Дыши, Аня, дыши

Когда Ане было пять, дядя привез ей из путешествия ботинки со смешными железками на подошвах. Подмигнул заговорщически и из чемодана своего вытащил, как тот фокусник на площади. Аня знала - это тайна для них двоих, потому что маменька не даст даже на ноги надеть, авось поскользнется, да опять коленки расшибет, а «молодым особам негоже на перевязки бегать». Дядя называл их весело «коньками», а на Анины возражения о том, что конёк - это папин Агат, на котором тот на охоту ездит, только смеялся, подхватывая племянницу подмышки и усаживая себе на плечи. От тех ботинок она потом запомнила только треск льда и холод, такой дикий холод, что каждое движение болью отзывалось, будто в ноябрьской речной воде завелось страшное чудище, что нападает на маленьких барышень, решивших без спроса взрослых обновку попробовать. Она слышала как кричал папа, страшно, громко, и как неуверенно звучал дядин голос в ответ. Последний долго потом сине-фиолетовую переносицу прятал за полами шляп, которые смотрелись нелепо, так нелепо. Так неправильно. Так чуждо. «Дыши, Аня, дыши» Мироновой кажется, что ей снова пять. Что она опять провалилась под лед затонской речки и пытается зацепиться за крошащиеся края льда. Что где-то рядом чудище бродит, на которого можно свалить всю свою внезапно родившуюся боль, а самой свернуться клубком в теплом коконе одеял и снова учиться вдыхать и выдыхать, как после той страшной инфлюэнцы. Вот только ей не пять, уже двадцать, а тому, что дышать так больно, нет никаких медицинских объяснений. Она помнит тот коридор так, будто, облокотившись на лакированный косяк гостиничного номера, простояла там минимум две вечности. Помнит Коробейникова, чья вымученная учтивость добавляла вырисовывающейся безысходности новые краски, свою бессильную ярость на каждого в этом городе, позже сменившуюся вот уже несколько месяцев как привычным холодом. Она не знает, как там все устроено внутри, но уверена, что крови не может быть, не должно быть так много. Она однажды спрашивает Александра Францевича, сколько крови нужно потерять, чтобы умереть. Аня уверена - он должен понять, должен услышать этот внутренний крик о том, как ей страшно за него, что она совсем не боится крови, только страшно, что ее было так много. Но в ответ только замечает, как исчезают из дома ножи и швейные принадлежности. Какая глупость. «Дыши, Аня, дыши» Новая комната давит своими стенами, хоть она и больше раза в два - Мироновой кажется, что маменькино «сменить обстановку» только добавило лишней боли. Все дорогие ее сердцу переживания остались там, в окончательно высохших красных лепестках, украденных из княжеских угодий, да словах письма, подстертых на местах сгибов бумаги. Антон Андреевич приходит через пару месяцев. Стоит на пороге ее комнаты и неловко шляпу мнет, смотря куда-то совершенно в сторону. Он честно пытается что-нибудь сказать, у него даже получается выдавить что-то вроде «все будет хорошо». От фальши у Ани зубы сводит, она смеется почти истерически, слышит, как за дверью беспокойно охает Прасковья. Коробейников хватает ее за плечи, встряхивает как куклу тканевую, лицо его искажается не то от ярости, не то от боли, у которых нет ни слов, ни утешений. - Не будет, не будет ничего хорошо, - шепчет она, вцепляясь в его локти как утопающая. Хотя, почему как? - Я знаю, знаю, - кивает тот в ответ, будто в голову пружину вставили. А в глазах знакомая Ане темень - как у нее самой последние месяцы. «Дыши, Аня, дыши» Она иногда видит, как плачет маменька. Тихо, губу прикусив, и оперевшись тонким подбородком на скрещенные руки. Бурная натура Марии Тимофеевны сдалась, ударившись о толстую стену Аниного безразличия. - Не едите, говорят, барышня? - Аня голову поворачивает равнодушно, осматривает белый халат Милца и усмехается. Маменькина последняя надежда на исцеление дочери, основная причина споров в их доме последние пару недель. Александр Францевич хмурится, смотрит на нее бессильно, и вдруг подхватывает со стола свои лечебные инструменты, будто и не собирался проводить свой традиционный осмотр. - Пойдемте, Анна Викторовна. Покажу вам, кем вы станете, если будете продолжать в том же духе. В мертвецкой пахнет лекарствами и приторно-сладко смертью - этот запах Миронова ни с чем не перепутает, его нес каждый приходивший к ней дух. Полки со склянками опасно нависают над причудливыми медицинскими механизмами и Аня благоговейно проводит по одному из них пальцем. Милц приглашающе машет рукой и откидывает с одного из мертвецов белую ткань. Девушка выглядит слишком умиротворенно, Мироновой кажется, что та только уснула, с губ едва не срывается наивный вопрос «а может жива?». Но излишне впалые щеки подчеркивают хрупкость тонких скул, а пальцы со слишком явными узлами суставов не оставляют сомнений. Мертва. Но вместо обещанного Милцем страха в Анне просыпаются другие, совсем неожиданные эмоции. - Покажите мне, - голос хрипит от долгого молчания и Миронова нетерпеливо прокашливается, - покажите мне, как все устроено. Я хочу помогать. «Дыши, Аня, дыши» «Я буду»