Иначе

Эдмунд появляется поздним вечером. Когда расходятся уже из лаборатории почти все, оставляя только тишину да циановый огонь Опала, тускло горящий внутри защитной клетки; когда Зельда уже подумывает, что и ей пора бы разойтись. Ну, точнее — оставить это огромное тесное помещение, заставленное приборами и прочей дребеденью, да бухнуться спать в подсобке у задней стенки. Тогда только дверь вопросительно, мягко скрипит. Зельда поднимает голову. — О. Доброй ночи, ваше величество. Он отвечает не сразу. Проходит в глубину лаборатории — бородатый, усатый, усталый, с огромными тёмными кругами, накрепко залегшими по низу внимательных глаз. Берёт табурет, выставляет вперёд — и садится рядом с Опалом. Прямо напротив. — Здравствуй, Зельда. И какое-то время они молча глазеют на Опал, обманчиво спокойный, будто бы тоже глядящий на них своей циановой синевой; нет, без шуток — Зельде кажется иногда, что он и вправду одушевлённый. Порой она думает, что была бы не против, чтобы ей показалось ещё что-нибудь; к примеру, почуять бы безошибочно исходящее от него древнее зло — да решиться тут же бросить всё, что они так самонадеянно продолжают. Она раздражённо касается того места, где когда-то раньше у неё была правая бровь. А теперь — лишь косой широкий след от ожога. Славный вышел урок. Вот что бывает, если слушать интуицию. Которой, согласно воззрениям современной науки, и вовсе не существует. Есть только голос подсознания, способного перерабатывать информацию, накопленную из опыта, порой куда проворнее, чем сознание; а ничего иного — нет и быть не может, сплошные предрассудки. Опал глазеет на них двоих. Холодно и спокойно. — Как успехи? Вам удалось ещё что-нибудь узнать… о нём? Вопрос звучит почти что дежурным — так, ответственный король заглянул к инженерам узнать, как идёт изучение артефакта. Да не просто тебе артефакта — а государственно важного, такого, что в скором времени планируется пустить на защиту королевства. Вопрос, пожалуй, даже так не звучит дежурным. Но Зельда знает, что за ним стоит много больше. И — они с Эдмундом и так не смотрели друг на друга, а смотрели только на Опал, горделивый и спокойный; но — она всё же отворачивается зачем-то, прежде чем начать говорить. И совесть — кусает игольными зубами меж рёбер. Раньше, помнится, Зельде казалось — нечего от человека у власти ждать понимания и прочей дряни. Да что там казалось — она уверена была в этом. Не для того он у власти стоит, в конце-то концов. У них, у королей и королев — всё иначе; они на то, должно быть, и короли с королевами, чтобы человеческое, в большинстве своём, было им совершенно чуждо. Ну так и ладно. Ну так и она здесь — тоже не для того, чтобы людей в них видеть; давали бы денег на работу, да не лезли в неё, да вели бы себя хоть на толику адекватно — а прочего и желать смешно. Тот, старый король, был именно таким. Ко-ро-лём. Жестоким, властным, предсказуемым. Таким, каким король и должен быть. Эдмунд оказался другим. Эдмунд показал, что можно иначе. Она бы — положа руку на сердце — в этом дерьме и не ковырялась бы, наверное, до сих пор, если б не Эдмунд. Верностью королевству и прочей чушью — да пусть подотрутся. Свободный учёный — никому ничего не должен. Почти. В другое государство, конечно, никто не отпустил бы; но на вольные хлеба — катись. О казённых деньгах забудь — но и исследуй кого угодно, хоть сабельных трубкозубов, а не ищи бессонными ночами оружие против тех, кто числом превосходит раз в двадцать. Сеймур же ушёл. И она ушла бы. Если б не Эдмунд. От старого короля — ушла бы точно; а Эдмунд — Эдмунд был другим. Вёл себя по-человечески — с ними со всеми. И с ним хотелось по-человечески тоже. И соврать теперь даже не получается. Не только потому, что он эту ложь уловит мгновенно. — Ваше величество, — осторожно начинает она. — Порадовать мне вас нечем. Мы проведём, конечно, ещё серию опытов, как и намеревались. Но что-то новое едва ли уже узнаем. Нужно… переходить на следующий этап. — Следующий этап? — Опал должен обрести носителя. Только так мы сможем дальше исследовать его свойства. Короткий блик мелькает на цианово-синей грани — Опал подмигивает как будто. — Носителя?.. Эдмунд переспрашивает таким тоном, будто сам всё знает лучше её самой. Будто он — экзаменатор, а она — нерадивый студент, который отчаянно путается при ответе. — Носителя, ваше величество. Человека, который сольётся с Опалом. Вберёт его силы. И побочные эффекты этих сил… испытает тоже. — Серьёзное дело. Нужна особая кандидатура, верно? Ей очень не нравится, как был задан этот вопрос. Ровно тем же тоном, что и предыдущие. — Верно, ваше величество, — на этой фразе резко пересыхает в горле. Они с коллегами не обсуждали толком этот вопрос раньше — то ли опасались, то ли надеялись, что об Опале удастся всё же выяснить что-то новое; только пялились друг на друга искоса, и в воздухе будто витал невидимый вопрос: кто? Зельде негласно, как-то само собой казалось, что это должен быть кто-то из них. Дальше думать не хотелось. Перебирать кандидатуры было тягостно. Бояться — стыдно. Сомневаться в ком-то — совестно. И в глубине души телепалась ещё какая-то нездоровая надежда, что едва они всерьёз задумаются над этим вопросом — тут же выскочит, как чёртик из табакерки, какой-нибудь отважный доброволец, который заявит, что всю жизнь только и мечтал принять в себя опасный артефакт. Узнать, как это. Помочь науке. Расширить чувственный опыт, ну. Она мимолётно касается того места, где когда-то раньше у неё была правая бровь. Если уж она не желает — положа руку на сердце — быть таким добровольцем — то — разве кто-то ещё?.. — Нужна особая кандидатура, — медленно, нараспев и глухо повторяет Эдмунд. — Если этот камень и вправду так силён, как кажется… Нужен тот, кто не обернёт его возможности против нас. Против королевства. Не станет для нас ещё большей проблемой. — Не захочет отомстить, — со злой усмешкой добавляет зачем-то Зельда. — Хотя бы за… побочные эффекты от этой стекляшки. Почти машинально — но по-дурацки, суеверно так её тянет покоситься в сторону Опала. Будто он всё-таки и вправду живой; будто он человек, про которого она чересчур громко сказала что-то не слишком приятное — и опасается теперь, что он слышал. Она удерживает взгляд на руках Эдмунда — грузных, большепалых, плотно сцепленных в замок. — Не захочет отомстить, — машинально, кажется, повторяет он. — Кто-то, кому я смогу доверять… как себе. Зельда слышит в этой фразе… немало. Ох достаточно слышит. Ей хотелось бы верить, что всё это только происки чёртовой интуиции — которой, как известно, не существует. И рука почти автоматически тянется к брови, но прежде Зельда резко поднимает голову. Они с Эдмундом сталкиваются взглядами. Становится ясно, что интуиция тут ни при чём. — Ваше величество, — хмурясь, начинает она, но тут же, сдавшись, сухо кашляет и говорит совсем тихо: — Эдмунд. Хотела бы она понимать его чуть хуже. Вспоминается невовремя, совершенно некстати, как лет десять назад он приходил порой сюда — так же, поздним вечером, когда все, кто придавал словам вроде «протокол» и «придворная этика» большое значение, давно разбредались по домам. Зельде ещё тогда не было никакой, к чертям, разницы, остаться ли ночевать в подсобке — или же тащиться по тёмным улицам в свою немногим лучшую комнатушку. Обычно она выбирала первое. В том числе и потому, что иногда заглядывал принц. Худощавый и безбородый, не по годам смотревшийся совсем ещё юным мальчишкой, с вороватой какой-то хитринкой в глазах, будто совершал некую запретную, но желанную шалость, — он тихо просачивался внутрь и тут же окидывал взглядом лабораторию — торопливо и жадно, силясь побыстрее угадать, что же тут со времени прошлого визита изменилось. И угадывал обычно. — Вот этой трости не было, — будто бы мимоходом бросал он. — Это не трость, ваше высочество, это посох одного великого некроманта, — пряча неловкую улыбку, говорила Зельда. — Осторожнее. Лучше не прикасайтесь к нему. Они сталкивались взглядами — его карие глаза пытливо блестели, так, что и в усталом вечернем полумраке было ясно видно, — и Зельда, не дожидаясь вопросов, сама начинала рассказывать про великого некроманта. Эдмунд брал табурет, садился рядом с посохом, осторожно на него косясь, — и слушал, слушал, слушал. Со временем «ваше высочество» незаметно, неуловимо превратилось в «Эдмунда», и даже «вы» сменилось предательским «ты». Последнее было совсем уж недопустимо — но никто из тех, кто придавал словам «протокол» и «придворная этика» большое значение, всё равно не мог их слышать. А Зельда, кажется, именно тогда, с каждым этим проклятым «ты», само собой слетавшим с языка, — начинала верить, что Эдмунд другой. И что действительно можно иначе, не так, как она привыкла; и что быть может, он, когда взойдёт на трон, — изменится не так уж сильно. А потом король погиб — и она всё узнала куда раньше, чем предполагала. Эдмунд изменился сильно. Эдмунд стал молчаливым и сдержанным, его глаза не блестели больше, а на лице будто навеки отпечаталась неуловимая тень. Эдмунд отпустил усы и окладистую бороду, стал носить объёмные плащи, в которых его плечи смотрелись широкими и могучими — будто так ему проще было тащить тот груз, который на эти плечи свалился. И уж конечно — разумеется, — в лабораторию он заглядывал теперь только днём, и только по делу; у нового короля хватало занятий гораздо, гораздо более важных, чем слушать какие-то инженерные байки. Но при всём при этом — Эдмунд всё-таки оказался другим. И Эдмунд всё-таки показал, что можно иначе. И Зельде теперь так погано — хоть волком вой. — Эдмунд, ну зачем?.. — ей не нравится усмешка, которую он плохо прячет в глубине бороды, и она добавляет тут же: — Неужели нет других… кандидатов? Она, быть может, пожалеет потом об этой резко вспыхнувшей жалости. Отдаст сейчас на этот эксперимент себя — несложно увидеть, куда всё катится, — а потом?.. Но Эдмунд ухмыляется только шире. — Другие кандидаты?.. Да есть, и предостаточно. Вот только — кто из них подходит по-настоящему? Если взять простого солдата — не факт, что ему хватит ума и воли совладать со сверхсилами и развить их. Взять военачальника — а можно ли поручиться, что он не вздумает сам захватить королевство?.. Большая их часть… довольно амбициозна, знаешь ли. Да и любой из вас, — он смотрит на Зельду с таким пониманием, что неловко становится, — явно чересчур умён, чтобы не использовать ситуацию в своих целях. Зельда молча, тяжело выдыхает. Он с ней честен — и это дорогого стоит. Уж во всяком случае, того, чтоб не рассыпаться сейчас в дешёвых уверениях о преданности. — Но… — она и сама не знает, что хочет сказать. И он перебивает, будто чувствуя это: — В таких вещах, — его руки бесшумно меняются местами, образуя новый, ещё более закрытый замок, — я никому, кроме себя, не могу верить. К тому же, ты сама говорила, что побочные эффекты могут быть опасны. Будет… правильно с моей стороны предложить себя, тебе не кажется? Да уж. Он всегда был другим. С ним всё было иначе. Но тут вопрос ещё — нужно ли такое иначе. — Нет, не кажется. Эдмунд. Ты король. Короли не кидаются под огонь, жертвуя собой… в таких вещах. Короли по-другому… служат народу. — Решают, кто кинется под огонь вместо них, так? — Эдмунд… Что ему сказать? Что он ведёт себя как наивный мальчишка — или что он прав? Зельда ничего не говорит, беспомощно затихая. И только снова глядит ему в глаза — карие, потухшие, напряжённые. И не могла бы сказать, минуту это длится или десять — но в какой-то момент они будто обмениваются некой несказанной информацией, и что-то неуловимо меняется между ними, и Эдмунд наконец прерывает молчание. — Ладно. В конце концов, я только озвучил свои мысли. Хотел узнать, что ты об этом думаешь. Ха. Зельда неуместно громко усмехается, пряча на мгновение лицо в ладони; с силой проводит ими по коже — и тут же опускает вниз. Он станет когда-нибудь нормальным королём, а?.. Таким, который сам принимает решение — а не приходит советоваться с поданными, не делится ответственностью, не водружает эту поганую тяжесть на грудь? Особенно — если речь идёт о его собственной жизни?.. Она всегда любила его за то, что он другой, но сейчас — почти ненавидит. Не слишком достойно, конечно. — Я об этом не думала, — ох, вот тут она душой точно не кривит. — Пока что. — Что же. Тогда я зайду завтра? — фраза даже вопросительной почти что не кажется. И это внезапное, слишком резкое завершение разговора, и Зельда даже не понимает до конца, отчего оно такое; но так или иначе — Эдмунд шумно, с хлопком кладёт ладони на колени, расцепив наконец замок рук, и поднимается с места. — Угу, — выдыхает она так, будто её кто-то спрашивал. И снова смотрит на цианово-синие, обманчиво спокойные, внимательные грани Опала; и не видит, но чувствует, что Эдмунд смотрит туда же — и их взгляды будто сталкиваются опять, но уже там, за гранями, внутри сине-стеклянного сердца. В груди щемит. Тревожно и резко, будто её сдавливает неким предчувствием. Эдмунд направляется к двери, и Зельда отупело, до слёз глядит на его спину, которая постепенно размывается в глазах, превращаясь в одно тёмное пятно. — До завтра, Зельда. Спокойной ночи. — Спокойной ночи, Эдмунд. Она поспешно касается того места, где когда-то раньше у неё была правая бровь.