Апельсин

Сладкий цитрусовый аромат. Терпкий, будто бы вязкий и такой, что ни с чем другим не спутаешь. Тут уже наука в другом — научиться различать запах лимона и апельсиновых корок. А то по неопытности все путал. Все пропитывается этим запахом: рубашка, по ошибке соком забрызганная, стол, впитавший рыжину, словно краску; воздух, только-только изгнавший дым от зажженной печки через распахнутое окно. Шумно втягивает его в себя Яков Петрович, оперевшись рукой на спинку стула. Хорошо, когда есть даже в таких захолустьях крепкие связи. Разрезанный апельсин, что доставлен был точно в срок прибытия, не мог не радовать глаз своим ярким свежим пятном посреди гнилой деревенской серости. Глянешь кругом — скисшие с уходом лета замученные рожи, грязь, отнюдь не благородная старина, за два дня пребывания среди которых уже выть хочется. И вдруг вспоминается единственная отрада — неидеально круглая рыжая вкуснятина, отдающая жарой юга. Любил Яков Петрович сии фрукты заморские, страсть как любил. Надышаться никогда ими не мог, ежели такая возможность представлялась — в одиночестве за плотно закрытыми дверями. Он цепляет походной вилкой первый кусочек, уже и жалея, что расстроил гармонию и целостность, если позволите, артефакта. Кислинка. Букет одного вкуса, казалось бы, а раскрывается каждый раз по-разному. Как мясо. Но тут повыше, поаристократичнее. Как ритуал. Сызнова разжевывает, позволяя соку въедаться в слизистую полости рта. Вот будто и обоняние теряется, во власть цитрусу полностью отданное. Каждое движение плавное, спокойное, словно не фрукт давно уже сорванный ест, а с тигром дрессированным танец смерти исполняет. — Откуда… — дверь грохочуще скрипит, и Бинх предстает взору дознавателя волшебно злой и преисполненный сакрального желания. Он замирает в исступлении, видя фруктовую тарелку, и быстро изолируется от всех посторонних, остается один на один рывком затвора. Яков Петрович лишь про себя усмехается, а внешне насмешливо-непонимающе щурится, промакивая губы тоже непонятно откуда взявшейся салфеткой. — По всему подворью несет цитрусами. Вы не думали, что у кого-то из местных может быть аллергия? — отчеканил Александр Христофорович, смотря то вожделенно на апельсин, то раздраженно на следователя, иногда не успевая сменить характер взгляда, — Вам — апельсины, Бомгарту — трупы с причиной смерти «аллергическое удушье» из-за отсутствия лекарств? — И вам доброго дня, Александр Христофорович. — Гуро мягко улыбнулся, — вижу, вы тоже горите желанием отведать апельсинчик? Так вы берите, у меня еще есть. — приглашающий к столу жест выглядел несколько издевательски. — За трупы не беспокойтесь, ситуацию замнем, как тридцать лет назад. — Хватит. Извольте держать ответ. — сквозь зубы прошипел полицмейстер, задетый упоминанием прошлого. В ответ дознаватель вздыхает, жмет плечами и вновь касается ранее брошенной от неожиданности на стол вилки. Протирает ее той же салфеткой, — видно, единственной, — и хватает еще один ломтик. Следующие секунд двадцать Бинх мечется между внутренними ангелом и демоном, застыв у двери. Гуро прав, ему безумно захотелось апельсинов. Еще бы, в последний раз он видел их в Полтаве четыре года назад — когда только прибыл в губернию как ссыльный. Но кроме этого ему не менее безумно возжелалось развернуться и громогласно уйти, уже не при глазах и ушах злясь на полную катушку, проклиная Гуро и этого его писарчука за выходящие из ряда вон чудковатости и несанкционированный захват власти вместе с доверием населения. Александр Христофорович принял решение не просылать истеричкой и сделал шаг навстречу этой холеной щегольности. Нет, безусловно, он уважал Якова Петровича при всей его невыносимости в должной мере, как и полагается в приличном обществе. Но что остается делать, когда для тебя это приличное общество рассыпалось в песок и утекло сквозь пальцы подобно уезжающей из Петербурга повозке? Вариантов не особо много. Слишком часто он вспоминает тот временной отрезок своей юношеской наивной ошибки, одновременно с этим проталкивая его все глубже и глубже в память, чтобы более не помнить, и чтобы захлебнулся он там на дне в очередном стакане принятой на душу горилки. Запах с новой силой ударяет в нос, когда полицмейстер склоняется над тарелкой, выискивая подходящий кусочек. В целом, ему было все равно, это он для приличия. А Гуро все продолжал очерчивать винными глазами гостя, подчеркивая для себя его моральную и физическую усталость, выражавшуюся в особенно темных синяках под глазами. — Берите, Александр Христофорович, берите, не стесняйтесь. Вижу же, хотите. — дознаватель прерывает тишину, нетерпеливо стуча кончиком вилки по столешнице. — Благодарю. Наобум святых взятая с тарелки долька с хрустом лопается под натиском зубов. Брызгает сок. Он долго цедит меж них рыжую сочную мякоть, доводя ее до состояния белесого и полупрозрачного. Высасывает все. И едва ли не захлебывается слюной, вспоминая блаженный вкус. — Если позволите. — Бинх чувствует, как по подбородку с усилием скользят сухие шершавые пальцы. Яков Петрович же чувствует влажную и немного липкую щетину, помогает утереть капельку, безбожно путающуюся меж коротко отрощенных волосков. Все так же спокойно, тот же танец с тигром. Александр Христофорович прикрывает глаза, когда касается губами кончиков вымазанных в соке пальцев. Ловит на себе удивленный животрепещущий взгляд, явно не ждущий подобной реакции, легко улыбается. Ведь его вроде как учили: честь — честью. — Простите. Зазнался. — с неуловимыми нотками сарказма произносит он после того, как сглатывает. Лицо Гуро искажается неправильной усмешкой. — Все хорошо. — с трудом выдыхает дознаватель, приходя в себя, — еще желаете? — С удовольствием.