хмарь

Облака темные, влагой налитые, вот-вот обрушатся, грозой осыпятся на маленький их, богом несуществующим забытый город. Ноябрь тяжёлый. Ноябрь пустой и низким небом давящий, высасывающий остатки недюжинных, казалось бы, сил, промозглый и зябкий до самых костей. В последнее время происходит слишком много, и вместе с тем – не происходит абсолютно ничего. Вселенская константа бюрократии давит на плечи, и несмотря на то, что на работе кроме самой работы делать-то и нечего, Жилину кажется все сильнее, что рано или поздно – абсолютно точно рано, нежели когда-либо позднее – он сам себя похоронит под неподъемным ворохом отчетов, документов, пыльных и серых, как и вся окружающая его действительность, папок. И выпустить застоялую усталость некуда, и в кои то веки некому даже пригрозить обыденной пятнашечкой – монитор старенького ЭВМ издевательски мерцает, вторя подвышедшей из строя потолочной лампе. И даже в отпуск уходить в такое время – кромешный бесперспективняк, он и в трудовых буднях не знает уже, куда и приткнуться, куда там две недели по ТК, с ума ж сойдешь в объятиях четырех стен. Да и на кого ж оставишь-то родной участок, вдруг чего случится? То-то и оно, что не на кого рассчитывать, кроме самого себя. И не то, чтобы выть хочется – мужик-то он взрослый, бывалый уже давно, какие такие ещё у него могут быть проблемы? Да только муторно все как-то слишком, настолько, что будь он персонажем какого-нибудь звдрипанного чуть выше среднего сериала, сказал бы – невыносимо. Душа, застрявшая в статичной серости будней колебанием бессмысленным то и дело заходится – сорваться уже хоть куда-то, бежать, делать уже хоть что-то, расследовать бы очередной висящий мертвым камнем висяк, нарушителям общественного спокойствия зачитывать вдохновенные лекции, да только от населения – ни звонка, ни вызова, ни слуху ни духу от очередных асоциальных откровенно элементов, и даже волосатики надоедливые в доме по соседству как назло подпритихли подозрительно… авось, замышляют чего? Он то взгляд мутный, бездействием замыленный, кидает на старенький, видавший лучшие виды безмолвный телефон, то обновляет бессловесную все так же вкладку на слабо светящем экране. Порывается сходить проверить почтовый ящик в более физической его, так сказать, ипостаси, и даже практически уже идет. Да только все безнадежно и бессмысленно – факт остается фактом: полковнику никто не пишет, гопники не барагозят, путаны не путанят, одним словом – ничего нового и хоть сколько-нибудь занимательного по-прежнему не происходит. Он откидывается устало на жалобно поскрипывающую казенную спинку – сам весь до мозга костей казенный, задрипанный, уставший и немой в сжимающейся все сильнее тишине. Городу словно больше не нужен герой; он словно и сам больше не хочет им быть. Хочет – и признать того не может пред самим собой в мудреном сплетении цветных проводков подсознания – простого человеческого... чего-то. Да хоть чего-нибудь уже, право слово. Участок – и без того обычно маленький и душный – кажется сейчас одновременно бесконечным, пустым и гулким, и в то же время – столь же крохотным, как метр-на-два последнее пристанище, прикрытое заботливо тяжёлой гробовой доской. Жилину чудится даже на мгновение, что повисшее на секунду в воздухе эхо – и есть забитый первым в эту крышку гвоздь, да только нет – и непонятно до конца, хорошо это или как обычно – то лишь упавшая, неловким локтем поддетая шариковая ручка. Надо бы встряхнуться, глаза пошире распахнуть, взбодриться хоть немного сильнее, чем взбодрить способна горечь растворимого, поганого откровенно кофе на дне потрескавшейся чашки, чем остывший давно и позабытый совершенно, так и нетронутый им обед. Он поднимается с трудом – стул ржавыми ножками скрипит протяжно о потрёпанный истершийся линолеум – который, кажется, ещё его отца ровесник. Скрипят, старому стулу вторя, усталыми несмазанными петлями затёкшие суставы. Зажигалка дешевая, схваченная слишком уж порывистым движением, скользит сквозь пальцы, едва не падая обратно на столешницу – он ее сжимает сильнее и качает головой: сдал ты, голубчик, вот и концентрация уже ни к черту. Отдохнуть бы от всего – знать бы только, от чего именно. Да и как тут отдохнешь. Он по коридору темному идет – каждый шаг гулко расходится эхом в протянутой по зданию пустоте – и слышит отчетливо шорох собственного рукава о форменные брюки. На улице, по правде сказать, не лучше ни на грамм – минус-пять наружные хоть и выстужают к такой-то матери все окружающее практически наглухо, да только не спасают откровенно от густой тяжёлой духоты. Полковник сигарету подпаливает – и то не с первого раза удается: зажигалка уже почти приказала долго жить, не забыть бы заскочить за новой хотя бы завтра. Затягивается глубоко и с таким отчаянием, что Федор Михайлович бы удавился от зависти к накалу драматизма. Вглядывается подслеповато и неосмысленно совсем в глубину разверзнувшейся темноты – солнце уже садится слишком рано, но ещё недостаточно давно, чтобы к этому можно было попривыкнуть. И в этот момент что-то, наконец, происходит. Движение протянутое и неясное, неидентифицируемое совершенно – шевелится где-то на периферии зрения, в самом уголке воспаленного недосыпом хроническим глаза. Тени длинные тянутся, сплетаясь танцем, скользят отовсюду в одну точку, обретая постепенно какую-то форму, и тут бы вздрогнуть да испугаться, но такое не впервой – знаем, плавали, не одну собаку съели на таких аномалиях. Да только отчего-то вдохнуть получается если и не полной грудью, то абсолютно точно – хотя бы уже на половину прокуренных насквозь годами легких. Силуэт сгущается, темнеет отчетливо, обретая знакомые до боли очертания – он восстает из вечного моря, существующего, по правде, исключительно в пылью оседлой изнутри припорошенной черепной полковничьей коробке. Фигура темная, уже совсем почти осязаемо-реальная голову поднимает, освещая все окружающее глазами-фарами. Жилин голову не поворачивает даже, стоит столбом – ровен и недвижим, да только внутри все щемит увесисто, и с плеч полутонной пыли осыпается привычной уже ставшая, сроднившаяся со всем естеством критически, бетонная плита. – Чего-то ты рано, голубчик, – глаза щурятся коротко, взгляд прямой и вопросительный скорее, чем хоть сколько-нибудь удивленный. – Непорядок-с. Голос хриплый и скрежещущий, отвыкше-атрофированные долгим молчанием связки поддаются с трудом – ослабевшие разом, опаляемые нещадно густой сизостью горящего табака. Он морщится будто всем лицом сразу, брови сводя к переносице от мазнувшего по глазам едкого дыма. Из одной руки в другую рокирует подстлевшую сигарету, ладонь промерзше-продрогшую пряча в глубоком кармане форменных казенных брюк. Свет со слепящего сменяется одномоментно и резко на тускловатый, непривычно – привычнее, чем что-либо вообще на свете – теплый, к ситуации и месту неприменимый от слова «совсем». – Где вопросы, щас отвечу. В воздухе – запах дешевого табака, свежевскопанной влажной земли и жгущие по ноздрям резко-спиртовые ноты. Они стоят под бетонным козырьком участка на расстоянии вытянутой, не протянутой никем руки. Жилин впервые за весь месяц улыбается – безоружно и совершенно по-настоящему.