Всё.

      В какой-то момент Яшка задумался о том, какого цвета глаза у Розы. И вопрос вполне естественный и нормальный для малознакомых людей, которые расхаживают в чёрных очках. Но вот для парней, которые уже год жили в одном доме и спали в одной кровати (ну, только из-за того, что места в маленькой квартире катастрофически не хватало) - вопрос довольно странный.       Любопытство жадно лезло Яшке в рыжую голову, заставляя нагло пялиться под непроницаемые линзы в надежде разглядеть радужку. Роза, кажется, замечал это, но вместо того, чтобы прикрикнуть как обычно на затупившего Шершня или снять очки, чтобы тот успокоился, он как бы затихал, будто смущаясь и ожидая чего-то. Яша не был уверен, умеет ли Розка смущаться вообще: язык у него был подвешен и будто бы жил своей жизнью, часто колкие или необдуманные фразы слетали с него прежде, чем Роза успевал обдумать или хотя бы немного сформировать мысль в голове. Последствия этого часто приходилось разгребать уже обоим музыкантам — Яшке часто попадало по тощим бокам, когда Роза цапался с кем-то в очередной словесной перепалке. А так как реакция у блондина лучше, мозг привычно трезв и научен опытом огребать за длинный язык — драпает он быстрее, силком хватает безвольного Яшку за подмышки и мощно протаскивает на своём ходу на добрые метров двадцать, пока вечно окисленный рыжий допрет, что нужно шевелить ногами. Прилетающие следом удары по спине и рыжему загривку помогали быстрее осознать происходящее. Дома Розка извинялся, бегая по дому в поисках аптечки и причитая, что кто-то опять выжрал всю зелёнку. Но Шершень не обижался, тихо постанывал только, когда горячие ладони аккуратно оглаживали легко проступающие багровые следы на бледной коже, заливая особо синеющие вонючим йодом. Дул потом на едкие ссадины, слушая, как сопит Яша, уснувший прямо на его коленях, благодарно уткнувшись носом в сгиб локтя. Блондин нежно, как-то любовно, а не дружески, путает пальцы в медных прядях, аккуратно обходя синяки, самыми кончиками пальцев проходится по веснушчатой коже костлявых плеч и спины. Сидит не двигаясь ещё около часа, дожидаясь, когда Яша уснёт окончательно (не сдвинешь же его, кошака несчастного), и осторожно приподнимает, укладывая на разложенный диван. На утро заново обработает синяки, удивившись, что на потрепанном кошаке всё заживает, как на собаке. А тот глянет исподлобья своими синющими глазами с вечно виноватым взглядом — и действительно, какой из него кошак, если чистой воды дворовой Шарик или Бобик какой-нибудь, извиняющийся за свои раны? Ещё чуть-чуть — и действительно лизнет в щеку же, хотя Роза бы даже не удивился и не отпрянул, потрепал бы только по рыжему загривку. А то и сам бы лизнул в ответ — Шершень на это тоже бы отреагировал нормально, буднично, будто так и надо.        В конце концов, отношения между музыкантами были странными — друзья вроде, коллеги, но спят вместе и считают незазорным лизнуть друг друга в морду. Последнее нормальные люди вообще не делают, наверное, но до нормальных Фантомасам далеко, если честно. Они живут, как единый организм, не способный жить без своей половины. Два своеобразных паразита, которые нашли и присосались друг к другу, питаясь и насыщая жизнью и энергией. И всё же одного из паразитов, более пассивного и холодного, сосущего, наверное, какую-то слизистую, пока второй вгрызается всеми зубами в мясо, продолжал интересовать цвет чужих глаз. Ну, как чужих — второй половины его мутированного организма. Роза засыпал позже, вставал раньше, снимал очки лишь когда спал, но открывать заплывшие в сонном морфее веки рыжему как-то не хотелось. А в лоб спросить он собирался уже месяц: то силы копил, то удобного момента искал. Хотя какой уж там момент, это тоже самое, что на году дружбы спросить, как зовут твоего друга или когда у него день рождения? Вопросы естественные, но на таком сроке звучат неправильно, неприятно как-то, мол, столько существуем вместе, а ты только сейчас решил таким поинтересоваться? Обратить в шутку всё можно, конечно, либо же вообще самому сорвать очки с переносицы, но это было далеко не в меланхоличном характере Шершня, который с трудом выдавал связанные предложения — куда уж там до шуток. А дрожащие от алкашки и прочей дряни руки вряд-ли смогут совершить точное и быстрое движение раньше, чем адекватно чувствующий себя в прострации Роза не отмахнётся от его тощих ручонок и киселём не назовёт — вполне оправдано, кстати. Мозг Яши действительно был похож на кисель, только более густой — видимо, мать-природа была не скупа на желатин, когда создавала такого несуразного Шершня.       Ему оставалось лишь нетерпеливо дожидаться подходящего момента и фантазировать в своей голове о чужих глазах. Карие, зелёные, голубые, да хоть полное отсутствие или какая-нибудь чёрная хтонь с узкими белыми зрачками — рыжему всё равно было, лишь бы наконец-то увидеть, отложить ненавистную серебристую оправу в сторону и утонуть в радужке неизвестного цвета. А Яша был уверен, что утонет. Что глаза у Розы такие же удивительные, как он весь. О красоте блондина Шершень никогда ничего не говорил, во-первых, потому что говорил он в принципе мало, а, во-вторых, понятия не имел, какими словами в своём скудном словарном запасе описать все свои чувства к Розе. Он был просто… Розой. И для Шершня это было высшей степенью прекрасного, это было даже не имя, а что-то на уровне этих сопливых банальных обращений, связанных обычно с всякими кошками и зайцами, только куда выше. Об этой значимости рыжий старался не думать — пьяное сознание уносило его куда-то далеко, что вернуться сложно было. В общем, имя гитариста было чем-то очень важным, чем-то, во что Яша вкладывал всё, поэтому и комплименты он особо не говорил. Зачем акцентировать внимание на длинных пшеничных волосах и красивых мозолистых пальцах, если можно сказать одно слово, которое обозначает всё? А всё — это всё. Это был настолько очевидно, что у рыжего никогда бы не получилось объяснить даже самому себе, что это всё значит. Обидно только, что Розе тоже не объяснить, что он — всё. Но тот, наверное, догадывался — организм то один, энергия, жизнь и органы на двоих. Хотя органы в основном блондина были, что мозг, что громкое сердце, что печень. Последняя, бедняжка, действительно за двоих работала - Шершанская не справлялась, ошалела уже от спирта и прочей гадости. Наверное, если бы не паразитические ментальные стрии, пущенные красными нитями в чужое долговязое тело, то Яша откинулся бы давно. Собственные внутренности казалось уже либо атрофировались за ненадобностью, как сердце, которое не могло биться с такой скоростью, чтобы согревать вечно холодные конечности, либо из-за безграничного количества спирта и ханки, хотя с последней Шершень честно пытался завязать и, вроде как, вполне успешно — синяки на вене давно зажили, а колоться снова не хотелось, ему хватало розкиной энергии.       Яша не был биологом — наоборот даже, но иногда задумывался, может ли у паразита быть паразит? Может, наверное, он же у Розы есть. Хотя может Роза просто паразитом не был, это что-то выше, эволюционно-совершеннее, самостоятельнее, но почему-то таскающее на себе бесполезный конопатый отросток. Может поэтому он и не снимал очки — рано Яше было видеть то, что за ними. Не дорос ещё, недоэволюционировал, как склизкое подобие безногой саламандры, которая ещё не вышла на сушу, не вырастила в груди полноценные лёгкие и не вздохнула обжигающий свежестью воздух кайнозоя. Хотя далеко не кайнозоя — Яша просто других названий не знал, в его голове существовал только безначальный кайнозой с динозаврами и прочей доисторической нечистью и современность, где люди уже какую-никакую цивилизацию строили. Неважно даже, что эти цивилизации и есть кайнозой — слово просто доисторическое, с динозаврами ассоциируется, а больше Яше не надо было. Вот когда он узнает хотя-бы про каменноугольный с мезозоем, тогда, возможно, и свою эволюцию закончит, из паразита в своеобразный более менее самостоятельный организм. Тогда, возможно, Роза и глаза ему покажет. Но это, вероятно, нескоро будет — Яша чувствовал, уже уже подошёл к своему пику, упёрся макушкой в эволюционную коробку и всё — ни туда, ни сюда, остановка в развитии. Непробиваемая эволюционная черта, тонкая, разделяющая его от вида совершенной радужки. Что делать с этим — не известно. Надеяться либо наглеть и просить в лоб. Учитывая, что первая, как говорится, умирает последней, рыжий решил попробовать с конца — бить напролом, не думая, а потом дать дёру, если что-то пойдёт не так. Роза так всю жизнь живёт вполне успешно — и у него хоть раз, но получится. Ну, хотя-бы что-то похожее. А думать о том что обычно именно Яша в таких ситуациях по хребту охватывает, не хотелось.       В очередное утро Яша, полный решимости, поднялся на ноги, чувствуя, как дрожат от волнения коленки. Розка давно умылся-побрился и носился сейчас по кухне, ворча и пытаясь состряпать завтрак из ничего, каждый раз при этом находя что-то съестное в шкафах и холодильнике. Как — непонятно. Наверное, какие-то эволюционные бонусы, рыжему далеко до этого. Стоит ему сунуться на кухню, то везде только какие-то коробочки-пакетики-баночки, в общем — ничего. А развитие Розы даёт ему возможность все эти упаковки вскрыть, перемазаться в муке и сварганить блины, причём не спалив и не изуродовав их ещё каким-то образом. Навык готовки, как Яшка считал, приходит с возрастом, а он маленький ещё. Двадцать один, а Роза на целых четыре года старше. В этом всё дело, несомненно. Четыре года это же… Целая вечность, особенно если ты подросток. Когда даже год разницы ощущается как целая пропасть. Яшка не подросток уже давно, но принимать это отчаянно не хотелось. Страшно было, до ужаса. Как так вечно маленький и несамостоятельный Яшенька вдруг взрослым станет? Это же ответственность, это же обязанности, это же тоже, ну, эволюция какая-то. Нет, рыжий не готов ещё, не повзрослел.       Где-то в умной книжке он прочитал однажды, что возраст — это пустяк, главное то, на сколько ты себя в душе чувствуешь. Яша чувствовал лет на четырнадцать, может меньше. Когда ты ещё тупой, но употреблять разное и прелести пубертата изучать уже способен. Правда что в четырнадцать, что семь лет спустя пубертат Яшка познавал в гордом одиночестве, закрывшись в ванной. Ну, или с Розой иногда, «помогал товарищу протянутой рукой». Последнее предпочтительнее, конечно, но взрослый Розка уже прошёл вовсю бушующий спермотоксикоз и выцепить его в подходящем настроении удавалось нечасто, хотя оно того стоило, безусловно. Блондин до ужаса тактильный, особенно в такие моменты, жмётся всем телом и ухо горячим дыханием обжигает. Но всё равно очки не снимает, сволочь.       Посмотрев ещё в сторону снующей высокой фигуры, рыжий развернулся в сторону ванной. Важный день сегодня, как-никак, можно даже голову помыть. И зубы вычистить так, чтобы дёсна опухли, ну, чтобы точно никакого ненужного запаха не было — чтоб не спугнуть. Хоть блондина грязью и вонью не испугаешь, Шершня из притонов он доставал частенько, но лучше перестраховаться. Из маленькой кухни приятно тянулся сладкий запах сдобы — Роза гренок нажарил. На секунду забывшись, что должен сделать, Яша в какой-то эйфории доковылял до комнаты и ожидающе плюхнулся на табуретку, голодным взглядом следя за быстрыми руками блондина, колдующего над плитой. Тот лишь посмотрел через плечо озабочено как-то, по-взрослому, и сунул Яшке под нос тарелку с горячим хлебом. Уминая гренки, Шершень спохватился лишь тогда, когда блондин сел напротив со своей порцией. Нет, голодного Розу лучше не трогать — вспылит, лучше подождать. Тупо уставившись на маслянистые крошки на тарелке с голубым цветочным узором, рыжий завис, ожидая, когда блондин наесться и будет более расположенным к разговору. Хотя, по-идее, чего тут такого — глаза, подумаешь, они у всех есть, может рыжий слишком себя накручивает по этому поводу. Может, стоит только попросить — и Роза, посмеявшись, без всяких колебаний заведёт оправу в волосы, обнажая радужку. А может и нет. А может у Розы глаз нет? Да ну нет, есть — вон как уверенно носился по кухне и не обжегся даже. Смог бы он не обжечься, если бы у него глаз не было? У Яши вон, их целых два, и то он умудряется периодически прислониться к горячему боку вскипевшего чайника или шарахнуться от вспыхнувшего избытка газа, который он выпустил по невнимательности: конфорку открыл, а спички вовремя не достал. Нет, глаза у Розы быть должны, как бы Яшка его не возносил в своей голове, блондин всё же был человеком. И ничего странного ведь нет, чтобы попросить человека, с которым ты уже год живёшь, показать глаза? Верно ведь?       Из размышлений рыжего выдернуло то, что жилистая рука убрала тарелку у него из-под носа и понесла в мойку. Задумался, блин. А сейчас как-то неудобно блондина отвлекать — он и завтрак сготовил, и посуду теперь моет, а рыжий ему будет своими глупыми просьбами надоедать? Нет, надо ещё подождать, только не отвлекаться больше на ком мыслей в голове.       Шершень сжал кулаки и внимательно уставился на блондина, блокируя подступающее волнение. Задышал глубоко, тихо, медленно, словно хищник в засаде, даже пригнулся как-то, будто желая слиться с полосатыми обоями и нестиранной занавеской за спиной. Взгляд жадно, изучающе бегал по жилистым рукам, поблёскивающим от воды и мыла, по острому кадыку и убранным в пучок волосам с непослушными выбивающимися прядками, в конце упёрся в чёрные линзы, пытаясь разглядеть глаза. Роза стоял боком, вроде бы, пожалуйста, смотри, но блондин то ли гиперактивный, то ли просто его постоянно что-то за зад кусает —постоянно двигается, даже моя посуду умудряется крутить и потрясывать башкой, из-за чего радужку было не разглядеть. Но движения были нервными и вымученными какими-то, а не естественными, как обычно. Яшке и секунды не понадобилось, чтоб понять: жертва его слежку заметила, значит прятаться бессмысленно, надо атаковать. Слишком резко встав, рыжий больно припечатался выпирающей бедренной костью об угол стола, тихо проскулил что-то и заморгал, смывая подступившие слезы. Кто только придумал делать у мебели острые углы, блин? Роза повернулся на шум, включив воду, но не давая ему возможности что-то сказать или сделать, рыжий быстро подошёл ближе, даже слишком близко, на секунду ударившись грудью о грудь. Уставился на пару секунд в непонимающее лицо блондина, набрал в грудь побольше воздуха. — Роз, можно я сделаю кое-что? — ради этого случая рыжий не пил несколько дней, поэтому почти не заикался и в принципе речь давалась ему легче обычного. Даже голос не таким сиплым был, ему так казалось, по крайней мере. — Ты чего, блин, удумал, Шершняга? Свалить решил что ли нахрен? Почти неделю ты у меня трезвенник, блин, дома сиди нахрен, я… — Да нет, — Яша отмахнулся, пить ему не хотелось, как ни странно. Уверенно протянул руки к серебристой оправе, но снимать не стал — посмотрел в линзы вопросительно, даже умоляюще, так, что Роза никогда ему отказать не мог, благо свои глаза рыжий сейчас не прятал, додумался тёмные стёкла откинуть — ещё один козырь в рукаве. Но блондин напрягся, было видно, как тот стиснул челюсти и рвано выдохнул, — можно, Роз?  — Зачем, блин, Шершень?  — Надо мне, блин. Ну пожалуйста, Роз?       Голос у блондина резко охрип, он стоял, окоченев, будто привязанный к этим очкам. Яша запустил ладони в белые полосы, проскользив по пластику очков подушечками пальцев — пытался успокоить, наверное. А может просто быть ближе. Это движение какое-то инстинктивное было даже, необдуманное. Роза не отпрянул, выдохнул, расслабился вроде. В нерешительности стоял так ещё минуту, пока рыжий терпеливо всматривался в напряжённое лицо, не давил, давал самому решиться.       Сглотнув, Роза тихо кивнул и немного отстранился, давая знак — рыжий осторожно стянул очки, кладя их куда-то в сторону. Взгляд тут же скользнул по чёрным, длиннющим ресницам, с придыханием парень скользнул пальцами по выбритой щеке. Глаза блондин не открывал, собираясь с духом. Ничего, вроде бы, такого, но момент был настолько интимный и трепетный для обоих, что перебивало дыхание.       Роза зажмурился, выдохнул — распахнул веки, смотря прямо на вытянувшееся от бури эмоций лицо Яши. Что ж, глаза у Розы действительно были необыкновенными, под стать ему самому. Рыжий замер, не в силах оторвать взгляда, метаясь от левого к правому и обратно, не зная, на чём зацепиться. С губ сорвалось благоговейное: «Роз, блин… Охренеть». Яша тут же сжимает розины щеки ладонями и смотрит, смотрит на чужую радужку так восторженно, что у блондина приятно сжимается сердце и губы трогает непроизвольная улыбка — такой реакции он никогда не получал. — Ты зачем, б-блин, прятал их? Они же… Красивые, блин, вообще.       Оторваться от розиных глаз рыжий не мог, нежно оглаживал заметно покрасневшую кожу на щеках и улыбался глупо так, по-детски, словно нашёл какую-то особо интересную фиговину во дворе. Хотя нет, тут эта фиговина куда лучше — красивее. Взгляд утонул в тёмной, холодной глубине карей радужки, почти чёрной по краям и карамельно-тёплой у зрачка, казалось даже с каким-то золотыми прожилками, путающимися в замысловатом узоре. И тут же рыжий перевёл взгляд на левый глаз — светло-голубой, будто покрытый инеем, который отражает само небо, так бывает обычно у детей, в старшем возрасте этот благородный небесный холод тускнеет, а у Розы не потускнел — такой же чистый и удивительно красивый. Гетерохромия - идеальная, как на старых страницах советской энциклопедии, которую Яша листал в детстве. Причудливое название укоренилось в голове, он тогда ещё долго ходил и донимал мать расспросами и просьбами сделать его глаза такими же — красивыми и удивительными, как на рисунке в книге. Но мама лишь покачала головой, сказав, что такая мутация редкое явление. А тут вот, в живую перед ним, да ещё и так красиво, что Яшка дышать забывает, лишь с детским восторгом глядит на Розу. На вопрос тот молчаливо пожимает плечом, отводя взгляд.       Всё детство и юношество Розу дразнили за глаза. Дети жестоки — это все знают, но так же все знают, что дети — ангелы, цветы жизни и чистые души. Но всегда почему-то взрослые помнят именно о последнем, не воспринимая жалобы мелкого Розы всерьёз. Внимания на него обратили только лет в десять-двенадцать, когда вместо обиды и слёз он решил дать сдачи. И тогда ещё блондина наказали, назвали хулиганом и ещё заставили извиниться перед тем, кого он ударил. Но Розка лишь, утерев слёзы бессилия и детской ярости, плюнул мальчишке в лицо. Он дразнил его с первого класса, выкидывал ранец в женский туалет и ржал потом, когда Роза либо доставал его сам, либо просил учителей. Вскоре дразнить блондина стал весь класс, а взрослые великодушно закатывали глаза — мол, дети, сами разберутся. И Роза разобрался. И только тогда учителя решили вмешаться, но выставили виноватым уже именно его, только спохватились поздно. Дети жестоки сами по себе — волчата, которые выгрызают себе место повыше в иерархии на уровне древних инстинктов. А если ты не такой, не жестокий, готов любому подставить плечо, не хватаешь звёзд с неба, почему-то именно на тебе вся эта зубастая стая будет срываться, пока ты не заедешь главарю в челюсть и не отстоишь с боем и кровью своё имя. Они сами довели до этого, они сами виноваты, Роза лишь не хотел быть униженным.       С момента перехода в техникум в шестнадцать к лицу блондина намертво приросли чёрные линзы в серебристой оправе. Так, чтоб не донимали лишний раз и не вынуждали кулаками оправдывать цвет своих глаз. К тому моменту голубой и карий стали ненавистным отклонением, уродством, которое Роза тщательно сказывал. Образ рокера шёл тому на руку и к очкам никто и не цеплялся — многие же в их тусовке сами в таких щеголяли. А Шершню, блин, интересно стало сегодня. Но в его взгляде не было отвращения или интереса, как у тех, кто с любопытством рассматривает инвалидов, будто они не люди, а какие-то цирковые животные. Лишь детский восторг с искренней улыбкой. Роза улыбнулся шире — действительно, рыжий не кошак, а пёс — ещё чуть-чуть и реально завиляет рыжим хвостом-бубликом из-под растянутой футболки с логотипом их группы. Хотя если говорить о собаках, то Розка и сам недалеко ушёл. И энергии вагон, а глаза двухцветные — чистый хаски, ну, дворовой только, ещё бы волосы не высветлять, а натуральный чёрный оставить — так и вообще, блин, хоть ошейник с жетоном надевай. Не забыть только надпись выбить, чтоб в случае пропажи его Яшке вернули. Пропадать он никуда не собирался, конечно, но осознания принадлежности кому-то странно грело в груди, скручиваясь в плотный узел внизу живота.       Действительно, отношения у парней странные. Симбиоз двух существ — абсолютно разных, но одинаковых, как ни странно. Хотя симбиоз хорошее слово, правильное, никакая ведь у них не дружба, да и не любовь, точнее, нет, любовь, даже нездоровая, такая, которая не даёт и шагу одному вступить. Обязательная гиперопека в лице Розы и паразитическая невозможность без этой опеки жить у Яши. Первого тупо разорвёт альтруистической волной энергии, как какого-то лабрадора, если вдруг ему не о ком будет заботиться, а второй, вероятно, помрёт в первом же овраге у дома, когда потеряется в родном дворе. Симбиоз в чистом своём проявлении — взаимовыгодная жизнь двух существ, неразрывно связанных между собой, разделишь их — помрут тут же, вероятно. Разобраться в таких отношениях сложно, не понятно, не назвать привычными стереотипами, не узнать, что в таких отношениях нужно делать и что делать нужно вообще. Не известно, где проходит невидимые личные границы, непонятно, что вообще личное, а что общее. Кажется, что музыканты связались настолько, что ничего личного уже не осталось, что они сами перестали быть личным, стали одним организмом, а ничего зазорного ведь нет в том, что организм трогает свои же волосы? Даже если рука тонкая, покрытая веснушками, а волосы белые, жёсткие, чёрные у отросших корней. То, что холодные обветренные губы тянутся к чужим, горячим, жилистые руки жадно притягивают к себе за тонкую талию, тоже нормально, более того — естественно и ожидаемо.       Наверное, симбиоз ведёт к мутации, в результате которой два сознания объединяются в одно, мысли перетекают от одной головы в другую, а сердца давно синхронизировано бьются под рёбрами. Своеобразная эволюция, нездоровая, отравленная, экстренно развивающаяся из-за необходимости поддерживать жизнь двух существ, которые как встретились однажды, так и прилепились, склеились намертво между собой невидимыми красными нитями, проходящими тонкими капиллярными линиями от сердца к венам и прямиком ко второму телу. Связываясь и путаясь меж собой нити обвивали музыкантов, дробились на более тонкие, всё туже привязываясь. И всё это к лучшему, всё это помогало не обсуждать отношения. Оба понимали, что между ними происходит, но объяснить это на словах даже грубо не смог бы ни Роза, ни Яша. Первый о понятии симбиоза не знал, а второй забыл без возможности вспомнить. Понял для себя только, что Роза — всё, и всё, сам себя понимал и ладно, мозг, залитый алкоголем, как формалином, всё равно бы ничего другого и не понял. Блондину в этом плане сложнее было — трезвость ума она такая, пытливая. Природная разумность требовала чётких понятий и размышлений. Сложный молекулярный поток всех его эмоций и чувств по отношению к Яшке просто не укладывался, не влезал в такое короткое «люблю». Нет, тут что-то сильнее любви — необходимость, зависимость, весь смысл существования — уже ближе, но всё равно не то, слишком недосказанное.       Наверное, слов, которые сполна бы описали всё то, что зародилось в груди при виде синих глаз и мягких медных прядей при первой встрече просто не существовало. Либо же блондин не мог их подобрать даже в своей голове, несмотря на красноречие. Поэтому продолжал иногда проваливаться в глубокие раздумья, пока холодные губы не мазнут по виску, синие не заглянут в голубой и карий, не позовут с собой куда-нибудь. Со временем Роза смирится, поймёт, что чувства его слишком велики, слишком сложны чтобы уместить их в нормальные фразы. Спросит однажды рыжего об этом, получит ответ: «Ты - всё», — и, в принципе, согласится. Фраза ёмкая, понятная, наверное единственная верная. Сразу бы блондин её не понял, а походив в размышлениях осознает, наконец, что Яшка прав был, когда сразу же сказал про себя «всё». Наивно, искренне, по-детски, но чертовски верно. Слишком взрослому Розе до этого ещё додуматься надо было. Зато теперь спокойно было, понятно наконец. Прижал только своё всё к себе и зарылся носом куда-то в рыжие пряди, пока узкие ладони неторопливо оглаживали плечи, а синие глаза довольно косились на убранную подальше серебристую оправу.