шипит и выпускает коготки. Чистая кошка. И если усмехнуться этому сравнению, то и еще прилетит сверху. Обвиняет, что именно из-за него она все еще здесь, с ним внизу, а не на троне наверху в роскоши и богатстве. Кричит, сжимает виски от невыносимого омерзения. «Что же такого плохого быть тут со мной внизу» — мрачно думает Кронк, но молчит. Это рассердило бы ее еще сильнее. Неприятно. Но он умеет сочувствовать чужому горю. Кузко не вывез бы. Никто бы не вывез. Плюнул, ушел бы. А он не может уйти. Понимающий, доб-рый. И иногда все же виноват.***
Впрочем, Изма зачем-то терпит и его. Зовет каждый раз в подвал — привычно. Пошли, дескать, думать как убить императора. Будто прогуляться сходить. И терпит отчего-то его наивность, грубые шутки в свой адрес и страсть к комиксам. Вот Кузко кривится всегда, а она терпит. Усмехается даже иногда. После своих же хаотичных увольнений сама приползает и просит вернуться умоляюще. Странная такая. Зовет в подвал. При спуске вниз крепко чужую руку сжимает — коготками. Будто боится, что уйдет, что однажды надоест ему все это. Изма не знает, что он уже никогда никуда не уйдет.***
Ему очень хочется верить в свое благородство. Что он добрый и милостивый. Но себя обманывать сложно. Сложно убеждать себя, что лишь из посредственной жалости он спускается ежедневно в темноту, агонию и ад. Он предан. По больному так. Привязан накрепко. Не отвяжешься. Пальцем помани, позови коротко, — и он уже тут. И смотрит предано так, трогательно. Сверху-вниз. Он и сам понимает. Да и Кузко подшучивает скабрезно, но все же иногда головой тоже неодобрительно качает. Дескать, пора избавляться уже от подобных взаимоотношений. Выгоды-то никакой. Да и люди болтают всякое. И вообще, на кой черт Кронк это делает. Хороший, добрый, широкий такой. Молодость свою только тратит. «До добра не доведет», — строго говорит Мэлина. Кронк согласно кивает. И идет в подвал.***
Но самое приятное все же не строить планы, не смешивать яды — красивые, розовые, и даже не нажимать на рычаг. Приятно в конце дня просто развалиться на фиолетовом диване. Он — с чашкой чая, она — в кресле и с пергаментом. Пишет что-то. Тогда он привычно встает, отбирает пергамент — и сует вместо него в руки чашку чая. Всем требуется отдых. Даже окаянным заговорщикам. И чай греет, и Изма сидит рядом — в большой тунике. Мягкой. С изображением ламы. Он когда ей подарил — она посмотрела настороженно так, но усмехнулась все же потом. Поняла. И вот теперь сидит в кресле. Ноги скрещены. Чай пьет послушно. То-то же. Не зря он его заваривал по старинному семейному рецепту — долго. Уютно. И потолок подвала высокий такой, темный и фиолетовый. Тогда можно и поговорить в полголоса, размеренно, душевно. О чем угодно, кроме Кузко и планов по свержению Кузко. А можно и помолчать. И подвал не такой уж и холодный, и Изма, на удивление, миролюбива. И по чужим волосам она рукой проходится внезапно. Почти ласково. У Кронка они темные и вьются в промозглую погоду.***
И когда Кузко в школьной раздевалке удивленно тычет пальцем в него и спрашивает, откуда это такие царапины на широкой спине, Кронк лишь пожимает плечами. Что поделать, коготки. Острые такие.